Суд зверей. басня
Александр Зиненко
Однажды в полдень знойную порою
Шагал сквозь джунгли босиком простак.
Он был смышлён, любил поговорить с собою,
А заблудиться для него неначе как пустяк.

Тропинки топтаной он след искал повсюду,
Но так лишь только дальше забредал.
Он шёл и шёл, не унывая, да, покуда
Престранный шум его скитания не прервал.

Он поспешил разведать, что за звуки.
А там, в тени деревьев, всей честной толпой,
Как будто не впервой, со всей округи
Толпился на поляне зверь зверской.

И все они, как по обыкновению,
На человечьем говорили языке.
И наш простак на поводу мгновенья
Не пожелал остаться вдалеке.

Что было, в общем, зря. Он это понял позже,
Когда он позади услышал волчий рык.
Зверь за ногу схватил, простак взмолил: «О, Боже!» –
Но почему-то духом не поник.

Волк потащил его в толпу, и звери стали кругом.
«Смотрите нынче, кто у нас в гостях!»
В толпе все стали что-то говорить друг другу.
А он: «Ты что, людишко, растерял в лесу весь страх?

А может просто надоело в людях жить,
И ты решил попотчевать нас всласть?
Ах, вот, что значит “удружить так удружить”».
Вдруг громко рыкнул лев: «Захлопни пасть!».

Лев бросил грозный взгляд, толпа оторопела.
Она не смела слов ему наперекор сказать.
И в страхе, но как будто между делом,
За шагом шаг тихонько стала отступать.

Он речь повёл: «Вы что!? Себя ведёте хуже человека!
Я не позволю беспорядки вам в лесу чинить.
И честный суд не должен быть для нас событием века.
Лишь «pro» и «contra» нам помогут здраво рассудить.

Ну, кто решится слово молвить первым?
Иль вы горазды смелым быть в толпе.
Мы начинаем слушание по делу,
Всё не по делу оставляйте при себе».

Горилла оказалась самой смелой,
И сделала вперёд огромный шаг:
«Одна кобыла из села с ногою белой
Мне говорила, в общем-то, вот так:

Они на нас все опыты проводят.
Горилл они готовы днями истреблять.
Так что – виновен, если мои уши не подводят
И если той кобыле вдруг не вздумалось наврать».

Затявкала вдруг мелкая собачка,
Стараясь не выказывать пред львами страх:
«Меня косметикой они пытали и жвачкой,
Мне до сих пор мерещится помада на губах».

«Да, да!», – мычала нервная корова.
Она любила часто без причины выступать.
По виду она дело говорить была готова,
Но стала лишний раз всё снова повторять.

«Чтоб нас ловить придумали вы снасть,
С копыт и до рогов стрижёте даже ярою зимой».
Баран в штыки: «Что за привычка всё украсть!?»
В поддержку из реки забулькал сом седой.

– Позвольте мне сказать, – простак всё не решался.
– Коль это суд, в свою защиту я желаю выступать.
Так вот, я в жизни ни над кем не издевался,
Я даже комарам и тем даю себя кусать!

Моя вина пред вами только в том,
Что по природе человек я от костей до кожи.
Нельзя меня судить за чьи-то там грехи.
– Да ты о ком? Для нас вы все на одну рожу!

Все загалдели: зайцы, тигры, куры.
И у суда зверей один лишь был итог.
Лев: «Значит, говорите каждый человек – плохой натуры?
Настолько, что никто б вступиться за него не мог?»

Вдруг все задумались и ненадолго замолчали.
Зависла пауза, потом заблеяла протяжно старая коза:
«Да, нет, меня они вообще взашей прогнали,
Чтоб я им, видите ли, не мозолила глаза».

«Они нас убивают, режут, губят!» –
Кричали острозубые кроты.
– Тут и ежу понятно, люди нас не любят!
– А я причём? - давался диву ёж. – Причём здесь ты!?

– Ты думаешь, мы станем закрывать на всё глаза?
Да, из-за вас у нас не жизнь, а сущий ад.
А вы себе устроили земные небеса.
Всё очевидно, он – один из них, и значит виноват!

И разразился вдруг такой звериный гам,
Что проступили слёзы на глазах у простака.
«Нет, одного судить за беды всех я вам не дам!» –
Вступился лев и начал свой рассказ издалека:

«Когда меня покинула надежда,
Я ранен был, весь исхудал и занемог,
Меня поймал, как говорите вы «невежда»,
Он выходил меня», – сурово лев изрёк.

«Он был упрям, умён и добр сердцем,
Хоть я ему грозил, что съесть его готов,
Он продолжал и, вот, благодаря умельцу
В итоге я пред вами – жив-здоров.

Так будет по сему. Нам ни к чему пустые разговоры.
Свободен ты, и потому сейчас
Велю животным позабыть про их укоры,
И чтоб не смели опускать к тебе голодных глаз».

Простак – поклон: «Спасибо лев. Я думал, что умру»,
А после зашагал сквозь джунгли в поисках привала.
Но вот решение царя зверью пришлось не по нутру,
Так как оно кроме «политики толпы» другой не знало.

И как стемнело зубы, когти в пляс пустились.
Простак едва успел издать в ночи предсмертный стон.
Что странно: ни одна старуха-кошка не смутилась,
А утром делали все вид, что им приснился сон.

Мораль, и не одна, а целых пять
Для тех, кто ничего так и не смог понять.

Толпою звери преподали простаку урок:
Не только люд бывает мстителен и через край жесток.
И в пору поднимать того на смех,
Кто жаждет одного судить за беды всех.
А те, кто любит поддаваться мнению толпы,
Начните думать, ну, не так вы и глупы.
И я уверен, что наедине с собой,
Как лев, вы сможете подумать головой.
А коли вы простак, которого все в темечко клюют,
Для вас морали нет. Увы, везде вас ждут.

И самая простая истина на свете:
Добрее будьте с теми, за кого в ответе.

Зависть как она есть. Завидую людям которые могут пить! Пиздец! А счастье было еще вчера! Вчера я мог наебениваться - засыпать в коридоре - ездить бухим на дачу - колесить на своем боливаре по лесу! Ебашить за рулем - в бардачке всегда лежала бутылка кубинского рома или вискаря. Чтоб после окончательной остановки транспортного средства ебнуть пидесят! ходил по ганделям - слушал разговоры, смотрел фильм Чапаев по синьке или Кобру со сталоне. Мог нажравшись отрубиться в коридоре или потеряться в ванной.

Пиздец подкрался незаметно, в рабство попадают незаметно для себя, вначале работа, с сучьими деньги вперед(сука никогда не брал, один раз нарушил и тут такая хуйня), но при одном условии... Потом наслушавшись баб тамошних - отношения, сука пиздец, начало привязанности, потом последняя попытка организма предотвратить ошибку - попытка войти в запой, но не имея поддержки и блокированная дохуищем химии(типа снотворного, антидепрессантов и прочих гидозепамов с дисульфирамумом в таблетках) - теперь очнулся с ошейником раба и химической подшивкой без антидота. Так еще и хожу пизжу с чуваками про то что то дорога никуда была... Да пиздец то жизнь была! То был драйв! То был отрыв! Ты была неповторимая синька без обязательств, ебля с разными бабами а не одной и типа без просвета разнообразия...

Теперь в переди чернота. Нихуя хорошего! Не за чем пиздовать домой - накатить неудастся дома нету спиртного, выброшен даже обычный септол. Нету ожидания светлого праздника и рождественского запоя, чтобы можно было бухим походить по Гоголя, пойти на мессу и исповедоться в неадеквате католическому священнику гордо заявив что я православный! Не стало драйва! нету целей и ориентиров! нету половой ебли, есть только какая то хуйня!

Сегодня шел рядом с домом на гиршмана увидел двух синяков. Они жрали какое то пойло из пластиковой бутылки и разговаривали про тридцатилетнию войну и роль в ней Густава Адольфа. Ебать! Ну еб твою мать! Люди живут! Люди счастливы! Людям похуй на то что есть! Они смотрят на себя они ебашат для себя! им насрать на биткоин, итериум, им насрать на приближение сраных распродаж и то что надо помочь каким то сраным сиротам в детдоме под богодуховым и гребаным животным в питомнике. Сука ненавижу себя потому что сегодня вместо того чтобы ебашить ехал на эту ебанную серповую отвозить лекарства и корма! Пиздец! Впереди темнота, радуйтесь тому что вы можете ебнуть! Радуйтесь тому что вы потребляете. Радуйтесь отсутствию кандалов! Радуйтесь отсутствию несвободы! Радуйтесь свободе! Я освобожусь! Оковы тяжкие спадут! Темницы рухнут! Я вырвусь на свободу! Остался какой то год - но то все хуйня!

Один мой знакомый, топ, между прочим, менеджер в крупной компании, оказался в больнице с мутной какой-то травмой. Приходившим к нему в больницу друзьям он врал, что пострадал, катаясь на лыжах. Друзья ему сочувствовали, носили апельсины и навещали каждый день, потому что был он при этом хмурым и депрессивным.
И вот как-то в приёмные часы в его палату, с трогательным букетом в руках, вошла атлетически сложенная девица. Здесь, к всеобщему изумлению, с бедолагой случилась форменная истерика. Он вдруг пошёл пеной, стал биться на койке, кинул в девицу капельницей, грозил кулаком и кричал проклятия. Девушка разрыдалась и выбежала в больничный коридор, где её, рыдающую, друзья пострадавшего и допросили.
Сгибаясь от смеха, они вернулись в палату и, припёртый к койке, пострадавший был вынужден рассказать друзьям страшную правду.
В общем, мужчина этот имел мечту соблазнить женщину-культуристку. Настоящую такую культуристку, вроде тех, что видел в качковских журналах - нелепый купальник на груде мышц, тон для тела «Индейская земля», тестостерон в венах, бутылка с протеином в могучей руке и все такое прочее.
Бывает такое с мужчинами. Овладевают ими иногда странные фантазии.
С целью соблазнения, он вступил в спорт-клуб, где женщин-культуристок было изрядно. И вскоре одна из них поразила его в самое сердце.
То была кудрявая буйволица, с мощной спиной, хорошо проработанными дельтами, стальными руками и походкой статуи. Привычка напрягать каждую доступную мышцу и обильная белковая пища, позволили ей накачать в себе абсолютно всю известную человеку мускулатуру, не исключая и мускулатуру лица, отчего у рта ее залегали характерные мускулистые складки.
Что впрочем, ей очень шло. Особенно когда она улыбалась.
Прочие женщины-культуристки были тоже валькириями хоть куда, но эта отличалась от прочих тем, что стонала. Под штангой, с гантелями, на тренажёрах - она всегда стонала. Сначала тихо, а потом все яростней и громче.
Мощнее всего, она стонала при упражнениях на пресс - закрывала глаза и полностью отдавалась процессу. 150-200 раз, с неторопливо возрастающей громкостью, плавно доходя в последних повторениях до верхнего «до».
И плевать ей было на окружающих.
В общем, выглядело это многообещающе.
Приятель ходил вокруг неё пару месяцев. Все приглядывался и прикидывал, как правильно к буйволице подойти.
В конце концов, не смог придумать ничего оригинального и решился штурмовать её, как обычную девушку - пригласил куда-то на кофе, цветов принёс с конфетами, комплиментов нашептал.
И валькирия, железная эта буйволица, Айрон Мейден эта бирюлёвская, поплыла как субтильная десятиклассница.
Контраст между внешним образом женщины с веслом и, обнаружившейся внутренней девчушкой в платьице, был впечатляющим. Женщина, решившая не останавливать коня, но конем этим стать, млела, краснела и мокла.
В постели они оказались в кратчайшие сроки.
Стонать она начала уже в прихожей.
Когда дело дошло до упоительного секса, он понял, что мечтал об этом моменте не зря. Ради этого стоило покупать клубную карту и несколько месяцев потеть с тяжёлыми предметами в руках. Её физическая сила, помноженная на темперамент, давали ошеломительный результат.
И вот на пике процесса, когда буйволица вышла в верхнее «до» и осталась там надолго, а он понял, что финал уже близок для обоих, в этот самый момент, он почувствовал, что стальные руки нащупали его задницу, и сжимают её сильнее и сильнее.
Он и пискнуть не успел, как тело её забилось в конвульсиях, она понизила регистр на 2 октавы и закричала в полную громкость, голосом противоракетной сирены. Стальные её руки сжали его булки, «как серебряный силомер» (с) и одним широким движением она разорвала его жопу по шву.
Как говорится, от уха до уха.
От Москвы до Аляски.
Просто напополам.
Визг, кровь, скорая помощь, все дела.
Хотел мужчина на жопу приключений, получил мужчина искомое...

– Новенькая. – пропищал один и с любопытством френолога пощупал меня за голову, –опознал. – Мальчика.
– Расщеколда ебан рот. Геть отседа, мандавоши! – угрюмо сказал я. Вообще, я хотел сказать – не бейте меня, ребята. Попытался загладить: – Пиздося кисельная.
Они засмеялись счастливые и представились – Вика, Валя, Вера. Это были девочки, похожие на тифозных, обритых мальчиков. Они повели меня полуобморочного, знакомиться с остальными обитателями чумного барака.
Одноклассники меня обнюхивали, ощупывали, словно прицениваясь к будущему визжалу – «Рано пороть, пущай прослойка завяжется», а одна щекастая и вовсе отведала на зуб – целиком сунула мою ладошку себе в зоб – сразу есть не стала, а продолжила рисовать войну – заглотила про запас короче, как белка орех.
Во рту я нащупал пригоршню карамелек, ластик и, кажется даже ключ от дома. Еле блядь вычвакнул – тварь еще и разревелась. 
Я был исключительно подавлен. Если я здесь останусь, то сойду с ума, замкнусь, а я только-только разговаривать начал. Я хотел жить!
Надо было отсюда выбираться. 


Тут вернулась училка и объявила обед. Харчились УО после всей школы, чтобы не портить детям аппетит. Сгуртовав нас подзатыльниками, училка погнала рассыпающееся стадо на выпас.
Столовая средней школы после обеда – минное поле. Кто помнит – поймет. Это вам не нынешний буфет с чипсами и шоколадками – это сука правильное питание из первого, второго, третьего и кисель – есть где разгуляться ребячьей фантазии. 
Ну кто не получал по башке тефтелей в подливе и не поскальзывался на киселе?
Учуяв манку, Виталикхр тревожно захрюкал и ломанулся к деликатесу. Старушка хуярившая в тележку посуду, бросив в пизду катафалк, испарилась в моешную, в кухне перестали брякать посудой. 
– Смотрим, дети. – предупредила училка.
Урча, Виталик грузно перемахнул пару лавок, обрушил телегу и вступил в кисель – хуяк! – задрожали стекла и мигнули лампы, в кабинете труда в ворохе стружек всхрапнуло, и показалась опухшая морда в сивой щетине и берете – точь-в-точь заматеревший с годами, до медно-красного Мурзилка. 
– Идем, дети. 
Мы дружно подняли выскальзывающего из рук, жадно облизывающегося Виталика.
В железных мисках резиновая манка. Из кухни посмеивались на нас жирные бабищи в чепцах: «Кому добавки?» 
Училка улыбалась в сторонке и кушала куриную ляжку. Я просто сидел и пырял кашу ложкой – отскакивает.
Училка подкралась и отвесила звонкую затрещину: – Жри, урод.
В кухне одобрительно заржали: «Так яво, придурка! Каша яму вишь не нравицца!»


И тут, меня прорвало плодами научной деятельности родителей покойничков:
– Микитишки отхуярю, недоёба блядовитая. Пиздуха червивая, хуёза грешная. Мудорвань! – прокричал я, едва не плача от обиды. 
Учительница первая моя, выронила из хавальника кусок курятины, – думаю, ее сроду так не вышивали гладью. Страшно сопя, потащила к завучу. 

В зеленом как ботанический сад кабинете, симпатичная тетка в золоте, уютно кушала свежие пирожки с повидлом, вкусно запивая чаем из красивой чашки, и была еще счастлива. 
Задыхаясь от невозможности вырвать мне голубые глаза и сожрать, училка пожаловалась:
– Этот…этот…Он матом, почище Фемистоклова (трудовик)! Вы бы слышали! 
– Этот? – завуч недоверчиво оттопырила от румяного пирожка холеный мизинчик на меня. – Так он же немой. 
– Ща! Хуями кроет, что твои блиндажи!
– Прекратить! – хлопнула по столу завуч. – Что себе позволяете?! Вы советский учитель!
– Ебанашка без напиздника. Размандить ее к хуям. Ебать в мохнатые жерновцы ету трупёрду. – поддержал я симпатичную заведующего учебной частью.
Пирожок брякнулся в чай. 
Не веря ушам, она вежливо переспросила:
– Что вы сказали?
– Ни хуюшечки, ни хуя…Феея…
– Что за фокусы? – только и смогла вымолвить она. 
Опомнившись, приказала: – В медкабинет его!

Они потащили меня к медсестре – вдруг у меня солнечный удар от ламп дневного освещения, или приступ эпилепсии, и я чего доброго подохну в стенах доброго и вечного.
Сестра потрогала мой лоб и залупила глазные перепонки: – Нормальный. 
Но у провожатых были такие лица, что она без слов свалила меня на кушетку и смерила давление:
– Нормальное!
– Ебальное, на кожаном движке. – подтвердил я, и у девчонки заполыхали щеки, а на месте грудной заглушки, выскочили под халатом два кукиша.
– Целкунчик очковского. Мандушку на стол, ваше словно, товарищ хуй! 
Сестра упала в обморок. Слова кишели в башке, и хоть частью, смысл их был скрыт, но я неуловимо понимал месседж, как теперь говорят. 
– Трудовика, мигом! И к директору его! – приказала завуч моей класнухе, и кинулась приводить в чувство медсестру.
Вошел запорошенный стружкой, «не смазанный» и злой трудовик Фемистоклов:
– Этот? – кивнул он на меня, и подтянул сатиновые нарукавники.
– Этот.
Тогда он подошел и встряхнул меня, – в его карманах стеклянно звякнуло: – Материшься?
– Ебанулся?
– Охуеть… – присвистнул трудовик.
– Охуенней видали. Подпиздник подбери.
– Только без рук! – воскликнула завуч, загораживая меня от порывистого, «не смазанного» спросонок трудовика. – Ребенок сумасшедший! К директору, только обыщите, вдруг у него гвоздь.
– Пиздолет. – опроверг я унизительную чепуху. 
Трудовик с опаской ощупал меня.
– Хорош хуюжить, шмонандель.


Поволокли к главному. Тот тоже ел пирожки. Судя по аппетитному аромату, – с мясом учащихся. Тут походу, все объедали детей. 
Директор выслушал возбужденных коллег, разумеется не поверил, и ласково спросил: 
– Как тебя зовут, сынок?
– Хуй важный.
– Таак… Ведите его к военруку, пусть у себя держит, он на фронте штрафниками командовал, а сами, срочно вызывайте родителей. 
– Может и милицию? – спросила завуч.
Директор категорически развел руками: – Не будем марать честь школы. Мы его, наверное исключим.
Я испугался – «наверное» меня не устраивало.
Надо было наверняка, и я собрал остатки сил: – Хуярь голомудый. Мохнатый станок мандит тебе в …
Мне заткнули рот…


– Этот? – не поверил военрук. 
Трудовик щелкнул в рыжий зуб: – Отвечаю, комиссар. Таакое, – он покрутил головой, – пирожки черствеют. Ты к нему спиной не поворачивайся.
– Здорово, урченок. – сказал массивный и дружелюбный военрук. – Хошь автомат помацать?
– Здравствуйте. Хочу.
– Ругался?
– Чуточку.
Он принес охуенную машину в мой рост.
– А патроны? 
Военрук на это только крякнул и мудро погладил меня по голове: – Таким как ты, патроны даже на фронте не давали.

Так меня выперли из школы. Я бросил дурить и вербально развязался, стараясь избегать врожденного мата. Определился в соседнюю школу, в обычный класс. Там тоже не поверили…
– Этот? – спросила завуч телефонную трубку, разглядывая меня с благонадежным пробором. – Не путаете?
Кажется, я ее умилял…На столе румяные пирожки…

Мои родители, земля им пухом, были страстно увлеченные наукой люди. Такие увлеченные, что не сильно заметили мое появление. 
Да и само время тогда такое было – увлеченное – еще волновали полеты в космос, поэты волновали все сильней, Высоцкий, оттепель давно сковало льдом – но все «дышало», пусть и втуне. 
И промозглой питерской зимой, в нашей квартире витал дух весны и интеллектуального инакомыслия.
Задорно поглощенные наукой, предки не слишком занимались моим воспитанием, и не особо переживали, что до четырех лет, я молчал как рыба. Только мычал, ревел или пукал.
– Пес нямой, – ласково говорила мама, заправляя в меня пересоленную кашу.
– Немтырь, безъязыкий, принемывает, немта, немталой, и…брюква! – весело добавлял папа от пишущей машинки, – трубка давно потухла, но увлеченный работой он исправно затягивался.
– Тихий, – ласково резюмировала мама.
Родители были филологи и работали над сборником обсценной лексики и горячо обсуждали непонятные мне слова и выражения, напрочь позабыв про магнитофон в моей коробушке. 
К четырем, я несмело заговорил, да так, что окружающие порой краснели до истерических слез, а родителям было страх как неловко. Вскоре они уехали в экспедицию, где и погибли в автокатастрофе.
Помню серый день, два кумачовых гроба, в их «праздничных» – белых вместилищах – страшно незнакомые люди, но все же это они – папа и мама. Толпа прячущих глаза молодых людей – друзей, коллег, гвоздики гвоздики гвоздики... Ненавижу гвоздики. 
Тогда я опять замолчал, на долгих два года. Как не билась со мною бабушка и врачи, ничего не выходило – я просто не хотел говорить. В садик не ходил – воспитывала бабка, в прошлом, сама учитель. Все понимал, – больше сверстников, бегло читал, но – молчал. 
– Витенька, ты говорил во сне, почему же ты молчишь? – часто плакала бабушка.
Худшие годы жизни.
Я тосковал, часто перебирал родительские бумаги, читал – вспоминались их споры, засыпал за столом с тихими слезами, положив голову на неудобную печатную машинку.


В шесть с половиной, стараниями бабки (заслуженного педагога) меня определили в специальный класс, – попросту УО, – к долбоебам. К первому сентября я заболел ангиной, и бабушка привела меня в школу только к середине месяца. 

Школа меня оглушила – у забора курили мужики в школьной форме, и стригли школоту гнусными глазами, как стегали плеткой. Все бабье, начиная с четвертого класса, было выебано и в бантики и в комсомольские значки.
На крыльцо втягивалась шумная толпа. Она скакала, кривлялась, орала и дралась как стадо макак. Кого-то гвоздили ранцем по голове, кому-то срывали скальп за косы. 
В дверях образовалась пробка, которую жестокими пинками без разбору – девочка ли, учитель начальных, сокрушил разящий табаком старшеклассник с карточкой «всесоюзный розыск». 
Бабушка как стреляный педагогикой воробей повременила быть убитой, и мы обождали в сторонке.
Старуха глядела на деток, тихо улыбалась своим школьным воспоминаниям, а я окаменел – это нормальные?! Тогда с кем светит грызть кирпичи букварей мне? С фашистами? Я совсем забздел.


Класс УО размещался подальше от людских глаз – в тихом аппендиксе, по соседству с библиотекой и кабинетом рисования. 
Казалось, за дверью хуярит скотобойня – визги и рев стояли, будто под двуручными пилами, театрально пагибало стадо свиней и один слон.
Бабка приоткрыла дверь, и у темечка сверкнул нож. Она захлопнула дверь и сказала: – Учительница отошла.
Отошла! Я понял, – за страшной дверью скопытился педагог. Вернее его вусмерть скопытили первоклашки. Мне вспомнились страшные похороны, затряслись ноги.
– Пиздец. – сказал я вдруг.
– Да, внучек. – согласилась бабушка, подбирая с пола смертоносный циркуль. – Чего?! 
Она так и всплеснула ридикюлем и чертежным струментом: – Заговорил! Заговорил!
Трогательную сцену прервала целая и невредимая училка. Оправляла юбку, она светила ободряющей улыбкой гробовщика.
– Как тебя зовут? – спросила она, и погладила меня по голове разящей табаком ручищей, намозоленной, то ли указкой, то ли той самой пилой. 

Я ее умилял – был я рус, причесан на пробор, глаза большие и голубые – хороший мальчик, с острым девчачьим подбородком и пухлыми губами – с виду отличник и книгочей. 
Где червоточина, в чем гнусь в этом херувиме? – гадала она, сверля меня испытующим взглядом лупастых глаз.
– Он немой. – неуверенно сказала растерянная бабушка, еще не веря в чудо.
– Аа… – промычала тетка, понимая, что я по адресу, несмотря на сусальный портрет, – Так как его зовут?
– Ожегов, Даль… – неожиданно сказал я испуганно. – Обсценно… 
Бабушка схватилась за сердце в нехорошем предчувствии, а училка сказал:
– Ссутся у нас все. Я буду звать тебя Миша. Миш у нас нет, а Даль – странно, и дети не запомнят.
– Это Котлов Витя. – промямлила бабка.
Училка втолкнула меня в класс, захлопнула дверь и вышла проводить старуху и заодно перекурить. 


Я очень хорошо помню наш последний с папой и мамой Новый год, гостей в нашем доме, застолье, хрип Высоцкого, задушевная гитара, споры, танцы, стихи и опять Высоцкий. 
Тут же – Первомай, пивная бочка, клифты и орущая гармошка, сразу ножик, минуя споры, битые кружки и зубы под ногами.
Вот девочка крутится на месте как юла, к ней раз за разом норовит подступиться хохочущий мальчик – получал по лицу, садится на пол, встает, и повторяет попытку.
Из носу кровь и сопли, но он счастлив аттракционом, – упорный мальчик, наверное будущий космонавт, трижды герой, или сборщик шариковых ручек – ударник.
Двое с аппетитом хуярили промокашки и плевали в трубочку, метя друг в друга. Они были меткие, эти двое, – лица обоих живописно заштрихованы целлюлозой, один вылитый Кутузов. 
Кто-то ковырял сопли, кто-то скакал веселым козлом по партам и подоконникам на одной ножке, норовя её лишиться – а нога-то у прыгуна, и так одна-одинешенька – последняя. И кажется понятно, как проебали первую. 
Кто-то играл в слона, где-то выжигали – тщедушный долбоеб жег вязанку линеек, а одна девочка кажется молилась. Чуть позже я узнаю – ее глаза с рождения застряли у переносья, а из-за анемии зябли руки, и она их расцепляла лишь для захавать перловки с канпотом. 


Тут, застенчивым слоном подкрался здоровенный как свин мальчик в очках на резинке, со стеклами от телескопа, и угрожающе хрипя слюнявым хайлом, то ли спросил, то ли предостерег:
– Тхы кхто? Гхы. 
Мне послышалось: «Хандэ хох!»
– Хуй в пальто. Варенай Мадамкин. – со страху представился я литературным псевдонимом (папа любил меня так величать, когда я ссался).
Видимо, стресс запустил некие механизмы мозга – в голове так и мельтешили слова. Папа и мама могли часами дискутировать по поводу своего научного труда, а когда уставали, то отдыхали играя, – перекладывали «манда» на вологодский и рязанский говор, – получалось ласковое «монда» или зазывное, акающее «мандаа».
Или решали, имеет ли ёмкое «манда», право на множественное число, как сакраментально сакральное «пизда». Они были увлеченные люди, а у меня очень хорошая память.
– А я, Виталикхр. – страшно прохрипел заплывшим салом горлом урод, жадно глядя на меня из-под очков.
Попробуйте-ка взглянуть из-под очков, не вздернув их на лоб – голова не отламывается? Зато хорошо видно потолок.
Вот и Виталик, казалось, разглядывает потолок, на самом же деле, он пристально изучал меня, и то и дело облизывался. Варан ебучий.
– Гавайх дружикрх. – прохаркал он, окончательно увлажнив меня слюной, – видимо мариновал для размягчения плоти. 
– Опиздоумел, козлоебина. Хууй. – процедил я, стараясь не выказать испуга. 
Ранимый людоед вдруг заплакал и съебался – залез под раковину, выдавив из «домика» троицу одинаковых пацанов в девчячьих фартуках. Они подошли ко мне и обступили.