Промокший город до нитки,
до камня, до взгляда, до
идеи, внутри не возникшей.
Косыми штрихами дождь

зачёркивает фигуры,
он чёрными, он всегда
на той стороне. Покурим
и молча посмотрим в даль.

Зимы календарной облик
под маской ноябрьской так
и есть. Распускает сопли,
на первый взгляд, неба сталь.

Декабрь не зимний совсем.
Из зимнего только то, что
темнеет рано. От стен
знакомых вечером тошно.

По правде сказать, за их
оградой ни чуть не лучше.
В какой-то отдельный миг
себя не туда заблудшим

готовый уже назвать.
И стрелки уходят в полночь,
в одно превращая два.
Сосуд до краёв наполнен.

Солнце красным огромным кругом
вдоль горизонта ползёт лениво,
через деревьях, крыши и трубы,
пряча как будто лицо за ними.
Точно с японского флага оно,
сорвано мне в окно.

Не умолчать тишиною, ни эхом
перекричать не удастся его,
серо-коричнево-мокрое это,
где-то зависшее в паре шагов.

Мысли о жизни и все мысли вобщем
здесь так похожи на капельный стук
в стёкла холодные, тем самым ропшют
сонными ритмами. И по шесту

стрелок часов доползают до неба
дни, чтобы скрыться в его пустоте.
Города шум так похож на молебен
тем, кто исчезнуть куда-то хотел.

Мысли мои не совсем в порядке.
Я не совсем, тоже, как есть.
Чёркаю в жизни своей тетрадке,
сам не могу ничего прочесть.

Так же без цели. Попытки тщетны,
за руку брать, в спину толкать.
Мало курю, говорю вообще то
меньше ещё. Чужда толпа.

Здесь город молчалив в потёмках,
домов бетонный лабиринт
и окон свет, и там, где тонко,
давно всё порвано. Бери

куски, обрывки, если хочешь,
отдай семи ветрам на зло.
Молчанье этих многоточий
красноречивей тысяч слов.

Осталось чуть чуть совсем -
четыре раза по семь.
Заброшу ко всем чертям,
оставлю всё здесь, а там
не думать, не знать о том,
что есть что-то кроме... В тон
глазам её море пусть.
Их сходству лишь улыбнусь,
сжимая ладонь в руке.
Вечерних огней букет
на память в подарок мы
возьмём у морской зимы.
Друг друга узнав давно,
две тысячи лет назад,
но каждый раз что-то вновь
находишь в её глазах.
И кофе варить сутра,
и сотнями мелочей
себя уводить за край,
не спрашивая, зачем.

Мысли буйною оравой
ищут выход так же, как
я. И если бьют по правой,
ноет левая щека
долго после. Нет отравы
слаще, чем мечта. Закат
чем-то серым взят за горло,
перекрывшим кислород.
И деревья, словно корни.
Всё везде наоборот.
И не так, как надо всюду,
и отсчёта точки вдруг
станут линиями судеб,
чтоб замкнуть собою круг.

 

Завязан на эту систему
да так, что и не развязать
до края, по горло, смертельно.
Ничто не вернётся назад.
    Поновой поставлен на место,
    и прошлое ржёт мне в лицо.
    Ах, если б, ах, если б, ах, если б...
    Реальность, как пуля в висок.
По тонкому льду к горизонту
за взглядом, увязшим во тьме
рассветов его полусонных.
Прошедшего времени месть.

 

Так трудно искать в чём-то радости жизни,
когда на отметке с числом 38
застыл столбик ртути. Угрюмо-капризным
я вижу ноябрь за окном где-то возле.

Не хочется думать о завтра. Работа,
лишенная всякого к ней интереса,
с таким самочувствием - есть уже что-то,
точнее, есть нечто. Я словно под прессом.