Он вышел из дому, мела метель,
колючий снег в лицо ему летел.
Мела метель и снег мешал дышать,
и сделан был уже беспечный шаг
за дверь, закрывшуюся на засов.
В пространстве раздавался бой часов.

По улице в холодной пустоте
на белом проплывали тени тех
фигур, что всеми принято считать
людьми. И не знакомые места
цепляли ветками деревьев взгляд.
Дома вокруг выстраивались в ряд.

Был день. Холодный ветер дул в лицо.
Не помня дат, названий, адресов.
Имён не зная и куда идёт,
он шёл, глазами ощущая лёд.
Фигуры чёрными штрихами, снег.
Всё было будто бы в каком-то сне.

Чужим был город. Неба пелена
усугубляла ощущенье сна.
В карманах руки мяли темноту.
Белела не подкуренной во рту
из пачки сигарета. Снег белел
и сыпался на головы, как мел.

Как символ очищенья, белизна
и он, Tabula Rasa, что не знал
обратного пути, пути назад.
Колючий снег летел ему в глаза.
Он вдруг остановился прикурить,
сквозь ветра шум был слышен чей-то крик.

Но всё глотала мутная метель:
крик, искры, дым и очертанья тел
и тем для размышлений, город, день,
дорогу вдоль фасадов, серых стен
не внятных силуэты, в вышине
глотала небо, будто бы во сне.

Вечер. Тихо. Улица прямо вниз
к морю выходит. Безлюдно. Город
окнами жёлтыми смотрит. Огни.
Свет фонарей. Поднятый ворот

чёрного в тон горизонту пальто.
В руку рука. Шаги. Нас двое.
Здесь и сейчас. Этот город пустой
дарит из звуков лишь шум прибоя.

Снова я неудел,
сплю до обеда и
молча смотрю на мел
снега. В себе таит

что-то угрюмый фон
неба, чья серость есть
серостью сна. Балкон,
дым сигаретный. Вес

сумерек всё сильней,
всё ощутимей. От
их густоты во мне
хочет проснуться кот

чёрный. Его зрачки -
суть темноты. Они
вместо моих почти
видят вдали огни.

Этот город был к нам очень вежлив и добр
с самой первой секунды при встрече и до
взгляда вслед, когда сердце, цепляясь за мысль
возвращения в будущем, точно взаймы
наполняется чем-то похожим на вату.
Мы вернёмся туда, без сомнений, когда-то.

Перечёркнутых друг другом улиц штрихи
разгадать до конца и запомнить. Стихий
(двух и более) терпкою сутью дышать,
не спеша отмеряя шаги. Не спеша
разглядеть в кранах порта черты богомолов,
что мольбы их исходят не к богу, а в море.

Там, на набережной, у чугунных перил
в полумраке фонарном стоять. Закурив,
темноту горизонта ночного сверлить,
чтоб увидеть судов многоточечный лик
(из огней бортовых), задремавших на рейде,
Догадавшись, о чём в полусне они бредят.

Фонари своим светом шарообразным,
разбиваясь о мокрый перрон на стразы,
в неизбежную данность привносят праздник.
Невесомость момента тем ощутимей,
чем отчётливей видишь в глазах напротив
собственный силуэт. И пускай торопит
время стрелки часов и сжимает сроки.
Всё равно, уже нет ни границ, ни линий.

Спой мне песню любую в своей
неповторной какой-то манере.
Промурлычь или тихо пролей
голос свой на пространство миров.
Я замру, растворюсь, я намерен
всё поставить на зелень зеро.

Я войду в твой дом именно в тот
день, когда числа станут девяткой
буду в чёрном, как полночь, пальто
и со взглядом предельно внятным.
Вкус зимы передам снежно-мятный,
прикоснувшись щекой. А потом...

Вдруг зима разукрасит  белым
до февральских своих границ.
Загляну в глаза чуть не смело,
удивляясь длине ресниц.

Утро. В стёкла с мороза солнца
позолоченная струя.
И мурлыканьям чьим-то сонным
невербально отвечу я.

По инерции как-то пишешь,
подбирая слова в копилку,
что звучат с каждым днём всё тише,
в чём-то даже сродни опилкам.

И живёшь где-то в том же русле -
день на день умножая дважды.
И не споришь уже о вкусах,
ведь такое давно не важно.

Пытаюсь смотреть вчуже
на заоконный вид,
безличностно, что хуже
есть, чем просто на "вы".

Второй месяц к ряду
в этих краях ноябрь,
хотя ему не рады
сами эти края.

Пространство почти можно
здесь намотать на луч
с началом в зрачке. Боже,
время равно нулю.

По кругу стрелки ходят,
их окружает ноль.
За днями идут годы.
Но это не важно столь.