МОЛИТВА В КОРИДОРЕ СУДА

Татьяна Щипкова (07.02.1930 - 11.07.2009)— филолог и преподаватель иностранных языков. В начале 80-х она три года просидела в тюрьме за проповедь Православия среди своих студентов. Недавно увидела свет ее книга «Женский портрет в тюремном интерьере. Записки Православной», в которой Татьяна Николаевна вспоминает не только о своем заключении, но и о том, что привело ее в колонию. Мы предлагаем вашему вниманию отрывок из ее воспоминаний.

«Нам иногда кажется, что подвиг исповедничества — это то, что принадлежит прошлому, поскольку нас сегодня окружает совершенно другая реальность, не требующая никаких особых усилий, чтобы исповедовать Христа. Нам кажется, что эта реальность исповедничества — где-то позади, в прошлом. На самом деле исповедничество веры, подвиг свидетельства всегда будет. Все мы должны твердо помнить и знать, что путь служения Христу и его Церкви всегда связан с исповедничеством и даже мученичеством».

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл из предисловия к книге «Женский портрет в тюремном интерьере».

На даче. Сергиев Посад. 2007 год

В 1964 или 1965 году, нарушая учебный план, я начала рассказывать студентам на уроках латинского языка о великой культуре античности, у меня и в мыслях не было бунтовать против идеологического диктата. Всё, чего я хотела, — это дать моим студентам, юношам и девушкам из смоленских сел, немного больше сведений из истории культуры. Мне казалось нелепым, что они должны делать грамматический разбор латинского предложения с именем Цицерона, в то время как они не знают, кто такой Цицерон и чем он знаменит.

Заведующий кафедрой скоро узнал о моей дерзости, но промолчал:
человек образованный, он понимал необходимость того, что я делала, но предоставил мне самой пожинать возможные горькие плоды моего несанкционированного усердия.

В первый же год, дойдя в своих лекциях до рубежа между двумя эрами, я остановилась в недоумении: как же быть с христианством? Нельзя же обойти его молчанием. А если говорить о нем, то как? В то время я не верила в Бога, но воинствующий атеизм был мне отвратителен, я видела в нем воинствующее невежество. Христианство было для меня большой культурной и нравственной ценностью, с этих позиций я и начала свои получасовые лекции. Мое отношение к этой теме, при всей его умеренности, резко отличалось от тех злобных и бессмысленных ругательств, которыми сопровождали любое упоминание о христианстве преподаватели марксистских дисциплин. Была еще одна немаловажная разница между нами: в те времена позиция лектора считалась недостаточно атеистической, если он признавал Иисуса Христа не мифическим персонажем, а исторической личностью. У меня же историчность Христа не вызывала сомнений, и эту точку зрения я излагала студентам.

До сих пор не понимаю, как за многие годы этих нелегальных чтений никто на меня не донес. В середине 60-х годов была уволена наша молодая коллега, преподавательница английского языка, за то, что она позволила своей матери окрестить своего ребенка. Я помню это собрание. Я слушала выступления коллег, разоблачавших безыдейность провинившейся и ее преступное пособничество международной реакции, слушала, сочувствуя бедной женщине, помнится, мне и в голову не пришло встать и выступить в ее защиту. А ведь мой собственный ребенок тоже был тайно крещен: я сделала это отчасти из противоречия идеологическому императиву, но отчасти из смутной, но стойкой уверенности, что так надо. Коллеге не повезло, на нее кто-то донес — что ж поделаешь, такова жизнь. Вероятно, с такими мыслями я слушала собрание. Официально женщину уволили не за то,
что ребенок был окрещен. Такой статьи в нашем лицемерном кодексе не
было никогда. У нас была, и до сих пор, несомненно, практикуется смягченная форма увольнения — «по собственному желанию».

Непримиримая ненависть к христианству и к религии вообще всегда удивляла меня. Я чувствовала здесь какую-то тайну. Казалось бы, чем мешает построению светлого коммунистического будущего религия, исповедующая добро, тем более что верующих, как нас уверяли, с каждым годом становится все меньше и меньше, и скоро их не станет совсем. Воинствующее безбожие партийной идеологии толкало меня к поискам в этом направлении.

В конце 60-х годов я получила по наследству от бабушки Новый Завет. Это чтение обозначило новый этап моей духовной жизни. По своей привычке приносить все самое интересное в студенческую аудиторию я стала приносить Новый Завет на свои внепрограммные лекции и читать, а позднее диктовать студентам отрывки из Нагорной проповеди. Евангелие зазвучало вслух, и, возможно, это убыстрило мои собственные шаги по пути, которым я давно уже шла. Потребовалось еще немного времени, чтобы я осознала себя верующей.

В начале 70-х годов я с тоской озиралась вокруг, ища братьев по духу, а находила только единомышленников в отрицании системы. Много позже я узнала, что в те же самые годы примерно тот же путь прошли неподалеку от меня еще, по меньшей мере, три человека. Это были студенты нашего института; они не были близки и не делились друг с другом своими проблемами. До поры до времени мы ничего не знали о духовных исканиях друг друга.

В 1974 году я узнала, что несколько молодых православных христиан Москвы и Ленинграда организовали семинар, и я стала ездить на их собрания. Жизнь изменилась круто: в ней появилось главное, и оно было подпольным. Мы собирались на частных квартирах то у одного из друзей, то у другого. Была общая молитва, постепенно сложился даже свой молит¬венный канон. Живой огонь веры грел душу и питал мысль. Состав семинара был подвижен, но ядро его составляли несколько человек: это были молодые люди лет двадцати пяти — тридцати из разных социальных слоев, порвавшие с советской системой если не образом жизни, то внутренне. Семинар как форма собраний был задуман Александром Огородниковым и Владимиром Порешем. Огородников был исключен из трех высших учебных заведений, формально он был рабочим, но по сути это был деклассированный инакомыслящий — социальный тип, очень распространенный у нас в последние двадцать пять лет. Пореш работал в Библиотеке Академии наук в Ленинграде, в отделе истории книги. Вскоре к ним присоединились Владимир Бурцев, в то время рабочий московского Метростроя, Владимир Соколов, актер кино, Виктор Попков, профессиональный спортсмен, оставивший спорт ради христианской деятельности. Принимали участие в семинаре и совсем молодые люди, среди которых был и мой сын Александр, студент нашего Смоленского педагогического института.

Религиозно-философский семинар. Ленинград. 1977 год.

Слева направо: Николай Хованский, Виктор Райш (в настоящее время священник), Александр Щипков, Александр Огородников, Всеволод Корсаков, Сергей Бусов, Николай Епишев (в настоящее время священник), Андрей Бондаренко (в настоящее время священник). На переднем плане Владимир Пореш.

Помню, как удивительно мне было видеть эту толпу молодых молящихся мужчин. Мы привыкли за долгие десятилетия, что в церковь ходят пожилые женщины, и я подумала тогда, что эти юноши — вестники глубоких и серьезных перемен. Семинарские доклады и занятия посвящались истории православной Церкви, творениям святых отцов Церкви, русской религиозной философии — всему, что было у нас отнято и что стало насущно необходимым.

Переступив порог очередного пристанища, мы чувствовали себя в мире свободы, творчества и любви. Мы были плохие конспираторы, более того, мы не хотели конспирации: мы не занимались политикой, не выступали против власти, не призывали к ее свержению и не хотели вести себя в своем отечестве, как в чужой стране. Поэтому, когда у Александра Огородникова появился свой дом в деревне, адрес этого дома, нашего постоянного в те годы приюта, сообщался всем. Не раз он был сообщен по «нехорошим голосам», то есть по западному радио. В деревню Редкино Калининской области ста¬ли приезжать молодые люди из разных мест, в том числе из отдаленных маленьких городков России.

Наши собрания не могли остаться тайной для КГБ.

Думаю, что именно наше пренебрежение конспирацией, спокойная свобода как принцип жизни и беспрепятственный — с нашей стороны — доступ к нам всех, кто того хотел, так рассердили нашу тайную полицию. Кроме того, мы, судя по всему, были первыми. Позднее подобные семинары появятся во множестве, они будут осторожнее и более академичны. У нас же был по сути не семинар, а община, то есть не молитвенное собрание, а форма жизни. С течением времени мы все чаще замечали за собой слежку: обернешься неожиданно на улице и видишь уже примелькавшуюся физиономию.

Весной 1978 года в нашу смоленскую квартиру пришли с обыском. Это была кульминация, после которой быстро наступила развязка. Во время обыска у нас нашли самиздатский журнал «Община», который выпускали Пореш и Огородников, и много религиозной литературы. Две недели спустя началась организованная травля: были пущены по городу слухи о том, что в педагогическом институте раскрыта банда «сектантов-шпионов», которую возглавляла преподавательница иностранного языка, связанная с западной разведкой. Люди испугались, бывшие коллеги и студенты боялись здороваться со мной и переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи. На факультете одно за другим проходили собрания, на которых нас клеймили как врагов марксистского учения и проводников чуждой идеологии.

Меня уволили, сына и его жену Любу исключили из института. Шел 1978 год. Осенью арестовали Огородникова, летом 1979-го — Пореша. В самом конце 1979 года и в первые дни 1980-го последовали следующие аресты: в тюрьме оказались Владимир Бурцев, Виктор Попков и я. Политические обвинения были предъявлены только Огородникову и Порешу, остальные были арестованы по различным уголовным статьям.

В феврале 1979 года мы собрались на семинар в Москве, в квартире одного из знакомых. Туда пришла группа сотрудников милиции и дружинников, с обыском.

Моя несдержанность (дружинник грубо сдавил мне руку, чтобы я разжала пальцы и отдала ему блокнот; я взмахнула рукой, чтобы дать ему пощечину, но лишь мазнула по подбородку) дала им возможность обвинить меня в хулиганстве. Два месяца они размышляли, давать ли ход делу; 7 апреля, в день Благовещения, мне предъявили обвинение по статье 206, части первой, но не арестовали меня, а лишь взяли подписку о невыезде. Начались допросы. Первый мой следователь был коммунист-фанатик; он смотрел на меня с ненавистью, от ярости у него ходили желваки на щеках. Он расспрашивал меня о молодых девушках, посещавших наш семинар, и повторял злобно: «Всё мог бы простить, но девчонок не прощу. Вы их вовлекли в эту вашу липкую паутину. Лучше бы они стали воровками».

«Липкая паутина» была ходячая метафора, клише, обозначавшее религию; оно употреблялось во всех курсах по атеизму, в антирелигиозных брошюрах и статьях.

Суд был назначен на 26 декабря 1979 года. Видно, я всё-таки сильно волновалась, потому что ночью у меня был приступ глаукомы, меня привезли в глазную клинику, и несколько часов врачи спасали мой правый глаз с помощью капель и пиявок. Утром я явилась на суд с повязкой на голове. Процедура и арест были отложены на две недели, до 8 января.

Первая Пасха после освобождения. Возле Никольского собора. Ленинград. 1983 год

7 января — православное Рождество. Была очень морозная, очень ясная, дивная рождественская ночь, полная звезд и сверкающего снега. Я провела ее в московской церкви Адриана и Наталии, что на Ярославском шоссе, с друзьями за рождественским столом. Исповедалась, причастилась и чувствовала себя готовой. Ехала на суд с вещами, понимая, что назад уже не вернусь. Мои молодые друзья пришли, но не были допущены в зал суда, который был заполнен исключительно мужчинами от тридцати до пятидесяти, с военной выправкой, хоть и в штатском. Впрочем, многие смотрели доброжелательно: кто-то открыл мне дверцу загородки для подсудимых, кто-то передал друзьям, стоявшим за дверью, мои часы (часы в тюрьме запрещены).

Когда был произнесен приговор (три года лагерей общего режима), меня повели специальной лестницей в камеру предварительного заключения, а друзья пели в это время в коридоре «Отче наш».

Начался первый день из трех лет.

Фото из книги Татьяны Щипковой "Женский портрет в тюремном интерьере. Записки Православной"

28.09.2011

ФОМА

Коментарі

eksi

114.01.12, 19:45

В 1979 году я был студентом маштехникума. Как занимавшегося в секции каратэ меня записали в студенческое ДНД. На Пасху нас направили дежурить вокруг храма - следить за порядком, помогать милиции. Впервые увидел столько молящихся! Ближе к часу ночи выбежал из церкви староста и попросил ребят на помощь в храм - народ так напирал, что тяжело стало служить. Тогда я впервые увидел - сколько у нас верующих (сам тогда им не был). Меня тоже родители крестили тайком. Но я им был потом за это благодарен.

Zemlyachka

214.01.12, 22:51

ГалинаВ

315.01.12, 14:41Відповідь на 1 від eksi

У нас в Киеве я тоже помню такие комсомольские пикеты на Пасху возле Владимирского собора в 1963-64 гг., тогда же и у нас на работе сократили двух верующих уборщиц, так что всё описанное в публикации - правда, которую до сих пор не хотят признать некоторые наши форумчане, мечтающие о возрождении СССР.
Кстати, в 90-годы её воспоминания не хотели печатать, эта книга была опубликована только после смерти Татьяны Николаевны, когда рукопись почитал Патриарх Кирилл, если интересно, почитайте интервью её сына о. Александра (Щипкова) - -http://www.pravoslavie.ru/smi/50864.htm
...

415.01.12, 14:54Відповідь на 3 від ГалинаВ

Прочел. Очень интересно. Склоняю голову перед Щипковой и её детьми.

Гість: Комендор

515.01.12, 18:40

Имея свои убеждения, скажу: борьба идей должна идти только идейным же и путём. Свободная полемика - единственно правильный способ борьбы взглядов. Преследования административными формами недопустимы, если проповедь не принятых большинством народа взглядов(которое находит своё выражение в государственной идеологии) инакомыслящими не имеет принудительного характера, не несёт открытого призыва не подчиняться действующей власти, не создаёт противодействующие действиям государственных органов организации. Если инакомыслие не переходит эту черту, то и Государство не имеет иного права, кроме как того же права на пропагандистское, агитационное противодействие инакомыслящим.

ГалинаВ

МОЛИТВА В КОРИДОРЕ СУДА

Останні статті

Коментарі