Восемь минут

Первый раз чужая рука залезла Оэну Слизински в штаны потрогать набухший член, когда ему едва исполнилось семнадцать. К сожалению, он не мог обрадоваться такому подарку на день рождения, хотя мечтал о чем-то подобном этом вот уже три года. С тех самых пор, как впервые нашел в доме кассету с фильмом для взрослых. Первой причиной отсутствия поводов для довольной улыбки на тощем, обтянутом бледной кожей лице он считал, как ни странно, то, что дело произошло рано утром, во время "рассветного стояка". То есть, когда он еще спал, один за другим просматривая свои юношеские сны. Второй же числилась куда более интимная причина - рука принадлежала его, еще непротрезвевшему, отцу.
Папаша мертвой хваткой вцепился в достоинство сынишки и начал трясти его в разные стороны, приговаривая: "Теперь ты настоящий мужик, Оуэн! Теперь ты сможешь показать бабам, что такое быть Слизински!"
Оуэн, в тот момент, меньше всего хотел каких-то там баб и носить свою фамилию. В момент, когда его твердый член теребил кто-то, кроме его самого, он ревел. Он плакал, сильно зажмурив глаза и молил Господа Бога отправить папеньку обратно в колонию строго режима и провести его по Зеленой Миле на самые небеса. В тот момент, когда его достоинство краснело от стыда, он был готов сам до хрустящей корочки поджарить последнего живого родственника на электрическом стуле.
Но, кажется, в тот самый момент Бог, там наверху, на всю врубил Джимми Хендрикса и не слышал о скромной просьбе семнадцатилетнего Слизински. Поэтому Оуэну и его яйцам пришлось еще несколько минут терпеть унижения алкоголика-отца. Потом, довольно неожиданно, все прекратилось: папаша, свалившись с кровати, уснул, пронизывая окружающее пространство тошнотворными запахами спиртного и виртуозным свистом. То ли из носа, то ли из глотки.
Оуэн в миг поправил трусы и слез с кровати. После чего, схватив старшего Слизински за ноги, потащил по полу до самой гостинной, попутно не стесняясь бить тело об все возможные углы и двери.
В ответ он не получил даже скромного недовольного "иди к черту, мелкий ублюдок".
И это ему нравилось.

С тех пор прошло десять лет, а Оуэн все еще не мог забыть свой семнадцатый день рождения. Ему часто снился сон, в котором к нему приходил отец. Останавливаясь еще в дверном проеме, он начинал тянуть руки к сыну, а тот каждый раз пытался не дать чужим пальцам коснуться его крайней плоти. Каждый раз после такого сна Оуэн просыпался в холодном поту. Каждый раз - в три часа ночи. И каждый раз - с твердой скалой между ног. Размером с гребаный Эверест.
Оуэн совсем не хотел признавать, что тот случай, в выпускном классе, возбуждал его больше любой пышногрудой красотки с длинными ногами, которых он, порой снимал на несколько долгих часов у антикварной лавки старика Луи. Он не хотел верить в то, что это возможно. Как он не верил в святость Библии и теоретическую возможность испортить яблочный пирог.
Оуэн любил пироги. И часто скучал по родным.

- Слизински, ты любишь меня? - неожиданно прервала его размышления Чичи. Она была сероглазой блондинкой с чуточку кривоватыми ножками, но с самой искренней улыбкой, которую он только встречал.
Кажется, они были вместе целую вечность. Хотя календарь указал бы куда более короткий срок - две недели. Они По-очереди приходили друг к другу. Готовили вместе еду, занимались сексом, смотрели «Дискавери» и снова занимались сексом.
Чичи и Оуэн отлично ладили.
- Что? - Слизински сделал вид, что не расслышал и почесал нос.
- Ты слышал, дорогой, не притворяйся. - Ей не составляло труда расколоть нежную скорлупу, под которой прятался одинокий мальчуган с ранимым сердцем и черными, как ночь, бровями.
Она улыбнулась.
- Ты чувствуешь ответ.
Оуэн посмотрел в глаза Чичи. Карие против серых. Карие и серые. Карие в серых.
- Чувствую. Но, знаешь ли, - девушка закусила губу, - мы, женщины, хотим время от времени слышать правду.
- Приятную правду. - уточнила она, позволяя серому раствориться в карем.
Слизински поцеловал Чичи, продолжая, по привычке, сопротивляться. Конечно, он знал ответ. Она его тоже - знала. Это была всего лишь игра. Игра, в которую они играли не в первый раз. Игра, которая пока еще не желала надоедать.
К тому же, они вместе всего лишь четырнадцать дней. То есть триста тридцать шесть часов или больше двадцати тысяч минут. Не говоря уже о секундах - их была целая вечность. Оуэн предпочитал считать в днях - так было удобнее. И не так страшно.
- Ты меня боишься? – Чичи задала новый, немного неожиданный, но очень правильный вопрос.
Карее продолжало образовывать единое с серым.
Поцелуи, один за другим, лишь ускоряли эффект. Губы умело играли роль катализатора.
- Да. – Оуэн совсем не стеснялся. И не раз признавался в этом прежде. Он боялся ее почти также, как своего отца. И обожал – не намного меньше. Он вздрагивал от каждого ее прикосновения. Кожа покрывалась рябью при каждом ее вздохе.
Ему нравилось это. Возбуждало сильно. Но и, честно говоря, пугало.
Они снова поцеловались. Крепче, чем прежде. Тонкие, жесткие губы Чичи и крупные, мягкие – Оуэна – вновь встретились. Сверху – его губа, затем ее, потом снова его. И снова ее.
Парень повалил ее на лопатки и накрыл собой.
Затем позволил ей повалить себя.
Оуэну нравилось, когда Чичи проявляла напористость и силу. Ему нравились поцелуи, которые один за другим неспешно атаковали его тело. Сначала шею, затем грудь.
Чичи любила покусывать его соски, а затем, посмеиваясь, спускаться ниже.
Она знала, что он проделает то же самое. Что он точно такой же поклонник прелюдий. И также терпеть не мог прикосновений рук к гениталиям партнера…

- Ты настоящий Слизински, - умирая, говорил ему отец. Ты, мать его, весь в меня! – кричал папенька, стуча по столу бутылкой русской водки. – с головы до пят. С жопы и до кончика твоего малыша. Весь в меня.
Оуэн, зачарованно слушал речь отца. Каждый раз, когда тот умирал перед сном…

Их секс длился ровно восемь минут. Восемь минут бесконечного счастья. Для Чичи. Для Оуэна.
Для каждого из них. Для серого в карем. И наоборот.
Восемь минут, которые они так любили. И которые всегда оставались исключительно восьмью. Не семью, не девятью.
Восемь. Как Белоснежка и компания гномов-работяг. Как количество щупалец у осьминога.
Восемь минут. Как десять лет назад, когда, пьяный в дребезги отец, крепким «рукопожатием» поздравил сына с днем рожденья.
Восемь минут, ради которых ему хотелось жить.
Но которые каждый раз заканчивались слезами. Безудержными ручьями Амазонки, стекающей по лицу младшего Слизински.
Он едва сдерживался, чтобы не закричать. Чтобы, черт подери, кончая, не произнести имя отца.
Не проронить ту единственную тайну, которую не стоило знать Чичи.