Братья Стругацкие. Пикник на обочине.
Эпиграф: "Ты должна сделать добро из зла,
потому что его больше не из чего сделать". Р.П.Уоррен
Три последних абзаца: "Подлость, подлость… И здесь они меня обвели, без языка оставили, гады… Шпана… Как был шпаной, так шпаной и состарился… Вот этого не должно быть!
Ты, слышишь? Чтобы на будущее это раз и навсегда было запрещено!
Человек рождён, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то!..).
Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю,
и для чего человек рождён – не знаю. Родился, вот и рождён.
Кормится кто во что горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они пускай все подохнут.
Кто это – мы? Кто они? Ничего же не понять. Мне хорошо – Барбриджу плохо,
Барбриджу хорошо – Очкарику плохо, Хрипатому хорошо – всем плохо, и самому Хрипатому плохо, только он, дурак, воображает, будто сумеет как-нибудь вовремя извернуться…
Господи, это ж каша, каша! Я всю жизнь с капитаном Квотербладом воюю, а он всю жизнь
с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя, только одного лишь хотел — чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти?
А не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять?
Я так полагаю: если среди вас человек работает, он всегда на кого-то из вас работает,
раб он и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех поплёвывать,
на тоску вашу и скуку…
Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила,
сверкнув на солнце, укатилась куда-то, он сразу же забыл о ней. Теперь он сидел,
закрыв глаза руками, и пытался уже не понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно должно быть, но он опять видел только рыла, рыла, рыла… зелёненькие… бутылки, кучи тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр…
Он знал, что всё это надо уничтожить, и он хотел это уничтожить, но он догадывался,
что если всё это будет уничтожено, то не останется ничего, только ровная голая земля.
От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться спиной и откинуть голову,
он поднялся, машинально отряхнул штаны от пыли и начал спускаться в карьер.
Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера,
и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на месте, как буй на волнах.
Он прошёл мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на чёрные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару. Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам,
я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть всё, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, — ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно всё проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов:
"СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ!"
