Холодне біле сухе та дим до щему гіркий.

Вот не знаю, какие бы она нашла слова, 

***
Говорят, до сих пор он в землянке живет один,
Не нашел другую, да, в общем, и не искал.
Он по-прежнему любит ее, королеву морских глубин,
Повелительницу осетров, каракатиц, медуз, сардин,
Он зовет ее по колено в пене, что бьется у серых скал.

Говорят, что она и дворянкою столбовой 
Побывала, и стенографисткой и даже пресс-атташе, 
Что снималась в кино, в Эмиратах была княжной,
Но в свою лачугу, где крыша худа и пол земляной,
Так и не вернулась и не вернется уже.

Говорят, что ей опостылел убогий крестьянский труд,
Надоела земля, жаркий воздух и черные города, 
Зелена ее кожа и красные жабры взрезают грудь, 
Говорят, что она и есть тот безжалостный страшный спрут, 
Что громит корабли. А в разбитом корыте дрожит вода. 

Говорят, ворожил ей какой-то заморский чумной колдун, 
Говорящая рыба, морская волшебная чудо-тварь. 
Говорят, он забросил свой невод. Теперь у него гарпун. 
Он выходит на лодке в море как на войны тропу, 
Повторяя имя своей старухи в ночную хмарь. 

В этом случае говорят: вот и все, ну вот и сказке конец, 
По усам текло, да попало не в рот, а куда-то в бровь.
От причала отходит лодка и верит старый глупец, 
Что когда он пронзит ее восемь рыбьих сердец,
То девятое, человечье сердце, может, забьется вновь.

А еще говорят, что он скурвился, лодку свою пробухав,
Говорят, что, мол, был тиран и по жизни вообще мудак,
Говорят, его звали Иона, Ясон, Лаперуз, Ахав,
Что в корыте его – труха, а в душе только рыбная требуха,
Что он был пиратом, что грабил и жег суда,
Говорят, что мы все творцы своего греха.

Дно дня с прилипшими конфетти разговоров, навязчивых споров, телефонных звонков, перевода слов с родного на понятный и наоборот, невнятный такой переход на язык жестов. 

Не, ну а что, мне тут одной страдать от этой прилипшей к ушам песенки... 

Словесная слепота. Лепота лепета. Суета слога. В такое дремуче-непролазное никуда дорога. Мечешь и мечешь бисер пополам с жемчугом, заполняя колдобины да провалы смысла. И тебе тут явно не хватит двух вёдер ума здравого да скепсиса коромысла. Начерпай из Леты воды забвения, угости всех лгущих. Пусть помолчат, а то враньё, как дерьмо на третий день варки, – всё липче и гуще...

Мела тут одна мать с утра по сусекам и обнаружила, нет, не муку для колобка из стратегических запасов на случай конца света, а склад страйкболовских гранат. 6 лет страйкбола - это вам не шутка. В мирное время эти самые гранаты были изготовлены дочкой и Ко для игровых целей. Всё чин чином - пеноматериал и картон для оболочки, чека, запал, соединенный с петардой, и сухой горох в роли шрапнели. Взрывать планировалось в полях сражений потешных войск, да гранаты получились почему-то невзрывабельные и пребывали в забвении в диванном отделении до сего дня. И тут на сцене появляется мать в припадке уборчивости. На вопрос, что делать с этим недобром, дочь набегу ответила: "Выбрось - они негодные!" и уехала за город. А пацифистка-мать в срочном порядке занялась разминированием - ну не могла она выбросить в мусорный бак гороховые гранаты, не могла! Присела на кухне у мусорного ведра на корточки и ну потрошить этих негодниц... Негодниц было восемь штук. Семь сдались без боя. Вытряхивая очередную порцию гороха, рачительная женсчина на секунду задумалась, не сварить ли из него суп, но вспомнила, что гранаты пролежали в диване года три, и решила отдать горох птичкам. Восьмая граната никак не хотела делиться с доброй женсчиной внутренним содержанием, и та в азарте дернула за колечко. Откуда ни возьмись появился едкий дымок. В пацифистке проснулась пожарница и попыталась притоптать его то ли ногой, то ли рукой... Точно вспомнить она не может, потому как в ухе звенит и нужно найти пластырь, чтобы заклеить гороховые царапины на ноге. А когда заклеит, пойдёт искать веник - вся кухня выглядит посевным полем...