Порок злобствует на кухне!
Картофель шкворчит.
Это сущий Голливуд, не напоказ;
флюоресцентный свет то дрожит, то замирает, что жуткая мигрень.
Робкие бумажные ленты вместо двери,
сценичный занавес, вдовьи кудряшки.

А я, любовь, я-- патологическая лгунья,
а моё дитя смотрит на неё, на полу лицом вниз,
обмякшая куколка, сучит ножками --как бы убегает,
почему она шизофреничка,
бледное лицо, в красных пятнах, паника,
ты спрятала её котят там, за окном,
в каком-то бетонном колодце,
где они срут, рыгают и ревут, а она не слышит.
Ты молвишь, что сыта ею,
девкой дикой.
Ты, выдувавшая было свои сопла как дурной радиоприёмник,
без голосов и прошлого, статичный
новостной шум.

Говоришь, мне выбросить котят. Воняют!
Говоришь, мне выбросить мою девочку.
Она перережёт ей горло в свои десять, коль в два сумасшедшая.
Дитё улыбается, жирный слизняк,
с полированного ромба на оранжевом линолеуме,
можешь съесть его. Он мальчик.
Говоришь, твой муж просто не годится тебе.
Его еврейка-мамэ хранит его "сладкий перец" как жемчужину.
У тебя один ребёнок, у меня двое.
Мне бы в Корнуолл, села б на утёс, расчёсала б себе волосы.
Говоришь, мне носить тигровые трусы, мне б завести связь.
Нам бы повстречаться в другой жизни, нам бы встретиться на природе,
мне и тебе.

Между прочим, здесь воняет жиром и детской неожиданностью.
Я под мухой, мне тошно после снотворного.
Чад готовки, чад ада
колышет поплавки наших голов, две ядовитые визавишки,
наши кости, наши волосы.
Зову тебя Сиротой, сирота. Ты хворая.
От солнца у тебя псориаз, от ветра тэ-бе-це.
Когда--то была ты прекрасна.
В Нью-Йорке, в Голливуде мужчины говорили: "Продолжим?
Пчёлка, детка, ты редкость".
Ты выступала, снималась до дрожи.
Муж-импотент подсел на кофе.
Я старалась удержать его,
старый полюс для молниеметания,
кислотные ванны, пригошни звёзд с неба.
Он сваливал это на обитый пластиком холм,
толкал тележку. Искры голубые
Голубые искры льются,
рассыпаясь что кварц на миллион частиц.

О перстень! О драгоценная!
Той ночью луна
влачила свою кровавую суму, хворое
животное,
повыше портовых огней.
А затем стала нормальной.
Убор из чешуи на песке напугал меня до смерти.
Мы всё собирали его пригоршнями, любовались им,
месили его как тесто, тело мулата,
шелковые песчинки.
Собака подобрала твоего собачьего мужа. И пошёл он.

Теперь я молчалива, ненавистью
сыта по горло,
тошно, жирно.
Не говорю.
Загребаю грубые картофелины как гожие одёжки,
загребаю деток,
загребаю противных кошек.
О, сосуд кислоты,
это любовь-- ты полна ею. Знаешь, кто тебя ненавидит.
Он, спускающий свой шар на цепи у ворот,
что ведут в море,
куда оно несётся, белое и чёрное,
затем --плевком назад.
Что ни день наполняешь его, кувшин, душевной начинкой.
Ты такая изнурённая.
Твой голос-- моё колечко в мочке:
хлопающее, порхающее, сосунок нетопырь.
Точно так. Точно так.
Уставилась в притолоке,
унылая карга. "Каждая женщина-- блядь.
Мне не причащаться".

Вижу твою ладнуе медальку,
плотно сидящую, что детский кулачок
или анемона, ту морскую
любимицу, ту клептомаку.
Говорю, что вернусь пожалуй.
Знаешь, на что эти обманки.

Даже на твоём дзэнском небе мы не встретимся.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Lesbos

Viciousness in the kitchen!
The potatoes hiss.
It is all Hollywood, windowless,
The fluorescent light wincing on and off like a terrible migraine,
Coy paper strips for doors
Stage curtains, a widow’s frizz.
And I, love, am a pathological liar,
And my child look at her, face down on the floor,
Little unstrung puppet, kicking to disappear
Why she is schizophrenic,
Her face is red and white, a panic,

You have stuck her kittens outside your window
In a sort of cement well
Where they crap and puke and cry and she can’t hear.
You say you can’t stand her,
The bastard’s a girl.
You who have blown your tubes like a bad radio
Clear of voices and history, the staticky
Noise of the new.

You say I should drown the kittens. Their smell!
You say I should drown my girl.
She’ll cut her throat at ten if she’s mad at two.
The baby smiles, fat snail,
From the polished lozenges of orange linoleum.
You could eat him. He’s a boy.
You say your husband is just no good to you.
His Jew-Mama guards his sweet sex like a pearl.
You have one baby, I have two.
I should sit on a rock off Cornwall and comb my hair.
I should wear tiger pants, I should have an affair.
We should meet in another life, we should meet in air,
Me and you.

Meanwhile there’s a stink of fat and baby crap.
I’m doped and thick from my last sleeping pill.
The smog of cooking, the smog of hell
Floats our heads, two venemous opposites,
Our bones, our hair.
I call you Orphan, orphan. You are ill.
The sun gives you ulcers, the wind gives you T.B.
Once you were beautiful.
In New York, in Hollywood, the men said: "Through?
Gee baby, you are rare."
You acted, acted for the thrill.
The impotent husband slumps out for a coffee.
I try to keep him in,
An old pole for the lightning,
The acid baths, the skyfuls off of you.
He lumps it down the plastic cobbled hill,
Flogged trolley. The sparks are blue.
The blue sparks spill,
Splitting like quartz into a million bits.

O jewel! O valuable!
That night the moon
Dragged its blood bag, sick
Animal
Up over the harbor lights.
And then grew normal,
Hard and apart and white.
The scale-sheen on the sand scared me to death.
We kept picking up handfuls, loving it,
Working it like dough, a mulatto body,
The silk grits.
A dog picked up your doggy husband. He went on.

Now I am silent, hate
Up to my neck,
Thick, thick.
I do not speak.
I am packing the hard potatoes like good clothes,
I am packing the babies,
I am packing the sick cats.
O vase of acid,
It is love you are full of. You know who you hate.
He is hugging his ball and chain down by the gate
That opens to the sea
Where it drives in, white and black,
Then spews it back.
Every day you fill him with soul-stuff, like a pitcher.
You are so exhausted.
Your voice my ear-ring,
Flapping and sucking, blood-loving bat.
That is that. That is that.
You peer from the door,
Sad hag. "Every woman’s a whore.
I can’t communicate."

I see your cute decor
Close on you like the fist of a baby
Or an anemone, that sea
Sweetheart, that kleptomaniac.
I am still raw.
I say I may be back.
You know what lies are for.

Even in your Zen heaven we shan’t meet.

Sylvia Plath

Весь день за шахматами с миром-костяком:
довольна, (а за окнами-- нахал
дождь) улеглась на мягоньком клубком,
грызёт, он под руку, бонбон греха.

Жена, педант, грудь розова, она
питает в детской сказок шоколад:
где ухажёрам вовсе не должна,
тепличным розам-- вечность исполать.

Гранатовые* пальцы вперебор,
кровь пролилась-- блестящий  манускрипт;
мечтает,-- с нею запах, сладок, хвор,
гардений ,сгнивших в склепе, говорит,--

и в шёлк метафор пятится смелей
от плача серых уличных детей.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* здесь гранат-- минерал,-- прим.перев.

Female Author

All day she plays at chess with the bones of the world:
Favored (while suddenly the rains begin
Beyond the window) she lies on cushions curled
And nibbles an occasional bonbon of sin.

Prim, pink-breasted, feminine, she nurses
Chocolate fancies in rose-papered rooms
Where polished bigboys whisper creaking curses
And hothouse roses shed immortal blooms.

The garnets on her fingers twinkle quick
And blood reflects across the manuscript;
She muses on the odor, sweet and sick,
Of festering gardenias in a crypt,

And lost in subtle metaphor, retreats
From gray child faces crying in the streets.

Sylvia Plath

На рыночной площади они громоздят сушняк.
Частокол теней-- худая одёжка. Я населяю
восковый образ себя, кукольное тело.
Чертовщина тут начинается: я-- доска для дротиков-ведьм.
Лишь дьяволу съесть что* из дьявола.
В месяц красной листвы я взбираюсь на ложе огня.

Легко порицать темноту-- отвор двери,
брюхо погреба. Они выдули мой искромёт.
Дама в паре чёрных скорлупок**  держит меня в клетке попугая.
Какие у мервецов глазищи!
Я накоротке с волосатым духом.
Дым колёсами из этого порожнего кувшина.

Если я-- малышка, то могу не навредить.
Если я не движусь туда-сюда, то ничего не бью. Так молвила я,
сидя под крышкой горшка, крохотная, личинка, что рисовое зерно.
Они вздымают горелки, круг за кругом.
Мы полны крахмалом, мои малые белые друзья. Мы растём.
Сначало больно. Красные языки научат правде.

Мать жуков, только разожми кулак--
я миную уста свечей что неопалимый мотылёк.
Вороти мой силуэт. Я готова толковать дни,
что связала с прахом в тени камня.
Лодыжки сияют. Сияние восходит по бёдрам.
Пропала, пропала я в блужданиях этого света.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Witch Burning

In the marketplace they are piling the dry sticks.
A thicket of shadows is a poor coat. I inhabit
The wax image of myself, a doll's body.
Sickness begins here: I am the dartboard for witches.
Only the devil can eat teh* devil out.
In the month of red leaves I climb to a bed of fire.

It is easy to blame the dark: the mouth of a door,
The cellar's belly. They've blown my sparkler out.
A black-sharded lady keeps me in parrot cage.
What large eyes the dead have!
I am intimate with a hairy spirit.
Smoke wheels from the beak of this empty jar.

If I am a little one, I can do no harm.
If I don't move about, I'll knock nothing over. So I said,
Sitting under a potlid, tiny and inert as a rice grain.
They are turning the burners up, ring after ring.
We are full of starch, my small white fellows. We grow.
It hurts at first. The red tongues will teach the truth.

Mother of beetles, only unclench your hand:
I'll fly through the candles' mouth like a singeless moth.
Give me back my shape. I am ready to construe the days
I coupled with dust in the shadow of a stone.
My ankles brighten. Brightness ascends my thighs.
I am lost, I am lost, in the roves of all this light.

Sylvia Plath

* Пикантное испанское заимствование в английском! Почитайте: "Orginally started off as a typo for "the", but recently has changed a bit in meaning. "Teh" still means "the", however, it is mostly used in the same manner that spanish speaking people use the word "El".
"I got two cookies with teh whipped cream!" makes sense, but "I got two cookies with the whipped cream!" doesn't. Get what I mean?",-- прим. перев.
** точнее, в хитиновых, как у жука, скорлупках над мягкими крыльями,-- прим.перев.

На этом лысом холме новый год обрывается.
Безликое и бледное как фарфор
округлое небо всё размышляет о своём деле.
Ваше отсутствие неприметно;
никто не скажет, чего мне недостаёт.
Чайки давно проторили илистый плёс
к этому гребню травы. За ним они спорят,
присаживаясь или мельтеша как сдутые бумаги
или руки калеки. Тусклое
солнце изволит высекать такие латунные блики

из союзных прудов, что глазах моих до дрожи
наворачиваются слёзы; город тает что сахар.
Вереница девочек
сбивается в узелки и останавливается, дурно-разномастый, в голубых униформах,
зевает чтоб проглотить меня. Я --камень, палка,

ребёнок роняет заколку для волос из розового пластика;
никто из них, кажется не замечает этого.
Их визг, их шуршащая болтовня захлёбывается что воронка.
Теперь тишь за тишью к вашим услугам.
Будто бинт, ветер перехватывет мне дыхание.

К югу, над Кентским городком пепельный дым
пеленает крышу и дерево.
Он мог оказаться заснеженным долом или облачной грядой.
Пожалуй, это бесцельно, думать о вас вообще.
А вот ваша кукла жмётся: "пойдёмте".

толпится, укоренённый в нагромождении собственного урона.
Ваш крик молкнет подобно писку мошки.
Вас, бродящего вслепую, я теряю из виду,
пока верес-трава блестит, а вёрткие ручьи
разматываются, расходуются. Мысль бежит с ними,

увязая пятками, вороша гальку и стебли.
День пустошит свои образы,
что кубок или комнату. Крюк луны белеет,
он тонок что кожа, рубцующая шрам.
Вот, на стене детской--

голубой завод ночи, бледно-голубой холмик
запылал на картинке по случаю дня рождения вашай сестры.
Апельсиновые помпоны, египетский папирус
засветился. Всякий заячьеухий
голубой кустик за стеклом

источает индиговый нимб.
Нечто вроде целлофанового воздушного шара.
Старые отбросы, прежние неловкости берут меня в жёны.
Чайки воспряли к их хладной вигилии в эскизе полумглы;
я ступаю в освещённый дом.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Парламент Хилл Филдс-- склоны холмов за зданием Парламента в Лондоне, см. по ссылке http://en.wikipedia.org/wiki/Parliament_Hill,_London ,там ещё есть школа для девочек "Парламент Хилл"

Parliament Hill Fields

On this bald hill the new year hones its edge.
Faceless and pale as china
The round sky goes on minding its business.
Your absence is inconspicuous;
Nobody can tell what I lack.
Gulls have threaded the river's mud bed back
To this crest of grass.  Inland, they argue,
Settling and stirring like blown paper
Or the hands of an invalid.  The wan
Sun manages to strike such tin glints

From the linked ponds that my eyes wince
And brim; the city melts like sugar.
A crocodile of small girls
Knotting and stopping, ill-assorted, in blue uniforms,
Opens to swallow me.  I'm a stone, a stick,

One child drops a barrette of pink plastic;
None of them seem to notice.
Their shrill, gravelly gossip's funneled off.
Now silence after silence offers itself.
The wind stops my breath like a bandage.

Southward, over Kentish Town, an ashen smudge
Swaddles roof and tree.
It could be a snowfield or a cloudbank.
I suppose it's pointless to think of you at all.
Already your doll grip lets go.

The tumulus, even at noon, guards its black shadow:
You know me less constant,
Ghost of a leaf, ghost of a bird.
I circle the writhen trees.  I am too happy.
These faithful dark-boughed cypresses

Brood, rooted in their heaped losses.
Your cry fades like the cry of a gnat.
I lose sight of you on your blind journey,
While the heath grass glitters and the spindling rivulets
Unspool and spend themselves.  My mind runs with them,

Pooling in heel-prints, fumbling pebble and stem.
The day empties its images
Like a cup or a room.  The moon's crook whitens,
Thin as the skin seaming a scar.
Now, on the nursery wall,

The blue night plants, the little pale blue hill
In your sister's birthday picture start to glow.
The orange pompons, the Egyptian papyrus
Light up.  Each rabbit-eared
Blue shrub behind the glass

Exhales an indigo nimbus,
A sort of cellophane balloon.
The old dregs, the old difficulties take me to wife.
Gulls stiffen to their chill vigil in the drafty half-light;
I enter the lit house.

Sylvia Plath

Возвышенный монарх, Ум-Славен,
в краине грубой, благороден, правил,
пусть в горностаях, чрево тешил дичью--
любовью к Философии отличен:
пока холопы голодали, ни копья,
беседовал он с духами, пока

уставшие от выходок монарших
все как один восстали люди каши,
сплеча воздав за все его уловки--
увидел крах свой Царь яйцеголовый,
корона чья досталась бычьелбастым
плебеям, стал монархом Принц Рукастый.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Natural History

That lofty monarch, Monarch Mind,
Blue-blooded in coarse contry reigned;
Though he bedded in ermine, gorged on roast,
Pure Philosophy his love engrossed:
While subjects hungered, empty-pursed,
With stars, with angels, he conversed

Till, sick of their ruler's godling airs,
In one body thsoe earthborn commoners
Rose up and put royal nerves to the rack:
King Egg-Head saw his domain crack,
His crown usurped by the low brow
Of the base, barbarous Prince Ow.

Sylvia Plath

Мы сжились с ними после Рождества.
Бесхитростые, чистые,
домашние души-питомцы-друзья,
чьи овалы вполкомнаты,
снующие и ластящиеся на шёлковых

неводимых воздушных помочах,
визжащие и... хлоп--
только обидь их, и--
наутёк на отдых, ещё дрожа.
Жёлтая кошачья голова, голубая рыба... ... ...
Вот с какими чудны`ми лунами живали мы,

не с дохлой мебелью!
Соломенные циновки, белые стены
и эти странствующие
глобусы разреженного воздуха, красные, зелёные,
чарующие

сердце что желания или вольные
павлины, благославляющие
древнюю землю опереньями,
выбитые на благородных металлах.
Твой меньший

братец заставляет свой шар
пищать по-кошачьи.
Кажется, глядя
на забавный розовый мир, он покушал бы здесь;
он кусает шар,

затем садится
на свои, будто будда,
видящий мир насквозь и сразу весь.
Красный
лоскут-- в кулачке.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Balloons

Since Christmas they have lived with us,
Guileless and clear,
Oval soul-animals,
Taking up half the space,
Moving and rubbing on the silk

Invisible air drifts,
Giving a shriek and pop
When attacked, then scooting to rest, barely trembling.
Yellow cathead, blue fish---
Such queer moons we live with

Instead of dead furniture!
Straw mats, white walls
And these traveling
Globes of thin air, red, green,
Delighting

The heart like wishes or free
Peacocks blessing
Old ground with a feather
Beaten in starry metals.
Your small

Brother is making
His balloon squeak like a cat.
Seeming to see
A funny pink world he might eat on the other side of it,
He bites,

Then sits
Back, fat jug
Contemplating a world clear as water.
A red
Shred in his little fist.

Sylvia Plath

Дерево грёзы, Поллино дерево:
частокол;
всяк крапчатый прутик

оканчивается узким
листом, непохожим
на любой другой,

или-- заморский цветком,
плоским, что бумажным,
оттенка

воздушного, что выдох на морозе,
изысканнее всех
шёлковых вееров,

которыми дамы-китаянки
волнуют воздух
цвета яйца малиновки. Сребро-

-власое семя молочая
садится на эти жерди; тростник
ореолом

излучает окрест огонёк свечи,
болотное марево,
или клок

облака, венчая её
чудный канделябр.
Бледно освещён

"дунь-брыжами"  одуванчиков,
"колёсами" белых ромашек и
тигровыми

анютиными глазками, он пылает. O, это не
древо родословной,
дерево Полли, ни

Мировое Древо, хотя,
слившись с кварцевыми пушинками, оно
взросло и оперилось.

Оно спрыгнуло с её подушки,
газово*-цельное,
ребристое что кисть руки,

дерево грёзы. Дерево Полли
украшено валентиновой
гирляндой из слёзно-жемчужных,

кровоточащих сердечек
на рукаве, и ,венчающей её,
голубой звездой живокости.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* от названия г.Газы, тонкая, прозрачная ткань,-- прим.перев.

Polly's Tree

A dream tree, Polly's tree :
a thicket of sticks,
each speckled twig

ending in a thin-paned
leaf unlike any
other on it

or in a ghost flower
flat as paper and
of a color

vaporish as frost-breath,
more finical than
any silk fan

the Chinese ladies use
to stir robin's egg
air. The silver -

haired seed of the milkweed
comes to roost there, frail
as the halo

rayed round a candle flame,
a will-o'-the-wisp
nimbus, or puff

of cloud-stuff, tipping her
queer candelabrum.
Palely lit by

snuff-ruffed dandelions,
white daisy wheels and
a tiger faced

pansy, it glows. O it's
no family tree,
Poly's tree, nor

a tree of heaven, though
it marry quartz-flake,
feather and rose.

It sprang from her pillow
whole as a cobweb
ribbed like a hand,

a dream tree. Polly's tree
wears a valentine
arc of tear-pearled

bleeding hearts on its sleeve
and, crowning it, one
blue larkspur star.

Sylvia Plath

ОК, скажем, череп возьмёте, сломаете его
как вы часики колете; сокрушили бы кость
между стальными суставами прихоти-- ого,
рассматривая рубины и металла ость.

Останки женщины. Её уловки и люб(о)ви
безгласной геометрией обнажены:
колёсики; ужимок механизм обвит
спиралью арготической, что годен для жены.

Не муж, ни полубог не соберут
хлам ржавой грёзости, зубцы
из пошлости: погода, моды тут,
политика, милёнки, подлецы.

Идиотичен пьяной пташечки балет:
чирикать час, ей всё тринадцать лет.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Я повторилась.
Раз в десять лет
мне удаётся..........

Некий шаткий мираж; кожа
сияет что наци-абажур*;
правая ступня

бумажно легка;
лицо смазано, по-еврейски
тонко очерчено.

Облупи пелёнку,
враг мой.
Ужасаю?

Нос, глазницы, зубы в сборе?
Кислый выдох
пропадёт во дне.

Скоро, скоро плоть эту
станет едой милой-могилы
до`ма,

а я-- женщина улыбчивая.
Мне всего тридцать.
Да ,по-кошачьи, моих смертей девять.

Вот номер третий.
Что за мерзость--
распадаться раз в десять лет.

Что за миллион прожилок.
Горохом толпа сыплет
посмотреть.

Им развернули мои руки-ноги...
Большой стриптиз.
Дамы, господа,

вот мои руки.
Мои колени.
Не то, чтоб кожа да кости,

тем не менее, она, именно та женщина.
Впервые это произошло в десять лет.
Врасплох.

Во-второй раз решила
оставить, вовсе не возвращаться.
Я прикорнула

как моллюск.
Долго пришлось им звать-кликать,
счищать червие, что перлы прилипчивое.

Умирание--
искусство, как и прочее всё,
оно мне особенно удаётся.

Творю адски, чую.
Творю с чувством, чётко.
Думаю, скажете, ангажирована.

Это делается довольно просто, в "ячейке".
Это весьма просто: сырала-- и готово.
Это театрально,

вернуться средь бела дня
на то же место, к тем же лицам, к той же ското-
-признательности, орущей:

"Чудо!"
Это нокаутирует.
Это цена

зримости моих ран, тяжкая расплата,
за слово иль касание,
за толику крови моей,

за прядь волос на одежде.
Вот-вот, герр Доктор.
Вот, герр Враг.

Я ваш опус,
я ваша ценность,
чистого золота детка,

что плавится в вопль.
Творю и горю.
Не угодно ли, я примерно уложилась в вашу сверхсмету.

Пепел, пепел...............
Тычете, копаетесь.
Плоть, кость, тут ничего нет..............

Брусок мыла;
обручальное,
коронки-- золотые.

Герр Бог, герр Люцифер,
бережёного
бережёт.

Из пепла
восстаю рыжей,
ем людей как воздух.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* абажур из человеческой кожи,-- прим.перев.; оригинальный текст можете погуглить: "Sylvia Plath Lady Lazarus"

Луна улыбнётся-- тебя напомнит.
Ты оставляешь то же впечатленье
чего-то прекрасного, но ничтожащего.
Вы оба великие должники света.
Её распахнутый рот горюет по миру, твой-- искренен.

А твой первый дар-- обращение в камень всего.
Со сна бреду в мавзолей: ты здесь,
барабанишь пальцами по мраморному столу, ища сигареты,
по-женски злобный, но не столь нервный,
и страсть желающий молвить неопровержимое.

Луна также третирует своих подданных,
но днём она смешна.
Твои нелады, с другой стороны,
прибывают из щели почтового ящика с милой регулярностью,
белые и пустые, захватывающие как угарный газ.

Ни дня спокойного без новостей от тебя,
гуляющего, может, по Африке, но думающего обо мне.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Rival

If the moon smiled, she would resemble you.
You leave the same impression
Of something beautiful, but annihilating.
Both of you are great light borrowers.
Her O-mouth grieves at the world; yours is unaffected,

And your first gift is making stone out of everything.
I wake to a mausoleum; you are here,
Ticking your fingers on the marble table, looking for cigarettes,
Spiteful as a woman, but not so nervous,
And dying to say something unanswerable.

The moon, too, abuses her subjects,
But in the daytime she is ridiculous.
Your dissatisfactions, on the other hand,
Arrive through the mailslot with loving regularity,
White and blank, expansive as carbon monoxide.

No day is safe from news of you,
Walking about in Africa maybe, but thinking of me.

Sylvia Plath