Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Того, кому пошёл тридцатый год, не перестают причислять к молодым. Сам же он ,хоть и не замечает в себе никаких перемен, не уверен: ему сдаётся, что уж не следует подвёрстывать себя к молодняку. И однажды утром, в день, который он после забудет, проснётся юбиляр - и внезапно, не в силах встать, оказывается поражён чёрствыми рассветными лучами, абсолютно обезоружен, обескуражен перед лицом нового дня. Когда, защищаясь, жмурясь, он проваливается назад, то погружается в бессилие, оказывается в ворохе прожитых мгновений. Он тонет и тонет, а крик его не прогремит (была возможность прокричать: всё было ему дано!)- и зарывается в бездонном ,пока ум за разум не зайдёт, и уж всё потеряно, погашено и пропало-всё, чем хотел стать. С трудом обретаясь, содрогаясь от осознания себя, своих несбывшихся образов, не реализовавшихся персон, открывает тем не менее он в себе новую способность. Способность вспоминать себя. Уже не безнадёжно как доныне, или -по прихоти: то да сё, но- с болью дающимся усилием и -сразу все свои годы, пустые и насыщенные, и- все места, которые он успел за это время повидать. Он распускает невод памяти, набрасывает его на себя- и тянется, сам добыча и ловец, по волнам времени, ухабам ландшафта, дабы рассмотреть, кем он был и чем стал.
Ибо доныне живал он ото дня ко дню, постоянно переменяя цели, не затрудняясь. Он видел перед собою столько шансов, к примеру, считал возможным стать:
Великим мужем, светочем философского духа.
Или- деятельным, прилежным мужем: он видел себя на стройках мостов, дорог, в бурении; воображал себя в ущельи, пропотевшим геодезистом, хлебающим ложкой супец из фляжки, распивающим за компанию с рабочими шнапс, молчаливым. Он представлял себя не особенно артикулируя словами образы.
А то- революционером, возлагающим факел на одряхлевший сруб общества. Он представлял себя пламенным и красноречивым, готовым на всё. Он агитировал, сидел в тюрьме, конспирировал, терпел провалы- и брал первую победу за жабры.
Или- от мудрости скитальцем, ищущим всевозможных наслаждений, и не только всласть: в музыке, в книгах, в потемневших манускриптах, в дальних краях, прислонившимся к колонне. Да он только и прожил её, эту жизнь, это Я разыграл, жадный до счастья, до красот, ведомый счастием, ища всяческих блесков!
Оттого и пронянчился он с буйными донельзя помыслами да разнузданнейшими планами битые годы напролёт и пока был никем, разве что молод и здоров, и пока располагал уймой времени, брался, не раздумывая, за любую работу. Он репетиторствовал школяров за горячие обеды, продавал газеты, чистил снег за пять шиллингов в час- и при том штудировал досократиков. Вынужденно не будучи переборчивым, поступил он практикантом в одну фирму, затем- подвизался в некоей газете: ему полагалось брать интервью у дантистов-новаторов, писать репортажи об исследованиях проблемы близнецов, о реставрационных работах в Соборе Св. Стефана. Затем как-то без денег он отправился австостопом, по адресам чьих-то знакомых позаимствованным у некоего парня, гостил то тут, то там- и снова ехал дальше. Он всё шатался по Европе, но, повинуясь внезапному решению, вернулся чтоб подготовиться к экзаменам на нужную специальность и выдержал их. При оказии он говорил "да" любому приятельству, всякой любви, притязанию- постоянно на пробу, до первого оклика. Миръ казался ему занимательным, да и сам себе -таким же.
Ни разу, ни не миг не устрашился он, что занавес, как теперь, к тридцатилетию, вдруг подымется, что билет такой выпадет- и придётся "абитуриенту" ответить по полной: обдумать и выбороть то, что ему вправду необходимо. Не думал он, что из тысячи одного шансов, возможно, уже тысяча опробована и упущена- или что он и должен был эту тысячу прошляпить, а только один выбор ему и был предназначен.
Не думал он...
Ничего он не боялся.
И вот узнал: он -в западне.

Наступил пасмурный июнь, а с ним- год тридцатый. Прежде юбиляр влюблён был в этот, свой месяц, в раннее лето, в звёздный небосвод, в посулы тепла и добрые вибраций добрых созвездий.
Теперь он разлюбил свою звезду.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Во время о`но, когда все правители пребывали под угрозой,- обьяснять в чём заключалась последняя бесполезно, ибо каждая опасность ,да не эта, имеет видимую причину- постигли властелина державы, о которой речь, непокой и бессонница. Не то чтобы учуял он угрозу снизу, то есть, исходящую от своего народа: опасность исходила сверху: она заключалась в необьятных требованиях и предписаниях, коим Властелин счёл необходимым последовать против собственного желания.
     Когда Властелину доложили, что к его крепости подступает великая тень, в которой, пожалуй, и заключалась угроза, тот сгоряча вознамерился было воззвать ко мгле ,дабы оживить её и затем, по возможности, победить. И грянул он в тень, о которой ему донесено было, и тяжко ему было обнаружить за нею тварь не под стать взору человеческому. Вначале регент увидал лишь громадную, волочившуюся напролом зверину.Затем ему удалось высмотреть череп и , спереди его, -широкое ,плоское обличье да широкую пасть, готовую в любой , по истечении многих столетий, момент извергнуть наказы и дождаться исполнения их людьми дабы затем сгинуть. Король распознал навевающую страх, грозную Сфинксу: с ней ему предстояло сразиться ради целостности державы и людских состояний. Он первым подал голос: наказал зверине убраться прочь.
     "Нутро земли скрыто от наших взглядов,- а вам следует заглянуть в него, преподнести мне потаённые земные сокровища да сложить отчёт о глубинном огне и нутряной тверди".
     Властелин, улыбнувшись, повелел своим учёным и умельцам одолеть плоть земную: пробурить её да извлечь наружу сокровища, всё добытое измерить, оценить, а открытия облечь тончайшими формулами, чья точность невообразима. Он самолично следил за ходом работы, которая отражалась в роскошных таблицах и толстых книгах.
     Однажды дело зашло настолько далеко, что Властелин наказал свите завершить изыскания. Сфинкса приняла результаты исполненного и замечательно удавшегося труда без придирок, но и без явного внимания. Следующий наказ был понятен и недвусмысленен.Надлежало рассеять опасную нерушимость земных вещей и сфер надземных. На этот раз учёные со своими таблицами превзошли себя. Они добавили к недавним расчётам тончайший анализ мирового простора, всех путей планетных. всех тел небесных, радостно разоблачили прошлое и грядущее материи тщетно надеясь отвратить третий урок Сфинксы.
     И королю показались все загадки решёнными: второй урок завершился полным триумфом испытуемых. Зажмурится Сфинкса или веки её окаменели? Долго и зря Властелин дивился на застывший лик звериный.
     Сфинкса так замешкалась с третьим наказом, что все подумали, будто исполнив предыдущий урок с беспримерным усердием, они уж выиграли смертельную игру. Но когда дрогнули уста звериные, люди замерли в необьяснимом ожидании.
     "Что заключено в подданных твоих?- спросила она ввергнув короля в раздумья великие". Тот, поборов сладкое искушение ответить скороспелой шуткой, в достаточный срок созвал совет, принялся понуждать людей к работе ,притом браня их за исполнительность. В изыскательском раже те принялись раздевать люд, принуждали всех отбросить стыд, вывернуться наизнанку, до донышек, на сотню манер препарировали мысли людские, членили их и классифицировали.
     Конце не видать было труду, а король всё ходил по лабораториями, словно ждал не мельчайших подноготных подробностей, а чаял скорейшего, точнейшего итогового отчёта. Это предположение подтвердилось, когда Властелин созвал виднейших учёных да способнейших державников, которым наказал немедленно прекратить работу, а и наказал им нечто тайное, что не надлежало разглашению, пусть бы даже присутствующие оказались в роли подопытных.
     Немного погодя последовал наказа доставить люд гуртами к местам ,где были установлены высокоспециализированные гильотины, на которые с болезненной точностью каждого выкликали б чтоб затем всех поголовно ,выдернув из жизни, предать смерти.
     Откровенность отчёта оказалась столь шокирующей, настолько превысила ожидания короля, что тот не промедлил пожертвовать ради полноты и завершённости процесса, и остатком люда, тем, что обслуживал гильотины, дабы не повредить третьей, последней разгадке.
     Согбённый и онемевший от ожидания подошёл король к Сфинксе, тень которой что саван окутала мертвецов, которые не повторят уж сказанного было ими, ибо она препятствует тому.
     На последнем дыхании наказал Властелин удалиться Сфинксе и выслушать ответ его издалека, но та ужимкой дала понять, что не желает отчёта: король нашёл разгадку, он свободен, в его распоряжении -собственная жизнь и дела вверенной ему земли.
     По обличью звериному прокатилась волна Моря Тайн. Затем улыбнулась Сфинкса и удалилась прочь, а когда король осознал содеянное, он миновал границу и покинул собственный Райх.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

5.Вопрос:..............................?
Ответ: Прежде терпел, после учил людей как-то сносить, теперь же я ощущаю себя продолжателем, наследником. Они на лесной тропе, герр Мюльбауэр. Я сроднился с этим городом, с его сокращающейся малой околицей, которая родом из истории.
(Господину Мюльбауэру не по себе, он напуган. Слышна несомненно моя речь.)
Можно сказать и так, в назидание миру: здесь прежде была империя, отвергнутая историей, империя со своими практиками, со своими вооружёнными идеями тактиками, мне очень подходит этот город, здешний наблюдатель, он ведь живёт не на укромном острове, без самоуверенности, без самодовольства видит мир, отсюда виден закат, закат всего, нынешних и грядущих империй.
(Герр Мюльбауэр напуган пуще прежнего, я вспоминаю о "Винер Нахтаусгабе": похоже, герр Мюльбауэр боится за свою job (работу- прим.перев.)- надо и мне немного подумать о господине Мюльбауэре.)
Говорю всё охотнее, повторяя не мною сказанное: да будет Австрийский дом. ведь тот край был меня слишком велик, просторен, неуютен. Теперь краями я называю скромные околицы. Когда смотрю в окно вагона, думаю:хорош здешний край. Вот придёт лето - я поехал бы в соляные пещеры или в Каринтию. Известно ,что творится с людьми в великих странах, что лодится на совесть граждан, которые почти или вовсе не могут сладить с собственными сверхсильными с лавными державами, лично не довольствуются ростом их могущества и запасов. Жить в одном доме с кем-то уже причина страха. Но, дорогой герр Мюльбауэо, тогда говорю я себе, их дела не касаются республики дающей детям имя свой, кто тут против неудачной, малой, неотёсаной, постыдной до безобразия Республики? Ни вы, ни я - значит, нет никаких причин для беспокойства, будьте уверены, с сербским (Югославия до 1955 года требовала от Австрии новой делимитации границ -прим.перев.), только что двухсотлетний сомнительный мир давно обращён в руины, а злободневные вопросы мира нового назревают не скоро. Что под солнцем нет ничего нового, этого я не скажу никогда, есть, только положитесь на это новое, герр Мюльбауэр, видьте отсюда,с того места, где больше ничего не происходит, и это тоже хорошо, нужно наконец, пожалев, распрощаться с прошлым, не вы и не я, но если кто спросит о нём, у остальных не найдётся времени ему отвечать, у тех иноземцев, в собственных странах они деятельны, и планируют, и торгуют, в своих странах укоренились они, вневременные, ведь они безъязыкие, они во все временя правят. Поведаю вам страшную тайну: язык это кара. В него должно всё войти чтоб выйти снова по свои грехи во искупление их.
(Кажется, герр Мюльбауэр ,выговорившись, устал. Устала и я.)

6.Вопрос:..............................?
Ответ: Посредническая роль? Вклад? Духовная миссия? Вы хоть раз посредничали? Эта роль неблагодарна, и впредь никаких вкладов! И я не знаю, эти миссионеры... Видели ведь, чем она повсюду обернулась, не понимаю вас, но вы, точно, смотрите свысока, ваша точка зрения просто не видна отсюда. Там ,должно быть, опасно, больно там оставаться хоть час, в разреженной атмосфере, в одиночку обретаться, да и как же можно увлекать увлекаться в высоту с тем, кто пребывет в глубочайшем унижении, не знаю, пожелаете ли последовать за мною, ваше время ведь столь ограничено, и ваша газетная колонка- тоже, это постоянно обескураживающий укор, нужно спускаться вниз, не вверх подыматься и не бросаться вон на улицу ко всем, это же стыд и срам, это запрещено, возвышенные впечатления, они не для меня. Кому тут вменить в заслугу вклад, как распорядиться миссией? Коль помыслю об этом неведомом, согнусь. Возможно, вы имеете в виду администрирование или архивирование? С дворцами, замками и музеями у нас дело уже пошло, наши некрополи исследованы, каталогизированы, вплоть до мельчайшей надписи на эмалевой табличке всё описано. Прежде не особо разбирались: что там Траутзон-дворец, Штроцци-дворец, где находится Трёхстворчатый госпиталь, и каковы их исторические корни, и теперь их посещают дилетанты без гида, и не теперь уже надо трижды ходить в дворец Палффи или на Леопольдинский тракта Хофбурга, следует усилить администрирование.
(Смущённый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

6.Вопрос:..............................? (Дубль.)
Ответ: Милее всего мне всегда было выражение "Австрийский дом", ведь оно лучше обьясняет то, что связывает меня, лучше всех прочих предлагаемых выражений. Я, верно, немало пожил в этом доме в разные эпохи, ведь тотчас же припоминаю себя на пражских улицах, в порту Триеста, вижу богемские, вендские, боснийские сны, я всегда был своим в этом доме, но нисколько не горю желанием обживать невымышленный дом, принимать его в своё владение, вожделеть его, ведь коронные земли свалились на меня, я подумал и решил: сложил с себя высочайщую корону в придворном соборе. Представьте себе, что после двух отгремешвих войн село-Галицию снова должна пересечь граница. Галицию, которую никто кроме меня не знает, иные не принимают в расчёт, никем не посещаемую и не осматриваемую с восхищением, пересекал я по велению генеральского пера на штабной ландкарте, но в обоих случаях- по разным причинам, всякий раз оставляя то ,что сегодня зовётся Австрией, граница лежит в нескольких километрах от того места, по горам, а летом 1945-го демаркация затянулась надолго, я был туда эвакуирован, мыкался, не знал, что из меня выйдет, то ль меня причислат к словенам в Югославию, то ли- к каринтийцам в Австрию, я жалел, что упустил уроки словенского ,ведь французский давался мне легче, даже к латыни я питал больший интерес. Галиция ,может, навсегда останется Галицией, под любым флагом, и слишком сожалеть мы об этом не будем, ведь экспансия нас вообще не увлекает, это по-семейному, когда все в прошлом, мы должны наведываться к своей тёте в Брюнн, ничего не станется с нашими родственниками в Черновиц( Черновцах- прим.перев.), воздух во Фриоль (Фриули, итал.- прим.перев.) лучше здешнего, когда ты вырос, должен съездить в Вену или в Прагу, когда вырос...
Я должен добавить, что реальности нами всегда воспринимались с равнодушием и апатией, нам всегда было абсолютно всё равно, в какой стране находится, и ещё очутится тот или иной город. Несмотря на это обстоятельство, в Прагу я еду иначе, нежели в Париж, только в Вене собственная жизнь всегда мне кажетя ненастоящей, но и не напрасно прожитой, лишь в Триесте я не был чужим, но для будущего это не имеет значения. Может ,не выйдет, но я хочу раз и поскорее, возможно, в этом году съездить в Венецию, с которой ещё не ознакомился.

(Торопливый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

7.Вопрос:..............................?
Ответ: Я полагаю, мы не поняли друг друга, я мог бы начать заново и точнее ответить вам, если у вас будет на то терпение, а если выйдут какие недоразумения, то ,по крайней мере- новые. Мы не усугубим, не будем спешить, никто нас не подслушивает, вопросы и ответы выйдут иными, затронуты будут ещё некоторые особые проблемы, злободневные и насущные, проблемы будут означены и пущены в оборот, никаких проблем, слышно- это о них говорят. Я же о проблемах только слышу,  у меня никаких проблем нет, можно сложить руки на брюшке и выпить, разве неплохо, герр Мюльбауэр? Но ночью наедине с собой возникают содержательные монологи, которые остаются, ведь человек- тёмное существо, он лишь господин себе во тьме,а днём он возвращается назад в рабство. Теперь вы служите мне и вы сами сделались моей рабыней. Вы- рабыня своих листов бумаги, что лучше, чем то, что должно зваться "Нахтаусгабе", ваш рабски зависимый листок тысяч рабов...
(Господин Мюльбауэр вдавливает кнопку и убирает прочь магнитофон. Я не услышала его слов: "Благодарю вас за беседу". Герр Мюльбауэр сильно спешит, он готов к новой встрече, уже завтра. Если здесь будет фрёйляйн Йеллинек, я знаю, что будет ему сказано: я занята или больна, или в отъезде. Впредь я воздержусь напрочь.  Герр Мюльбауэр потерял полдня, он просит меня иметь в виду, без промедления пакует магнитофон и прощается, он говорит: "Целую ручку.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Was wahr ist...

Was wahr ist, streut nicht Sand in deine Augen,
was wahr ist, bitten Schlaf und Tod dir ab
als eingefleischt, von jedem Schmerz beraten,
was wahr ist, rueckt den Stein von deinem Grab.

Was wahr ist, so entsunken, so verwaschen
in Keim und Blatt, im faulen Zungenbett
ein Jahr und noch ein Jahr und alle Jahre —
was wahr ist, schafft nicht Zeit, es macht sie wett.

Was wahr ist, zieht der Erde einen Scheitel,
kaemmt Traum und Kranz und die Bestellung aus,
es schwillt sein Kamm und voll gerauften Fruechten
schlaegt es in dich und trinkt dich gaenzlich aus.

Was wahr ist, unterbleibt nicht bis zum Raubzug,
bei dem es dir vielleicht ums Ganze geht.
Du bist sein Raub beim Aufbruch deiner Wunden;
nichts uberfallt dich, was dich nicht verraet.

Es kommt der Mond mit den vergaellten Kruegen.
So trink dein Mass?. Es sinkt die bittre Nacht.
Der Abschaum flockt den Tauben ins Gefieder,
wird nicht ein Zweig in Sicherheit gebracht.

Du haftest in der Welt, beschwert von Ketten,
doch treibt, was wahr ist, Spruenge in die Wand.
Du wachst und siehst im Dunkeln nach dem Rechten,
dem unbekannten Ausgang zugewandt.

Ingeborg Bachmann

Истина

Не три глаза! Пусть истина незрима —
Держи ответ, коль перед ней предстал.
Она восстанет из огня и дыма
И в пыль сотрет гранитный пьедестал.

Так постепенно прорастает семя,
в палящий зной сухой асфальт пробив.
Она придёт и оправдает время,
Собой твои утраты искупив.

Ей нипочем пустая позолота,
Венки из лести, мишура хвальбы.
Она пройдет сквозь крепкие ворота,
Переиначит ход твоей судьбы.

И, словно рана, изведёт, изгложет,
Иссушит, изопьёт тебя до дна.
И все твои сомненья уничтожит,
Одним своим значением сильна.

Неверный свет реклам. Холодный город.
На площадях широких — ни души.
В дыму и гари задохнулся голубь.
Остановись, подумай! Не спеши!

Не сосчитать багровых кровоточин.
Они давно горят в твоей груди.
Пусть этот мир обманчив и порочен,
Постигни правду, истину найди!

Перевод Ирины Грицковой

 
Что истинно

Что истинно, то глаз не застит пылью,
того не унесут ни сон, ни смерть,
то не уйдет и, пробуждаясь с болью,
разверзнет над тобой земную твердь.

Что истинно, то, плотью став и кровью,
устам умершим смолкнуть не даёт
и в песне год за годом, род за родом
не знает времени, но временем живёт.

Что истинно, грядет, подобно плугу,
взрыхляя землю, сея и любя,
и зреющие в ней плоды и злаки,
тобой питаясь, чествуют тебя.

Что истинно, не терпит грубой силы —
Отдай! Ах так! Ну что ж, твоя взяла.
Не раскрывай же раненую душу:
кто верный друг, тот бьёт из-за угла.

Взошла луна с кувшином чёрной желчи.
Испей своё. На мир упала ночь.
Идёт гроза. У птиц трепещут перья.
Дрожит листва, стремясь умчаться прочь.

Пока ты здесь, ты скована печалью,
Но то, что истинно, то даст тебе найти
дорогу к свету, новые надежды
неведомому богу посвятив.

Перевод Евгения Колесова

В чем суть 

Суть в том лишь, что тебя не ослепляет,
суть в том лишь, что простят и смерть, и ночь,
твоим сочтя, что болью закаляет,
суть в том лишь, что надгробье сбросит прочь.

Суть в том лишь, что травой взрастёт, пробьётся
былинкою сквозь горы слов пустых,
и через год ли, век ли — отзовётся:
суть в том лишь, что со временем на «ты».

Суть в том лишь, что, возделывая пашню,
все соберёт — мечту, судьбу, венец —
и с гордостью тебе предложит жатву —
швырнёт, опустошив тебя вконец.

Суть только в том, что выстоит в сраженьи,
в котором сам, возможно, ты падёшь,
разбередив полученные раны;
не то тебя сразит, чего ты ждёшь.

Взойдёт луна, наполнит ядом кубки.
Своё испей. Идет лихая ночь.
О птичьи перья клочья пены рвутся,
и никому уже нельзя помочь.

Ты в этом мире, скованный цепями,
но то, в чем суть, толкает в стену лбом.
Растёшь и ищешь проблеск там, над нами,
к неведомому выходу лицом.

Перевод Елизаветы Соколовой

Что истинно...

Что истинно, то Глаз тебе не колет,
не тронет Дрёма, не отымет Смерть.
Что истинно, то воплощаясь Болью,
с твоей Могилы сносит Камня Твердь.

Что истинно, исчезнув, прорастает
Побегом жалким в мокром Ложе Рта,
чтоб Год за Годом, тихо и упрямо
на спор с Веками Вечность тасовать.

Что истинно, Пробором пашет Зе`млю:
гребёт Венец, Мечту, Судьбу и Дар,
и Урожаем Мысленного Плена
испив тебя, одарит твой Амбар.

Что истинно, не повод для Наскока,
в котором всё поставлено на Кон.
Ты, болен, сам себя казнишь жестоко:
кто не предал, не ведает Препон.

Несёт Луна с Отравою Кувшины.
Испей своё. Ночь Горечи грядёт.
Ошлёпки Пены-Крыльям голубиным,
и твой Насест от Ветра не спасёт.

В Колодках ты, сей Мир- твоя Темница,
но Истина не знает Власти Стен.
Так выпрямись, увидишь, не приснится:
во Тьме упрятан Выход Перемен.

перевод Терджимана Кырымлы 

Многоуважаемый господин президент,
от собственного имени и от всех вы имели честь поздравить меня с днём рождения. Простите моё отчуждение. Во имя моих родителей этот день, интимный день кажется мне личным достоянием их, двух особ, которого лично вы и остальные да не коснутся. Я не осмеливаюсь представить себе собственное зачатие и рождение.Уже само упоминание моего дня рождения, который памятен не мне, но моим родителям, я всегда воспринимаю как неуместную профанацию табу, как глумление над чужими болью и радостью, что не может не ущемить любого мыслящего и чувствующего человека. Должна сказать, что цивилизованный человек связан с обществом наиболее ранмыми своими думами и чувствами, которые мы язвим постоянно, а оттого он смеет считать нас ,своих "ближних" дикарями. Вы, учёный высокого ранга, знаете лучше меня, с каким почтением окружают дикари, последние, ещё не испорченные, всё, что относится к рождению, инициации, зачатию, смерти. Что же до нас, то не одна лишь заносчивость служащих избавляет нас от остатков стыда, но- и анкеты, опросники, созданные по велению непоседливого, переменчивого духа, который по праву нашего победителя требует беспрекословной гласности, которая взымает чудовищную контрибуцию с наших сокровенных тайн. Вслед за безоговорочной сдачей всех своих табу человечеству быть униженным тотальной открытостью. Вы поздравили меня, а я вот не могу ваши здравицы передать некоей давно умершей даме, Жозефине Х., в качестве акушерки явившей мой новорожденный образ на белый свет. Следовало б её поздравить, похвалить её за расторопность и за удачно состоявшиеся роды.  Уверяю вас, только годы спустя я узнала, что этот день пришёлся на пятницу , рождение состоялось не позже вечера , что меня особенно не осчастливило. По возможности я никогда не покидаю дома по пятницам, я  никуда не езжу в этот день недели: он мне кажется ненадёжным. А ещё известно точно, что я явилась на свет в половине "рубашки",  а как эту особеность толкует медицина, не могу сказать, также мне не ведомо, как народная молва расценивает эту особенность новорожденных. Но скажу уж, что половина лучше, чем полное остутствие покрова-  и она одарила меня глубокой задумчивостью, я была тихим ребёнком, должно быть, задумчивость и склонность к  долгим посиделкам- моя точнейшая характеристика. Сегодня же я спрашиваю себя: что бедной моей матушке делать с мысленно мною пересланным ей половинчатым поздравлением за половину "рубашки"? Кто смог бы утишить и утешить её дитя, что явилось на свет в половине "счастливого чепца"? Что б вы, уважаемыйсгосподин президент, смогли поделать с половиной собственного президентства, с половиной уважения к себе, с половиной научного опыта, с половиной шляпы*, да, кстати, на что вам половина письма? Моё письмо к вам может быть всего лишь полуписьмом ещё и потому, что моя к вам благодарнасть за переданные мне лучшие пожелания исходит лишь из половины сердца. Бывает, приходят неуместные письма, ответить на которые должным образом нет никакой возможности...
Вена, от...
                                                                  Некая неизвестная.

_________Примечание переводчика:_________
* Т.е. косенсуса:см.дословный перевод поговорки "все мнения свести под одну шляпу".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Иван живее меня. Когда он не уставший, вся инициатива- его, но если устал, то -иначе, нежели я, и тогда разница в возрасте злит его, он знает, что зол, он желает быть злым, сегодня он должен совершенно особенным злиться на меня.

- Как ты выгораживаешь себя!
- Почему ты себя выгораживаешь?
- Надо испытать- хватай меня!
- Покажи мне руки, нет, не ладони
- Я же не хиромант
- Это видно по коже рук
- Я с женщинами разбираюсь сразу: всё вижу

Но на это раз я выиграла, ведь руки меня не выдали, кожа не сморщилась. А Иван всё-же не отступает.

- Часто вижу это по твоему лицу
- Тогда ты выглядишь старой
- Иногда ты, верно, выглядишь совсем старой
- Сегодгня ты выглядишь на двадцать лет младше
- Больше смейся, читай меньше, больше спи, думай меньше
- Всё же тебя старит то, чем ты занята
- Серая и коричневая одежда старит тебя
- Подари свои траурные платья Красному Кресту
- Где ты достала этот погребальный убор?
- Естесвенно, я зол, мне охота злиться
- Точно, ты выглядишь младше, с виду я бы скостил твои года!

Иван, который только что спал, просыпается, я возвращаюсь с экватора и ещё движима неким тысячемиллионным событием.

- И что же ты нашёл?
- Нет, я ищу.
- Должно быть, на правой.

Часто я нахожу нечто. Иван прикрывает рот рукой чтоб я не заметила, что он зевает. Ему надо срочно уйти. Три четверти двенадцатого. Скоро полночь.

- Вот и открыла я, как всё-же могу изменить мир!
- Как? и ты? общество, строй? это, должно быть, своевременная реформа!
- Тебя и вправду не интересует, что я открыла?
- Сегодня, конечно, нет, у тебя, точно, большой талант, я первооткрывателям нельзя мешать трудиться.
- Тем лучше: ведь я открыла это для себя, но позволь мне придумать то же для тебя.

Иван не предупреждён мною. Он не знает, с кем обращается, не ведает, что занят переменчивой внешностью, не желаю вводить Ивана в заблуждение, да он и не увидит, что я двойная. Я ещё и Малины создание. Иван беззаботно держится внешности, моя живость- ему стоянка, возможно, единственная, но мне она мешает, когда говорю, даже и не могу подумать, что мы и Иваном через час или под вечер, или глубокой ночью будем лежать в кровати- ведть тогда стены внезапно станут стеклянными, а крышу снесёт. Внешнее управление позволяет сидеть нам лицом к лицу и молчать, и курить, и говорить. Ни жест ,ни слово не выдаёт наших намерений что-то изменить. В один миг это значит "Иван и я". В другой "мы". Затем снова, мигом "ты и я". Два существа суть, которые не предполагают друг друга, не желают сосуществования, и никак не разойдутся для иной жизни, не сойдутся, не сольются в новом правящем языке. Без толмача у нас ничего не выходит, я ничего не узнаю` об Иване, Иван ничего не узнаёт обо мне. Мы не торгуетм взаимными чувствами, не вооружаемся ради нападения и защиты суверенитетов. Базис рыхлый и добрый- и что на мою почву падёт, то посеяно, я сею себя фразами, Ивана -тоже, я вывожу новую породу, из нашего с Иваном союза пойдёт богоугодное в миръ:
жар-птицы,
лазурит,
тайное пламя,
янтарные брызги.

Многоуважаемый герр Ганц,
первое что мне в вас смутило- это оттпорыренный мизинец, когда вы сидели в обществе народа на сцене и демонстрировали свои лучшие манеры за круглым столом, они мне и прочим показались в диковинку, повторения не последовало, но я ещё много раз слышала о вас, о ваших присутствиях в иных кругах. Впечатления о вас вполне юмористичны. Что в последнюю очередь в вас смутило и постоянно мешает мне, так это ваша фамилия. Начертать вашу фамилию сегодня выше моих сил, когда слышу её из уст других, это моментально причиняет мне головную боль. Молча, если это неизбежно, думая о вас, предусмотрительно называю вашу особу "господином Генцем" или "господином Гансом", лишь иногда я прибегаю к "господину Гинцу", но асё-таки лучшей пока находной остаётся "герр Гонц", ибо тогда я не слишком удаляюсь от истинного написания вашей фамилии, но некоторой диалектической окраской делаю её несколько сешной. Я должна вам сказать раз, что слово "ganz"("весь") встречается мне что ни день, его мне не избежать: в газетах и книгах оно в каждом абзаце. Я должна беречься от вашей фамилии, с которой вы всё снова и снова вторгаетесь в мою жизнь, обременяя её немилосенрдно. Переменуйтесь вы в Копецки или Вигеле ,Ульманна или Апфельбёка- я б жила спокойно и могла в вас отложить в долгий ящик. Зовись вы Майером, Маером, Майэром или Шмидтом, Шмидом, Шмиттом, у меня оставалась бы возможность думать не о вас, а о, например вашем однофамильце, моём знакомом Мёйере или - о Шмидте, отличному от вас, ему же и писать. За круглым столом могу разыграть удивлённости или ретивость, могу в самом деле мимоходом в пылу всеобщей-попроще беседы спутать вас с первым попавшимся Майером или с каким-то Шмидом. Что за идиосикнкразии! скажете вы. На днях ,когда меня почти одолел страх снова увидеть вас, я вспомнила о новой моде на металлическую одежду, цепочки на блузках, колючие махры и украшения из заверченной проволоки, вспомнила с сожалением: я была б готова к встрече, если б надела в пару колючих благороднейше серых пучков, причиняющих головную боль и колышащихся с каждым движением: мне, увы, забыли в раннем возрасте проколоть мочки, хотя девочкам в нежнейшем возрасте в нашей стране обычно их буравят. Почему только этот возраст зовут нежнейшим, не понимаю. Но в этой кольчуге я оказалась бы неуловимой, бронированной, я б сберегла собственную кожу ,описание которой вы, однажды узнавший, какая она, мне позволите опустить...

Многоуважаемый господин,
ваше имя не могу выговорить. Вы часто упрекали меня в том. Но мысль о новой нашей встрече несколько неприятна мне по иной причине. Я однажды испытала, раз так вышло- и не сумела её превозмочь, и я обраружила, что она, эта неспособность к произношению известного имени, даже навязчиыво страдать от мысли о нём, исходит не от самого имени, но от первого, изначального недоверия по отношению к особе, и возникает не обязательно в начале знакомства, но непременно на протяжении дней, последовавших за ним. Моё инстинктивное недоверие, которое выражается именно так, вы должно быть не одобрите. Теперь ,когда новая наша встреча не исключена, я, право, не знаю, чем она мне отравляет жизнь, болит, верно, единственное воспоминание: как вы без обиняков бросили мне "ты", вы помните, при каких обстоятельствах, и то, как я позволила вам отвратительное интермеццо, из собственной слабости, чтоб не навредить вам, чтоб  у вас на глазах не пересечь тайную границу дозволенного мною вам, которую да, обязана была установить. Это должно быть низко, в подобных интермецци переходить на ты, но после случившегося не следует пускать в оборот уже раз брошенное "ты". Не укоряю вас в том, что вы обрекли меня на болезненные и словесно неудобоописуемые воспоминания. Однако принимая во внимание, вашу толстокожесть, ваш нахрап, мою восприимчивость к "ты",вашу способность клеить его ко мне и к другим, мне внушает страх то ,что вы не пока ещё не даёте себе отчёта в собственном напоре, поскольку в обиходе позволяете себе "простоту". ("ganz"- прим.перев.) Конечно, вы ничего не имеете против "ты", которым  весьма легко бросаетесь, отчего я должна припасти вам пару трупов на вашем пути к возможным в будущем пыткам, состоящим из ты-сказаний, ты-мыслей. С тех пор, как мы в последний раз виделись, мне не пришло в голову мысленно обращаться к вам иначе, нежели в наикорректнейшей манере, на "вы" и "господин", говорить вслух, если это неизбежно: "я как-то бегло познакомилась в господином Ганцем". Единственная законная просьба к вам состоит в том, чтоб вы наконец постарались быть столь же вежливы.
Вена, от ...
                                                     С лучшими пожеланиями
                                                          некая неизвестная

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вопреки нашим различиям, Малина и я питаем одинаковый страх к собственным именам, только Ивану впору и ладно его имя, он дружен с ним, идентифицируется посредством его - и я наслаждаюсь произнося его в лицо Ивану, и про себя, и вслух. Его имя стало моей усладой, необходимой роскошью в моей жалкой жизни, и я забочусь о том, чтобы Иваново имя звучало повсюду: шепотом и лёгким помыслом. Даже когда я одинока, одна иду по Вене, говорю себе повсюду и везде: здесь мы с Иваном шли, там я ждала Ивана, в "Линде" мы с Иваном обедали, на Капустном рынке (на Кольмаркте) мы с Иваном выпили по эспрессо, на Каринтском кольце Иван работает, здесь Иван покупает себе сорочки, вон там Иваново бюро путешествий (не люблю слова "турбюро"- прим.перев.) Ивана ведь уже не унесёт в Париж или в Мюнхен! А там ,где я с Иваном ещё не побывала, говорю себе: здесь вот должна я когда-нибудь пройтись с Иваном, это я должна Ивану показать, я хотела бы с Иваном однажды вечером с Кобенцля или с крыши небоскрёба на Херренгассе взлянуть на город. Иван отзывается сразу как только его окликнут, а Малина медлит, и так же медлю я, когда меня касается. Поэтому Иван правильно делает, что не всегда зовёт меня по имени, а -по кличкам, которые изобретает к случаю, или же говорит "майн фрёйляйн". Моя фрёйляйн, нам уж снова предстоит взаимная измена, это постыдно, там следует от этого наконец отвыкать. Glissons. Glissons.*

То, что Иван не интересуется Малиной, я ещё могу понять. Мне приходится быть начеку, чтоб один не встретился с другим. Но я совсем не понимаю, почему Малина никогда не заговаривает об Иване. Он вслух не упоминает его, аккуратно сторонится моих телефонных с Иваном разговоров, старается не встретиться с ним на лестнице. Он делает вид, будто ещё не знает номера Ивановой машины, хотя моё авто очень часто припарковано на Мюнцгассе за или перед ним, а когда я по утрам наскоро отвожу, это близко, опаздывающего в свой Арсенал Малину, он должен бы заметить, что мне Иваново авто не мешает, я нежно приветствую его, поглаживаю кузов, даже мокрый или пыльный, ладонью, с облегчением убеждаюсь, что номер W 99.823 за ночь не изменился, Малина садится, я жду его рокового, насмешливого словца, стыдящего меня замечания, перемены его мины, но Малина терзает меня безупречным самообладанием, своим неколебимым доверием ко мне. Пока я напряжённо жду грозного выпада, Малина педантично расписывает мне повестку рабочей своей недели: сегодня киносъёмка в зале славы, беседы с референтами по оружию, мундирам, наградам; директор в отъезде, с докладом в Лондоне, а потому он один, вопреки собственному желанию отправится на выставку оружия и полотен в "Доротеуме"; молодой сотрудник Монтенуово получит тему для исследования; эти выходные у Малины- рабочие... Я забыла, что на этой неделе у него пересменка, а Малина должно быть подумал, что я запамятовала, ведь я зареклась не выдавать собственной растерянности5 ведь он по-прежнему ведёт себя так, будто никого и ничего нет кроме нас двоих, меня и Малины. Будто я думаю о нём... как всегда.

Я взяла интервью у господина Мюльбауэра, который прежде подвизался в "Винер Тагблатт" , а затем ничтоже сумняшеся перешёл, невзирая на политические принципы, в "Винер Нахтаусгабе", несколько раз отказалась было под предлогами, но герр Мюльбауэр "целую-вашу-ручку" звонками достиг искомой им цели- и его день настал, что сказано, не вырубишь топором: герр Мюльбауэр, который годами прежде стенографировал, ныне говорит под магнитную запись, он курит "Бельведер", не отказывается от виски. Мои вопросы повторяются в его ответах, а заслуга господина Мюльбауэра в том, что его неучтивость обратилась пространностью исповеди. ответоввыразилась в недконкретность  иркоторые ,по причине неконкретрости интервьюируемого к чести интервьюируемого,  иь лони отоымого прежде д?рс хтьная несколько раз было рауол з в мяетж

_________Примечание переводчика:________________
* Скользим. Скользим (фр. в изъяв. или побуд. накл.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Когда сельская кирха неколебима ;когда тот, кто рыл другому яму, сам в неё свалился; когда сказанное исполняется ,а лунные фазы ход солнца вершатся по расписанию- одним словом, когда расчёты будущего абсолютно верны и всё, что во Всём должно летать, летит, тогда остаётся ему потрясти головой и подумать ,в какое время живёт.
Он, как и все, не слишком подкован: сведущ только в узком кругу, да все знают только малую часть того, что деется.
Ему ,кстати, ведомо, что есть роботы, которые не ошибаются, а ещё- светофор, который однажды было запутался: загорелся красным вместо жёлтого. Возможно, ошибаются звёзды и кометы, когда сбиваются в стада, от усталости и рассеянности, а ещё оттого, что сбиты с лотку старыми мадригалами в их честь.
Он не позволил себе быть наверху, но его право вернуться туда, поскольку верх -тоже низ, а значит, круговорот продолжается. Никому не сдержать его. Мысли не сдержать, и запущенный станок- тоже. Всё равно, летать налево или направо: всё летит, и Земля- тоже, а полёт в полёте - тем лучше: лететь и вращаться, знать то, сколь быстро летишь и ничто не остановит тебя, ничто в усеянном небе над тобой...........................
Но в тебе самом, не знающем покоя и не слишком разлетавшемся, но тоже безостановочно- внутри ведь тоже нет покоя, но- липкая, застоявшаяся каша проклятых вопросов, которым не летать, и- стартовые площадки, на которых ты рулишь легко и напропалую- там мораль выделана всей историей, а в ней-то, морали, нет ответа, почему ты другую мораль ищешь и счёты твои не сходятся
Где некто роет яму и сам в неё падает, где ты влипаешь ,извиваешься- и вязнешь глубже, и тебе нет ходу
Когда тебе там ничего не светит (а что, поможет тебе знание скорости света?), ибо тебе ничего не светит во всём свете, и тебе, и всей жизни, и не-жизни, и смерти
Ибо тут только пытка, ибо ты в фальшивом наречии не находишь правого слова -и миръ неразрешим
Ты решаешь лишь уравнение, которое тоже есть миръ
Миръ- тоже уравнение, которое решается и тогда золото равно золоту, а говно говну
Но ничто не равно в тебе и ничему не равен миръ в тебе
Когда ты это осилишь, то сможешь выйти из своей привычной сгорбленности над добром и злом - и не впредь не будешь копошиться в каше проклятых вопросов, если выкажешь мужество к прогрессу
Не только от газовых светильников к электричеству, от дирижабля к ракете (второстепенные подвижки)
Если оставишь людей, старых, а к новым оборотишься
Тогда, коль миръ по-прежнему не сомкнётся на мужчине и женщине, так как было: "между правдой и ложью", а "правда" и "ложь" уже
Когда всё это пойдёт к чёрту
Когда уравнение, которое тебе дорого, ты составишь заново- и отыщешь решение
Когда станешь лётчиком и , не замечая того, станешь выписывать петли; когда новость, историю расскажешь, не всевозможные истории скопом- о себе, и ещё об одном, и о некоем третьем
Тогда, коль станешь святым, больше не израненным, изболевшимся, взыскующим правды и мести
Когда разуверишься в сказки и перестанешь бояться темноты
Когда тебе больше не придётся дерзать - и терять или выигрывать, но станешь делать
Делать- руками помастеровитее, думать в порядке- ибо сам упорядочишься, войдёшь в уравнение, взойдёшь к светлому порядку
Тогда, коль ты уж не мнишь , что лучше обретаться "в рамках данного", что богатые больше не должны быть богатыми, а бедные бедными , невинные судимы, а виновные оправданы
Когда ты перестанешь утешать и стремиться к добру, перестанешь ждать утешения и помощи
Когда сочувствие и жалость уйдут к чертям, а чёрт уйдёт к чёрту, тогда!
Тогда миръ будет постигнут, он откроет тебе свою тайну вращения: там, где она пока целомудренна, где она пока не любима и не обесчещана, где святые пока не отыскали её, а насильник не оставил пятна крови
Когда новый статус скреплён
Когда последствия никоим духом уже не вмешаются
Когда наконец наконец придёт
Тогда
Тогда Тогда ещё раз подпрыгни и оборви старый постыдный порядок. Тогда будь иным- и с тем миръ переменится, с тем переменятся ориентиры, наконец! Тогда иди в миръ!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мужчины снесли инструменты, погрузили их на тележку. Затем Бруннер и Маунц передвинули куда следует предупредительный знак ,вывесили аварийный фонарь. Райтер стоял в нерешительности, держа в руке щиток, смотрел в сумерки. Через миг загорелись уличные фонари: это было пробное включение, рано ещё. У Флоридсдорфского моста жёлтые пятнышки огней терялись. Мужчина взглянул вверх, затем- вдоль улицы: та стелилась трамвайными шинами ,что кишками, наружу.
     -Зайдёте после работы в кафе?- спросил Райтер своих когда те покатили было тележку. Бруннер покачал головой, а Маунц даже не оглянулся - и Райтер, утирая глаза ладонью, остался один. Он увидел подьезжающий трамвай, махнул вагоновожатому,- тот притормозил,-  Райтер вспрыгнул на подножку. Где нужно ему было, он выпрыгнул - и  благодарственном махнул своей кепкой.
     Кафе пустовало.
     И вот он уж стоял на улице один. Ненадолго движение совсем стихло, только ветер долетал с Дуная, холодный бё. Сварщик остановился недалеко от переправы, за спиной его оставался разбомблённый район, зажатый Северным и Северо-восточным вокзалами. Долго ещё Райтеру не хотелось оборачиваться, идти домой, такому маленькому на фоне встречных фабрик: вагоноремонтной, кабельной, масляной, не замыкаться в каменном ящике, не слышать домашних приветствий.
     Кафе пустовало. Сварщик надеялся, что хоть кто-нибудь ещё усядется перекинуться в карты или выпить по одной пива. Он искал кого-то в Нигде, искал кому вяло открыться до возвращения домой, почти каждый вечер искал он обитаемый пивной остров между работой и квартирой, подобный тому, что располагался между центром города и спальным районом на востоке. А вот и он. Райтер толкнул пару стульев, прошёлся дальше, вглубь запущенного зала, сел у окна и уставился наружу. Он слышал как подошёл "старшой, обернул голову когда учуял, что тот стоит рядом, заказал :"Большую тёмного". Ему захотелось что-то ещё добавить, завести разговор с Францем, а не вышло.
     Настала ночь... В это время в иных заведениях пенсионеры да рантье играли в биллиард, а в его кафе никто не катал шары: рабочие ,что сюда захаживали, были то ли слишком жёсткорукими, то ли имели что-то против игры.  Зато здесь недавно установили аппарат, которым наслаждались все- и мужчина резко встал, принялся забрасывать деньги в щель, дёргать ручку, упился дикими шорохами и грохотом. Когда монеты кончились, он вернулся к своему столу, где уже стояло (у В.Набокова "кофе" ср. рода: не протестуйте- прим.перев.) кофе, выпил его в один присест, и стакан воды- вдогонку. Райтер вытянул ноги под столом- и наткнулся на какой-то свёрток. Райтер нагнулся, пошарил вслепую. Затем достал он это, нечто неожиданное: пакетик? нет, не пакет. Одно мгновение рука сварщика осязала, угадывала это под столом чтоб затем вынуть находку на свет. То была книга, завернутая во вторую обложку из упаковочной бумаги. Мужчина поклал находку возле подноса с бутылкой воды чтобы рассмотреть её попристальнее. Он оглянулся: Франц снова исчез. Кассирши сегодня не было. Сегодня здесь не было никого.
     Ему захотелось подняться чтоб отнести книгу в "бюро находок". Но он слишком устал, очерствел: Бруннер и Маунц действительно не пришли. Он раскрыл книгу, перелистнул пару страниц указательным и ,для скорости, большим впридачу пальцем. Затем склонил он голову, вычитал, без внимания и понимания, первую попавшуюся пару слов, он попросту прочёл пару слов, как всегда выхватывал печатные слова из формуляров, из спортивной газеты, как его учили в  и школе: "одно за другим".
     Он прочёл по меньшей мере десять строк- и закрыл книгу. И сразу же снова раскрыл её: он хотел узнать, как называется книга. Она называлась "Весёлая наука" ("Froeliche Wissenschaft"). Над названием значилось имя... мужчина рассмеялся, когда прочёл его, или вовсе ничего не рассмотрел. Сварщик хотел оставить деньги на столе и уйти, но заметил, что кошелёк пустоват - и, встав, крикнул: "Франц, запиши!" Сварщик с книгою в руке с шумом направился к выходу и ,обернувшись в дверях, заметил, как "старшой" , выходя из туалета, достаёт блокнот и карандашом записывает счёт, когда рука с книгой уже было  преодолела занавеску и тронула ручку двери.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы