А вот Иван вопрошающе смотрит на меня: ну говори- а я спешу отвлечь его. Я знаю имя вируса, но начеку чтоб не проговорится.
Что ты бормочешь? Что непросто получить? О какой болезни говоришь?
Никакой болезни, я не то имею в виду, просто думаю, есть свойства, которые трудно обрести. То ли говорю слишком тихо, то ли Иван не понимает, а Малина-то долго было понимал, угадывал, схватывал, а всё же он не желает меня ни раздумывающей , ни рекущей и ,кроме того, я ему ни слова о вирусе не сказала.

Да ведь орава противостояла было мне (а я собрала арсенал такой, что рук недоставало): разочарование, равнодушие; бесстрашием я обратилась к великим кошмарам, и не знаю, как Иван несмотря на это мне явился, невзирая на осаду,на это неутолимое отчаяние бессоницею назубок сыгранных ночей, непрерывную нервозность, навязчивую чуждость ко всему, но уже в первый час, когда Иван точно не с неба свалился,а ,улыбаясь взглядом, очень значительно и легко поклонился мне стоя на столбовой улице просёлочных улок, всё прочее оказалось посрамлено- и только за это с меня высокие и высочайшие ему награды, за то ,что он вновь открыл меня, и встряхнул ту, каковой была я в тот час, обнаружил мои прежние простые задатки, вызволил моё осы`павшееся Я- и молиться мне за Ивана благодарствуя за все его дары, за которые же, за которые? им счёту нет, и ни один не даётся- тогда я беру простейший, возвращённый Иваном смех.

Наконец, я наново воплотилась: обрела свои члены, которые из-за долгого небрежения ими казались мне чуждыми, я чувствую в себе токи всего, гладкие и поперечные мускулы после долгого оцепенение расслабляются, обе нервные системы восстановились одновременно- нет ничего существеннее этого восстановления, оздоровления ,которое под силу измерить и оценить также и новейшим инструментарием современной метафизики. Как хорошо, что в первый час я оказалась захвачена Иваном врасплох, в чём мать родила, и что я вслед за тем не рисуясь, не набивая себе цену, пошла с Иваном. Не упустила я своего урока- ведь тогда случилось нечто неслыханное, невиданное, не по читанным прописям, потребовался толчок извне, дабы так сложилось. Мелочь могла бы нам помешать, сбить с толку, вклиниться между нами- столь чувствительны суть начало и явление крепчайшей силы мира, ибо мир всюду и всегда болен, а она ,здоровая мощь, не желает проявляться в нём.  Клаксон мог оборвать наши первые фразы, полицай, увидавший неправильно припаркованный мотороллер, прохожий заорал бы, зашатался между нами, парень в гоночном авто отвлёк бы наши взгляды,мой Боже, только помыслить, сколько всего могло бы помешать нам! Звук сирены "скорой помощи" мог бы отвлечь меня, заставить взглянуть на улицу- не на букет георгин в витрине, а то Иван попросил бы у кого огоньку прикурить- и тогда не быть мне увиденной Иваном. Поскольку встрече угрожала опасность, нам хватило уже первых трёх реплик на здесь у витрины- и мы вслед на ними немедля покинули крайне опасное место, и сберегли многое своё. Нас вывели оттуда эти ничего не значащие короткие фразы. Не знаю право, надо ли доьавить, что теперь мы общаемся как все. Но мы не торопимся. -У нас вся жизнь впереди,- молвит Иван.

Всё-таки мы освоили первые диалоги, глупые начала и концы предложений, одинокие фразы, окруженные ореолом взаимного снисхождения, потворства, а большинство предложений доселе относятся к телефонным. Мы попеременно упражняемся, повторяем их снова и снова ,поскольку Иван звонит мне раз из бюро на Каринтсвком кольце ,второй- поздно пополудни или вечером из дому.

Алло. Алло?
Я, а кто ещё
Да, естественно, прости
Как мне? А тебе?
Не знаю. Сегодня вечером?
Так плохо слышно
Плохо? Что? Ты, значит, можешь
Едва слышу. Можешь
Что? Случилось что?
Нет, ничего, ты мне позже ещё
Естественно. Лучше я позже позвоню тебе
Я, правда, мог бы с друзьями
Да, если не можешь, тогда
Я этого не говорил, только если бы не
В любом случае ,позвони позже
Да, но только до шести потому, что
Но это для меня поздно
Да, и для меня ведь, но
Сегодня, пожалуй, нет смысла
Кто-то придёт?
Нет, только фрёйляйн Йеллинек уж
Ах так, ты больше не одинок
Но позже- пожалуйста, непременно!

У Ивана и у меня есть друзья, а кроме того- люди, которых я не знаю, а он- моих. С друзьями и посторонними нам приходится ходить в рестораны, а чаще всего -на минутку в кафе, а то ещё нам приходится занимать иностранцев, не зная, как начать с ними, и ещё часто нам нужно ждать звонка. Кроме договорных встреч случаются внеплановые, когда Иван и я встречамеся с разными делегациями: он со своей ,а я с другой- в одном заведении, тогда он кстати узнаёт, что я могу выделяться (в чём он сомневается), что могу быть разговорчивой (в чём он ещё больше сомневается). Ведь наедине с ним я тиха, ибо кратчайши слова- да, пусть, так, и, но ,тогда, ах!- столь нагруженныеы ,исходящие от меня со столиким смыслом, тысячекрат значимее рассхожих рассказов, анекдотов, сымпровизированных реприз, что друзья и клиенты слышат от меня, а к жестам ,каприччи, показным аллюрам, поелику я не рисуюсь перед Иваном, не прибегаю чтоб не рисоваться, и благодарна я, когда смею подать Ивану еду-питьё, когда украдкой почищу его туфли, вычищу пятна с его пиджака. Да, это наше! значит больше, нежели наморщившиеся лбы над меню, это не сиять на людях, не дебатировать, не расцелованная делегатом ручка, не анимированные поездки с друзьями в родные места, не рюмку на посошок в баре, поцелуи направо-налево и "прощайте"! Ведь когда Иван приходит на обед, естественно, за счёт института, то у меня может быть назначена поздно пополудни встреча в голубом баре- и у нас не выходит свидания, если только я не подстрою или не разлажу его: вот сегодня я ужинаю в "Штадткруге", а Иван- за городом, в Гринциге с иностранцами, а завтра я должна показать паре Хайлигенштадт* и Нусдорф- страшно подумать, а он в обществе трёх господ отобедает в "Трёх гусарах". Он водится с иноземцами, и я, часто- тоже, что например, мешает видеться нам с Иваном, остаётся только перезваниваться. И, подобно тому, как первая группа телефонных фраз связана с парой трубок, с мимолётными свиданиями перед тем, как разойтись с делегациями, вторая ,совершенно иная группа- оболочка "примерно".

Иван говорит, что постоянно слышит от меня "например". И чтобы вызвать поток "примерных" предложений в ответ себе, сам прибегает к ним, например, даже на протяжении одного часа, которой остётся нам до ужина.
- Что же, например, фрёйляйн Шлаубергер? А если я, например, впервые явлюсь к тебе домой днём- тогда ведь, например, наша встреча вызовет подозрения?
- Я ,например, никогда не заговаривал с незнакомками на улице, прежде мне и в голову не приходило, например, такое: незнакомец- с незнакомкой- и пожалуйте-ка!
- Не перебарщивай.
- Например, никак не возьму в толк, чем ты ,собственно, занята? Чем, например, можно заниматься дома битый день- и не утомиться? Позволь, мне, например, попазмыслить над этим. Нет, только не рассказывай.
- Пожалуйста, мне не составит труда!
- Я ,например, не любопытен, не говори мне, я только об одном спросил, да я же ведь неповторимо учтив.
- Иван, не надо!
- Что же тогда?
- Если я, например, сегодня вечером приду домой, усталая, да ещё придётся ждать звонкано я
- Придёшь домой- ложись-ка лучше спать, и сразу, фрёйляйн Шлаубергер.
И с этой фразой Иван весь вышел.
_____________________________________________
* букв "Священный город"- Вена, прим.перев.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моё отношение к Малине многие годы слагалось из досадных полувстреч, глубинного непонимания и некоторых моих фантастических домыслов.  При том должна добавить, что эта пропасть оказалась куда шире тех, что меж мною и прочими. Я, в самом деле,  с начала оказалась  п о д  ним и рано призналась себе, что ему суждено было подчинить меня, что место Малины было занято им предже, чем он появился в моей внешней жизни. То ли он приберегал себя до поры, то ли я береглась от слишком раннеё нашей встречи. Всё началось с пустяка на остановке трамваев Е2 и Н2 у Городского парка. Там оказался Малина с газетой в руке, а я, притворяясь будто не замечаю его, украдкой посматривала на него поверх своей газеты и не могла понять: то ли он всерьёз углубился в чтение, то ли уже заметил, что я фиксирую, гипнотизирую его, принуждаю к ответному взгляду. Это я принуждаю Малину! Мне подумалось, что если первым подойдёт Е2, то всё будет хорошо , если б только ,Бога ради, не шмыгнул неприятный Н2 или даже редкий G2 - и тогда ,действительно, первым подъехал Е2, но когда я вскочила на подножку второго вагона, Малина исчез с пятачка- он не сел в первый вагон, и во втором тоже его не оказалось. Он мог разве только опрометью добежать к своей остановке за тот миг, когда исчез из моего вида- испариться он, конечно, не мог. Поскольку я не нашла объяснения странному случаю, то принялась мысленно толковать наши жесты и сценарии поведения - это заняло целый день. Но это осталось далеко в прошлом, а теперь нет времени говорить о нашей первой полувстрече. Годы спустя эта истроия с нами повторилась в одном из актовых залов, это сталось в Мюнхене. Малина очутился рядом со мною, затем пару раз шагнул вперёд навстречу потоку студентов, поискал себе места, пошёл назад- и я слушала, вначале возбудившись, томясь от бесилия, полуторачасовой доклад "Искусство в эпоху техники", искала взглядом в той обречённой внимать массе Малину. Поскольку я не собиралась останавливаться ни на  искусстве, ни на технике, ни на эпохе, которыми не занималась ни поодиночке, ни в связи, позже тем же вечером мне стало ясно ,что желаю Малину ,а всё, что хочу знать, придёт от него. В конце я вместе со всеми разразилась бурными аплодисментами; несколько мюнхенцев сопроводили меня из зала: один держал меня под руку, некий умно обо мне рассказывал, трое обращались ко мне с речами, а я всё оборачивалась назад ища Малину выше на лестнице, а тот всё выходил из зала, но- медленно, то есть, мне пришлось поспешить- и я сотворила невозможное: я толкнула его, будто меня "уронили" на него- и я вправду упала на него. То есть, ему не оставалось ничего другого, как только заметить меня, но я не уверена, что Малина увидел меня, а всё же в тот раз я впервые услышала его голос, спокойный, корректный, на одной ноте: "...прощение(я?)..."
Я ничего не поняла, -так ко мне никто ещё не обращался: то ли он попросил меня о прощении, то ли простил меня; слёзы столь быстро навернулись, что я уже не могла смотреть прямо и, наклонившись, достала носовой платок из папки и шёпотом попросила поддержать меня. Когда я снова осмотрелась, Малина исчез в толпе.
Я не искала его в Вене, мне придумалось, что Малина -иностранец , поэтому, ни на что не надеясь, я регулярно ходила на остановку у Городского парка поскольку тогда ещё не обзавелась автомобилем. Однажды утром я кое-что узнала о нём из газеты, именно  не о нём: в некрологе упоминалась Мария Малина, её похоронная церемония впечатляла, её размах был по обычаям венцев под стать киноактрисе. Среди гостей я нашла брата Малины, высокоодарённого, молодого, известного писателя, который прежде был неизвестен ,но благодаря журналистам вдруг обрёл "одноразовую" славу. Ведь Марию Малину сопровождали в последний долгий путь на Центральное кладбище министры и домовладельцы, критики и специально нанятые гимназисты- она в этот день не нуждалась в брате, который написал одну книгу, о которой никто не слыхал, в брате, который был "вообще никем". Три слова "молодой", "высокоодарённый" и "известный" были необходимы ему в дополнение к траурному платью на той церемонии.

Об этом, третьем неаппетитном волнении благодаря газете, которое испытала я тоже ради Малины, мы с ним не говорили, как будто оно никак с ним не связано, касается его ещё меньше, чем меня. За то прошедшее(пропавшее) время, когда мы так и не познакомились, не поговирили о жизни, он был прозван мною "Эвгениусом", ибо "Принц Эвген, достойный рыцарь..." - первая песня, которую я выучила- и среди мужский имён очень нравилось мне именно это, как и среди названий городов "Белград", чья экзотика и значимость вначале стали для меня окаянными, а затем выяснилось, что Малина родом не оттуда, но- из югославского приграничья, как и я, но всё же изредка, так повелось с первых наших дней, мы перебрасываемся словенскими или вендскими фразами: "Йвз ин ты. Ин ты ие йаз".  А впрочем, нам незачем вспоминать первые дни: последующие всё краше- и мне остаётся только смеяться над временем, когда я гневалась на Малину, поскольку он уступил было мне его, которое я промотала на другое и других,  довольно, времени, когда я изгнала его из Белграда, воображала его то аферистом, то обывателем, то шпионом, а под настроение извлекала его из действительности, помещала в сказку, прозывала его Флоризелем, Дроссельбартом(Дроздобородом), но охотнее всего- св.Георгом(Георгием), который убил Дракона, отчего возник город Клагенфурт из болота, где нечего не было прежде, чем из него не явился мой первый город, а после многих часов вынужденной игры я ,обескураженная ,возвращалась к мысли, что Малина живёт всё-таки в Вене, а я в этом городе, где столько возможностей встретиться, всё-таки постоянно разминаюсь с ним. Я некстати начинала заговаривать со многими о нём. Неприятная память о том осталась, хотя она мне уже не болит, но я ведь должна была поступать так - и с улыбкой сносила комичные историйки о Малине и фрау Йордан из чужих уст. Ныне(сегодня) я знаю, что у Малины с фрау Йордан ничего "такого" не было, что ни разу Мартин Раннер не встречался с ней тайно на Кобенцле: ведь она же его сестра- итак, Малину нельзя заподозрить в связях с другими женщинами. Но последнее не значит то, что с Малиной дамы знакомятся через меня: он же знает многих, и дам тоже, но с тех пор ,как мы стали жить вместе, это не имеет абсолютно никакого значения, никогда ничего подобного я не думала, поскольку мои подозрения и замешательства тонут, столкувшись с Малиной, в его недоумении (изумлении, удивлении- прим.перев.) Также и молодая фрау Йордан- не та дама, о которой долго ходил слух: та вымолвила раз славный афоризм "я провожу внешнюю политику" ,как ассистентка своего мужа на коленях моя пол, растерялась- и всем стала понятно её презрение к собственному супругу. Всё было иначе, но это другая история, да и к тому же всё у них стало на свои места. Из персонажей слухов вышли правдивые фигуры, вольные и великие, как для меня сегодня Малина, который уже больше не достояние слухов, но ,освобождённый, сидит подле меня или идёт рядом со мною по городу. Для остальный исправлений время ещё не подошло, им быть позже. Они не для сегодня.

Пытать прошлое дальше мне незачем: как сложилось между нами, так и вышло. Кто же мы теперь друг для дружки, Малина и я, столь непохожие, столь разные? И дело не в поле, породе, крепости его натуры и лабильности моей. В любом случае, Малина никогда не вёл моей конвульсивной жизни, никогда он не тратил своё время на пустяки, не звонил всем подряд, не принимал на себя лишнего, не встревал куда не надо, тем более- не простаивал у зеркала до получаса кряду чтоб рассмотреться, чтоб затем нестись куда-то сломя голову, всегда опаздывать, бормотать извинения, медлить с вопросами и ответами. Думаю, что сегодня мы ещё меньше заняты друг дружкой: один(одна), терпит, дивится (изумляется, недоумевает) другой(другим), но моё удивление- жадное (а вообще, удивляется ли Малина? мне верится всё слабее), а неспокоит меня вот что:  его не дразнит моё присутствие, хотя он его принимает, если угодно, а неугодно- не замечает, будто сказать нечего. Так их ходим мы по квартире не встречаясь, не замечая друг дружку, не сыша за чередой обыденных дел. Мне тогда кажется, что его покой - от моего Малине знакомого и неважного Я, будто он меня выделил как некий отброс, лишнее человеческое существо, будто я, ненужный придаток, создана из его ребра, но также -и неизбежная тёмная история, которая его историю сопровождает, желает завершить её, светлую, которая розниться фактурой и не граничит с моей. Оттого-то мне приходится кое-что выяснять в своём отношении к нему, а прежде всего я себя могу и должна "выяснять от него". Он не нуждается в объяснении, нет, он- нет. Я убираю в прихожей, я хочу быть поближе к двери ибо он скоро придёт, ключ провернётся в замке, я отступлю на пару шагов чтоб он не налетел на меня, он притворит дверь- и мы молвим одновременно и живо "доброго вечера". А пока мы курсируем вдоль коридора, я всё-же кое-что скажу:
- Я должна рассказать. Я расскажу. Ничто больше в моей памяти этому не помешает.
- Да, - отзывается не глядя Малина. Я иду в гостинную, он проходит коридором дальше потому, что последняя комната -его.
- Я должна, я буду,- громко повторяю я про себя: ведь когда Малина не спрашивает и не желает знать ничего больше, то это правильно. Я могу успокоиться.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Действующие лица:

Иван 

родился в 1935 году, в Венгрии, г.Печ (прежде Фюнфкирхен). Несколько лет живёт в Вене и ходит на постоянную работу в некоем здании, что расположено на Каринтском кольце. Дабы избежать непредвиденных последствий для Ивана и его будущего, пусть это будет институт, там он занят финансами. Не банк.

Бела, Андраш

   дети 7 и 5 лет

Малина

 старше, чем выглядит, немомненно, ему уже исполнилось сорок лет,   издатель некоего "Апокрифа", которого уже нет на полках магазинов, а за последние пятнадцать лет было продано лишь несколько экземпляров книги. Из секретного досье: госслужащий категории А,  устроен в Австрийский Музей Армии, где ему позволено завершить учёбу как историку (главная специальность) и историку-искусствоведу  (вторая специальность), затем ему была оказана протекция и предоставлено достойное место, с которого он продвигается вверх не шевелясь, даже нисколько заметно не стараясь усовершенствовать процедуры и документооборот между Министерством обороны с набережной Франца-Иосифа и Музеем в Арсенале. Последний маршрут, не вдаваясь в детали, относится к замечательнейшим в нашем городе.

Я

австрийский паспорт, выдан Министерством внутренних дел.            Верительная грамота. Глаза кор., волосы блонд., родилась в Клагенфурте, следуют даты и профессия, дважды перечёркнуты и надписаны; адреса ,трижды перечёркнуты, а сверху- правильно выведено: "место жительства Унгаргассе, дом 6; Вена, Третий округ".

Время
 
          ныне, сегодня

Место

        Вена

Лишь о времени действия приходится мне ломать голову:  трудно вымолвить слово "сегодня", хоть все что ни день его произносят; да, должна признаться: когда люди делятся со мной повесткой текущего дня (а о завтрашнем молчок), я ничего не слышу, вижу пространный взгляд, чаще- очень внимательный, по причине занятости, оттого я не полагаюсь на "сегодня", ибо сквозь него можно миновать лишь пронзительно боясь или впопыхах, спешно- и о нём писать, или просто говорить, произительно боясь "сегодняшнего" , и уничтожить тотчас то, что о нём написано именно так, как рвут, сминают настоящие письма, не оконченные, не отосланные, ибо они- сегодняшние, ибо они ни в какое Сегодня не придут.
Как если бы некто строча ужасную мольбу дабы затем её изорвать и выбросить, знал зараннее ,что здесь разумеется под словом "сегодня".  И никому не ведом этот неразборчивый клочок: "Придите, если вообще Вы способны, желаете, если смею просить Вас о том! В пять пополудни в кафе "Ландтманн"...!" Или ещё телеграмма: "прошу срочно позвони мне тчк ещё сегодня". Или :"сегодня невозможно".
Ибо "сегодня"- слово только для самоубийц, для остальных оно в крайнем случае бессмысленно: ведь "сегодня"- определение проживаемого дня для них , если речь о дне текущем, им ясно, что должны отработать восемь часов или отдохнуть, пройтись-прокатиться парою маршрутов, скупитьтся, прочесть утреннюю или вечернюю газету, что-то выпустить из виду, от чего-то отказаться, кому-то позвонить- то есть, день, в течение которого нечто произойдёт, или лучше бы не слишком многое стрясётся.
Если же я паче чаяния произношу "сегодня", моё дыхание сбивается, наблюдается аритмия, которую теперь фиксируют электрокардиограммы, только самописец не выдаёт загруженности, новизны моего нынешнего, но -свидетельсво моего замешательства, котрое продвинутая медицина толкует как преддверие приступа страха- оно владеет мною, стигматизирует меня, то есть сегодня -скажем так, условимся этак- симптом. Всё же боюсь я ,что  для меня это "сегодня" слишком выдающееся, безмерное, охватывающее- и в этом патологическом возбуждении пребудет со мной до последнего мига.

Пусть не спонтанно, скорее- ужасаясь, через не могу определилась я со временем действия, зато единству места я благодарна доброму случаю: его мне не пришлось изыскивать. В этом последнем маловероятнейшем Единстве я прихожу к себе, узнаю` себя в нём- о, и насколько же! ибо Местом находится в большой и славной Вене, что не новость, но собственно Место- только один переулок, более того- лишь отрезок Унгаргассе (переулка Венгерского), из чего следует, что все мы, трое, живём тут: Иван, Малина и я.  Тот ,кто видит миръ из Третьего округа, отличается узким кругозором и естественно склонен выделять Унгаргассе, что-то найденное на нём выпячивать, восхвалять его значимости. Вегреский можно назвать особенным переулком, поскольку он начинается в тихом углу Сенного рынка, а с того места, где живу я, виден не только Городской парк, но также и улей Большого универмага и главную контору Таможни. Мы пока что живём среди настоящих, огороженных домов, но почти сразу за девятым номером с двумя бронзовыми львами на воротах дома уже неспокойны, растрёпаны, вне плана хотя их череда близится к дипломатическому кварталу, оставляя его справа, вовсе не будучи в родстве с этим "нобелевским кварталом", как его интимно называют, этот отпрыск Вены.
Унгаргассе полезен маленькими кафе и многими старыми гостиничками. Идя к "Старому Хеллеру", минуем необходимые гаражи, автомагазин, тоже очень полезную новую аптеку, табачный ларёк на углу Беатриксгассе и ,к счастью- Мюнцгассе, где мы можем припарковать свои авто если нигде ещё мест нет. Прямо, примерно вровень с Консолато Италиано (итальянским консульством) купно с Институто Италиано ди Культура (Итальянским институтом Культуры) дух- ни словами сказать, но это ещё не всё: позже, когда выезжают из общего гаража почтовые авто... или если до этого ваш взгляд выхватит на фасаде гаража две неговорливые, лаконичные таблички с надписями "Кайзер Франц Йозеф I" и "Канцелярия и Мастерские" , попытки облагородиться кажутся пустыми- и ты вспоминаешь его былую молодость, старого Унгаргассе, где прежде находили приют приезжие из Венгрии торговцы лошадьми, волами и сеном, его постоялые дворы-  так живали и торговали они только здесь, в, выражаясь цеховым пошибом ,"большом арочном городе". Рисуя его "большие дуги", под которыми проезжаю сворачивая иными днями вниз прочь с "беговой" трассы, а те удивляют меня всегда новыми "хуторами", огорчительными новшествами, заведениями, кипучей современной жизнью. Они не обделены вниманием, их уже ведь знают, но чужаку они кажутся неброскими, ибо их незачем озирать, в них надо только жить. Туристу следует со Шварценбергпляц или позже, у Бельведера, с которым мы имеем честь делить титул "Третий округ", свернуть с трассы, но чужак, возможно, явится с иной стороны, сойдя на железнодорожной станции, когда надумает пройтись к современным "каменным шкафам" , к Венскому Международному Отелю или слишком углубится, гуляя, в Городской парк. Но в этот последний, о котором было мне напел пропитым голосом белый как мел Пьеро

     "О- аль- тер  Дуфт аус Мер- хен- цайт..."
     ("Бы-лин-ных лет ста-рин-ный дух..."),
хаживаем мы в лучшем случае дважды в год, хотя до Парка пять минут ходьбы; а Ивану, который не ходит пешком из принципа несмотря на мои просьбы и хитрости, он знаком только проездом, ибо Парк просто слишком близок, а на природу и с детьми мы выбираемся в Венский лес, на Каленберг (Лысую гору), до самых замков Лаксенберга и Майерлинга, и до Петронелля и Карнунтума в Бургенланде. Мы бессердечны и равнодушны к этому Городскому парку- и нечего мне припомнить из "бы-лин-ных лет..." Иногда ещё я, беспокоясь, замечаю по ту сторону решётки зацветающие магнолии, но никак мне не удаётся выбраться к ним- и когда я, как сегодня, снова беспричинно спрашиваю Малину: "Кстати, магнолии в Городском парке, ты их видел?", тогда он, будучи учтив, отвечает и кивает, но ему уже известен вопрос о магнолиях.
Имеются, их легко обнаружить, в Вене улочки намного красивее этих, но они в других округах, с ними- как с красивыми дамами, которых окидываешь виноватым взглядом даже не надеясь побыть с ними. Ещё никто не возгласил
 красоту Унгаргассе, никто не признался ,что перекрёсток Инвалиденштрассе и Венгерского заворожил его или лишил дара речи. И я не стану первой осенять изысканными эпитетами мою, наши улицы, но обязуюсь исследовать нашу живую связь, то ,чем я приросла к Унгаргассе ибо о`н лишь во мне выгибает свои арки, от дома номер 6 до дома номер 9- и я расспрашиваю себя, отчего постоянно пребываю в его магнетическом поле когда иду улицею Фрейюнг или совершаю покупки у Грабена ,или плетусь в Национальную бюиблиотеку, на Лобковицплац стою и думаю: "Здесь, непременно здесь до`лжно жить!" Или- при Дворе! Собственно, когда я топчусь в Старом Городе ,то лгу себе, что не хочу домой или сижу битый час в кафе и копаюсь в газетах , то втайне я желала б остаться дома- и когда я сворачиваю с Беатриксгассе, где жила некогда, в свой округ,  или с Хоймаркта (Сенного рынка) -сюда, не то что меня трогает ностальгия,- хотя здесь время внезапно сходится с местом- но за Хоймарктом моё кровяное давление подскакивает и одновременно отпускает судорога, зажим, который испытываю на чужбине, хотя иду вначале быстрее, а затем тише, влекомая счастьем. Ничто не кажется мне надёжнее этого отрезка переулка: днём я взбегаю по ступенькам, ночью ключ от ворот уже зажат в моей ладони- и снова наступает миг благодаренья, ворота отворяются- и чувство ночного возвращения домой, которое переполняет меня , брызжет-дари`т округе, домам и людям, на сто, двести метров вдаль, где всё напоминает мой дом, которой принадлежит вовсе не мне, но некоему АО или просто шайке спекулянтов, что его отстроила ,уснастила множеством этажей и флигелей, но об этом я почти ничего не знаю, поскольку сразу после войны я проживала в десяти минутах ходьбы отсюда, в двадцать шестом номере, который также долго был моим счастливым: теперь он мне встречается угнетённым и пристыженным как пёс, переменивший хозяйку, он изредка видет прежнюю -и не знает, к кому привязан, кому обязан сильнее. Но теперь я миную дом Беатриксгассе, 26 так, будто никогда не жила в нём, почти никогда... или да, был он там прежде, "чудесных лет старинный дух", был да сплыл.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Хуттер, который на терпел столь долгие речи, он их охотно прерывал собственными байками да анекдотами, вставил ,хрустнув баранкой: "И как же сложилось у вас со стрельбой в дальнейшем, мой господин?"
Мужчина, не взглянув на него, пригубил из кружки как и все в этот момент, затем отодвинул её подальше, на средину стола. Он взглянул на меня, затем - на Малера, снова на меня- и на этот раз я отвёл глаза.
- Нет,- наконец ответил он,- я же выздоровел. Поэтому не сложилось. Вы поймёте это, господа мои. Спустя месяц меня снова арестовали- и конец войны я встретил в лагере. Поймите, я не мог стрелять. Коль я не мог выстрелить в человека, то в некую абстракцию ,"русских"- и подавно. Я их не смог себе представить. А ведь следует же иметь хоть какое-то представление.
- Забавный крендель,- тихонько молвил Бертони Хуттеру. Я расслышал их шёпот и напугался, что незнакомец- тоже.
Хадерер кинул официанту и пожелал расплатиться.
Из большого зала всё громче слышался мужской хор, иногда он казался оперным, из за спущенных кулис. Те пели :"Родина, твои звёзды..."
Незнакомец снова опустил голову, прислушался, затем молвил :"Будто и дна не прошло..." и "Доброй ночи!" Он поднялся и широко зашагал прямо к двери. Тотчас поднялся Малер, крикнул мне :"Слышите?!" Его всегда принимали во внимание, но на этот раз он хотел быть по-настоящему услышанным. И всё же, я впервые заметил его неуверенным: Малер смотрел на нас с Фридлем, словно ждал совета. Мы уставились на него- в наших ответных взглядах совета не было.
Мы потеряли счёт секундам- Малер напористо расхаживал, мрачный, задумавшийся,  взад- вперёд... вдруг он направился к двери, распахнул её, а мы последовали за ним, поскольку пение внезапно оборвалось- лишь два одиноких голоса невпопад что-то тянули. И тут же в соседнем зале заварилась какая-то суматоха: то ли выясняли отношения, то ли что похуже.
Мы столкнулись лицом к лицу с несколькими мужчинами, которые взаимно перекрикивали друг друга. К Хадереру обращался некий тип, похоже, тот самый полковник, побледневший, взвизгивая. Я расслышал обрывки фраз :"... непостижимая провокация... прошу Вас... старые фронтовики..." Я кричал Малеру, звал за собой, я побежал к лестнице на выход, преодолел её в два ступени, темные, мокрые и каменно-твёрдые как в штольне- вон в ночь, на волю вели они. Недалеко от входа в кабак лежал он. Я склонился к нему. Он истекал кровью из нескольких ран. Малер опустился на колени рядом со мной, убрал мою ладонь с груди мужчины и дал мне потять, что тот уже мёртв.
Во мне раздалась Ночь- и я очутился в собственном Безумии.
Когда наутро я пришёл домой, уже остывший, то окаменел стоя посреди комнаты- стоял себе, стоял и ,только добрался было до кровати, как ,вялый и непомнящий, взлянув на ладонь, увидел кровь. Она мне показалась следом невидимого выстрела, запечатавшего во мне чад отчаяния, месть, гнев. Теперь они не вырвутся наружу. Никогда. Ни за что. И пусть хоть разорвут меня они, буйные- всё равно никому не причинят вреда как убийца, никого не убивший, но лишь ставший жертвой- напрасной... Но кто знает? Кто осмелится поручиться?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Райтер вскинулся, когда доктор зашёл на кухню и притворил за собой дверь.
     - Послушайте,- сказал доктор. Мужчина придвинул ему кухонное кресло, достал из ларчика пару рюмок для шнапса и початую бутылку яичного ликёра, наполнил рюмки.  А доктор тем временем над раковиной вымыл и наскоро вытер руки вафельным полотенцем. - Она завтра может встать, - сказал доктор и присел. Он с отвращением пригубил густого, слизкого ликёру.
     -Но она мне не нравится, не нравится она мне, - прибавил он. -В провинцию б её ,или в санаторий. Мужчина пришибленно глянул в пустоту: "Она пожет поехать в Холлабрюнн, к родителям. Но там не отдых".
     -Да, -кивнул доктор, - кивнул доктор, -лучше ничего, чем такой льдых.
     -Она такая глупая. Вы должны присмотреть за ней, -виновато добавил мужчина.- Она скорее пойдёт к балаболам, жуликам, которые магниты вертят. Чистое жульё, знаю. Она ходит к балаболам.
     Доктор, помолчав, выписал рецепт, неразборчивый, поставил внизу закорючку, поклал листок перед мужем. Тот, не подымая, пробежал его взглядом, а затем пробормотал: "Я два дня не работал. Вы должны мне выписать справку".
     -В виде исключения, - сказал доктор,- поскольку вы- опора жене. Ради исключения- не могу иначе, хотя это наказуемо.
     Мужчина кивнул, взял рецепт с кухонного стола, спрятал его. Доктор, замявшись, спросил: "В чём дело? Что с вами?"- "Ничего, -отозвался мужчина.- то есть, я хотел бы вас кое о чём расспросить".
     -Да, -отозвался доктор. Он не торопился. Он думал о предстоящих сегодня пяти или шести визитах, о ждущих его повсюду вони, непроветренных комнатах, неаппетитных кроватях, женщинах, детях. Он расслабился, развалился, не желая сдвинуться с места. Эта кухня была чиста- доктор знал её давно. Рози Райтер- чистоплотная хозяйка. Эти Райтеры- приличные, выдающиеся люди- так доктор про себя величал их.
     -Где дети?- спросил доктор.
     -У соседей, - ответил муж, указал рукой в потолок.- Только до завтра. Утром заберу их.
     -Так что с вами?- машинально переспросил доктор.
     -Дело в книге, -ответил, прижмурившись, Райтер.- Именно у вас хочу спросить насчёт книги. Он подошёл к ящику, на котором стояло радио. На приёмнике лежала книга. Он вручил её доктору. - Знаете это?- спросил Райтер. Доктор полистал её, мельком взглянул на сварщика и сказал самодовольно: "Ещё бы знал". Мужчина внимательно посмотрел на доктора, ожидая дальнейших комментариев.  -Да, философия, -молвил тот, -раньше интересовала и меня. Теперь мне не до чтения. Нечто противоположное -сама жизнь, уж вы поверьте мне. Теперь не до философии. Вечером тут и там теперь читают романы... Доктор прервался и удивлённо посмотрел на мужчину, чьё лицо побледнело и приобрело вызывающее выражение.
     -Я прочёл книгу, -молвил мужчина и затаил дыхание.
     Доктор взглянул на него почти с изумлением: "Вы это прочли?" Он прихлопнул ладонью обложку. И затем жадно добавил: "На что?"
      Мужчина не ответил. Он налил себе ликёру и спросил: "Что за книги есть ещё? Как получают эти книги?"
      Доктор раздражённо ответил: "Ты милый Господь, книг как песку в море: не сочтёшь. Подите-ка в платную библиотеку, подпишитесь. Или- в народную, там можно на дом брать."
     "И такие?- спросил мужчина".
      "Всевозможные книги, - ответил доктор. -Мля жена тоже абонируется, в платной".

     Ночью, когда жена храпела во сне, опёршись на локоть, Райтер принялся за книгу. Он перечитывал её, прежде - места, отмеченные кем-то карандашом. Эти пометки заставляли сварщика думать о прежнем хозяине книги, который  выделил именно те, а не другие строчики-абзаы надписями вроде "заблуждение!" или "см. челов. слиш. челов." Мужчина читал себе, читал, губы его шевелились. Изредка он вставал с кровати чтоб пройтись- и тогда слова в нём оживали, они как духи творили своё в его теле.  Он удовлетворённо постанывал, голова его болела, глаза горели, хоть эти добрые, закалённые глаза привыкли к звёздно-горячему свету.  Голубой, светло-звёздный огонь причинял бывало глазам его такую же боль, а то-  вид раскрасневшейся расплавленной стали, когда его ,Райтера, тело дрожало согласно с убиваемыми, возрождаемыми, трансформируемыми его руками формами и материями. Он, зная как, плавил было сталь, а теперь делал то же с собой: буквы и фразы топил в собственном мозгу, где полыхало белозвёздноголубое пламя, слепившее глаза.

     - Он уволен, я это знаю,- сказала жена.
     - Фрау Рози, -окликнулся доктор, -успокойтесь: он найдёт себе место. Чем смогу, помогу. Знаю инженера на машиностроительном заводе.
     - Герр доктор, -сказала жена, -всё впустую, я знаю. Он больше ни о чём не заблтится. Не смотрит на детей. Я могу околеть. Из за него я околею.
     - Я устрою ему место. В наше время нет ничего проще, чем найти место квалифицированному рабочему.
     - Нет, -возразила жена и заплаказа, - всё зря. Несчастье одолело нас. Никто нам, пропащим, не поможет.
     - Вы глупая женщина, фрау Рози,- молвил доктор,- ведь ваш муж -крепкий парень, прилежный, добрый человек.
     - Но он читает. И ничем больше не занят. Поговорите с ним. Меня он вовсе не слушает.
     - Разумеется, я поговорю с ним, - пообещал доктор. -Успокойтесь. Он ступил в спальню Райтеров, остановился у ночной тумбочки, на которой лежали книги, сгрёб их, пересмотрел одну за днугой: "Йога. Введение в Здоровье", "Душа и её основания", "Мы и наша Вселенная", "Дух ХХ столетия", "Воля к Власти". Доктор бросил стопу на место и гневно крикнул: "Что это значит?"
     -Он всю меня высосал,- пожаловалась жена.- Это продолжается уже два месяца. Внезапно он начал читать. Прежде он не пил,- только своё пиво по вечерам, не карил, не читал. Клянусь вам. Абстинент.  Теперь последние деньги ухлдят на книги и пиво. Я могу уехать к родителям в Холлабрюнн.
     - Дучше не надо,- примирительно попросил доктор. - Там -никакого отдыха. С вашими лёгкими надо в санаторий.
     -А дети, -вскрикнула она, -дети!

     Мужчина читал лёжа в постели. Он встал чтоб отворить доктору и снова улёгся.
     - Вы должны выписать мне справку,- молвил мужчина вперившись в доктора воспалённым взглядом.- Мои глаза чертовски болят.
     - Я не сделаю этого,- отчётливо, раздельно произнёс доктор каждое слово.- Почему вы не посещает свою жену?... Почему вы не навещаете свою жену в больнице?-  закричал доктор и ударил кулаком пои разделочной доске забытой на столе. Упал горшок: розис-геранис, розис-цветочкис, розис-земеляс рассыпались по полу.
     - Почему вы кричите на меня?- кротко и нескоро спросил мужчина доктора.
     - Выша жена умирает!- крикнул доктор.
     - Не кричите так,- тихо молвил мужчина. Он отёр пепел с сигареты о тарелку, что стояла на тумбочке. Несколько блюдец и одна пепельница полные окурков и золы занимали пол у кровати и подоконник.
     - Вы же кричите,- молвил мужчина на хохдойче ("букв. "высокий немецкий", то есть литературный язык, не венский торопливый диалект- прим.перев.) перепугав доктора.
     - Как вы разговариваете со мной, насколько вы обнаглели?!- доктор, с дрожью в голосе, ответствовал таки на хохдойче.
     - Присядьте, - мужчина наконец выбрался из кровати, явился на свет как привидение, в  коричневой, помятой  рубахе, одной из тех, что ,доктор уже знал, спят днём его пациенты.
     - Вы оборванец, -не подав Ройману руки, сказал доктор.
      Мужчина миновал доктора, принёс из кухни яичный ликёр и две бутылки писа. Он налил докторы того и другого, подбодрил его улыбкой- и снова забралься в постель.
     - Мне необходима спрака.,- сказал он улыбнувшись.- Я болен. Иначе не получу больничного пособия.
     - Вы здоровы. Будете работать.
     Доктор рассерженно отведал ликёру , а затем выпил пива.
     - Я тяжело болен, вы же видите!- мужчина ударил, как ребёнок, кулаком по разделочной доске- та подпрыгнула вверх и упала, расколовшись, к ногам просящего.      - Где дети?- угрожающе спросил доктор.
     - Дети у бабушки с дедушкой,- тихо ответил мужчина не тронув обломки.- В воскресенье я съездил в Холлабрюнн.
     - Вы тряпка, - сказал доктор.- Говорите же! Скажите правду. Почему вы не работаете?
      Мужчина серьёзно и задумчиво взглянул в ответ. Чёрная, ровная поросль на его подбородке выглядела как траурная повязка.
     - Я больше не выйду на работу, доктор. Так есть. Я больше не могу. Что-то сдвинулось во мне. Оборвалось. Я больше не могу работать ,ко времени вставать, собираться! Никогда блольше не смогу я работать.
     Они сидели застыв. У мужчины внезапно наварнулись слёзы на глаза. -Что с моей Рози?- прошептал он, - Разумеется, выхожу работать, доктор. Завтра пойду. Завтра..., - он застонал. - Бедная Рози, бедная Рози..."
     Доктор заходил по комнате , провёл дорожку странных, светлых на пыльном полу следов, растоптав голубые листья герани. налистья ю  следов. - Вы и впрямь спятили. Почему читаете безостановочно? Глупо это, читать. Мужик, который в жизни конкретен... Я живу реальной жизнью, мы все живём реальной жизнью, а вы читаете, как будто заняться вам нечем, читаете как приготовишка. Это ведь от книг приходит, когда люди формируются!"
     Мужчина медленно, не стыдясь, промокнул краем льняного платка полившиеся было слёзы: "Но вы должны меня понять. Я ,сварщик, знаю белый свет. Сварщик- это очень доброе ремесло. Я сдал экзамен- и сразу женился. Один за друним появились пара детей. Я работал в муниципальных мастерских, почти во всех округах, и в Первом тоже, на улицах, где большие магазины, и ювелирные, кондитерские, ах! одежда, автомобили, часы и ковры. Но знаете, это не для меня, я не настолько нищ. Мы живём во Флоридсдорфе, вы -тоже, герр доктор, это обстоятельство не стану комментировать. Здесь всё иначе, чем должно быть, чем есть ещё где-то.  Зелень, к примеру, нашего парка, воздух- всё с недовесом , недомером. Улицам недостаёт того, что их улицами делает, парку- того, что создаёт
романтику парка. Хорошие квартиры у нас, в муниципальных многоэтажках, но не разгуляешься в них: простору мало, во всём заметно слишком мало, и в наших жёнах- тоже, в Рози -недостаток, хоть и была она хорошей хозяйкой, но стишком скудна, и браслеты её такие же, и фальшивый жемчуг, и золотые серёжки с "незабудьменяшками", и в детях наших недомер, - но всё это замечаешь в последнюю очередь, и себя как следует не оценишь,  а также мы с вами скудны, герр доктор, вы должны мне это простить, но и в вам всего недостаёт, поскольку вы  т у т  доктор. Нет, я не жалуюсь: живу очень хорошо, есть работа- есть зарплата, профсоюз, 45-часовая неделя, которую обещают подсократить. Ну, видите-ли, сварщик я. Больничные выплаты, при несчастном случае, страхование жизни. Мля жена получит приличные деньги в случае моей смерти. Жильё обеспечено, квартплата низкая, Флоридсдорф- неплохое место: тут всё дёшево. Вы принадлежите общему: ведь вы служащий. У вас на две комнаты больше- на здоровье, ведь вам положено, так правильно, что у вас больше комнат. Вечером у вас глаза слипаются, как мои- и вы пьёте своё пиво, я -тоже. Отпуск вы проводите на лесной даче, я- в Холлабрюнне: невелика разница.  Но я- сварщик. У меня есть некоторый опыт работы со сталью ,с жаром, со светом, да что за светом! У нас защитные очки. Но что, если они оставлены дома? Разбились? Видите, такое случается. Я не забыл свои очки,этого не могло случиться.
     Слава Тебе, очки мои разбились- и огонь как волк  прыгнул мне в глаза: жрёт их, вырывает их вместе с мозгом. И всё проходит через меня всё сошлось во мне. Когда мы приходим в этот мир, а когда-то нам надо это сделать, то я не хочу, чтоб в нас и во всём был недостаток... Эти треснувшие разделочные доски, ликёр, эти деревья, сплошной стеной ставшие тут вокруг, и эта домашняя  вонь, улицы ведущие тебя обязательно от перекрёстка к перекрёстку, и эти больничные листки накорябанные на худшей бумаге, все эти общеобразовательные школы и общественные нужники, которые для пущей взаимодоверительности нам подсовывают, и везде - намёки да экивоки: с общественными столовыми, жестяными ложками, толкучими плацами, спортплощадками,  кино.
     Но мне попалась книга. Да, эта книга. Что скажете? Я на выпускных отучился, а вы штудировали после. Я не выроню этой книги, не отдам..." Мужчина поправился чтоб начать снова уже на хохдойче: "Это неповторимо, видите ,мой любимый ,неповторимо! Уж знаю, что я не заброшен, но напротив- вовлечён. Ибо никто не исключён, и я по совственной воле не исключаю себя. Я ,пожалуй, в меньшей степени ,чем вы,  исключён, хотя вы учились, а я -нет!"
    " Ну да, -молвил доктор растерянно, - ведь верно, нечего возразить".  Он вытер лоб носовым платком чтоб выиграть время. Затем он свёл брови и  рассерженно чихнул в платок. "Вы, наверное, считаете себя гением, а меня- идиотом. Спасибо, спасибо. Намолотили тут мне половы. Большущее спасибо. Почему не выступаете перед своими? Ваши друзья, возможно, невежественны. А вы образованнейший человек? Говорите там. Не со мной! с другими! Для меня это ваше- ахинея: я-то прочёл в жизни кое-что. Я должен навещать вашу жену чтоб вы не беспокоились. Она ходила к шарлатану . Уж тот повертел ей маятником. Уж если на то пошло... вы понимаете... Это конец".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анна: Я могу помахать папками если Вам слишком душно.
Лоренц: Прекратите разговоры, заходите. (Шум моторов.) Стоять, я уже отложил это. Посмотрим же, как без меня обойдутся. Довольно мне выслать своих порученцев. Мы меняем курс. Мы уже сегодня, сегодня, вы поняли?! герр ракетенфюрер, мы овладеем Луной.
Анна: О, Луной. Я всегда хотела устроить себе на Луне дачу.
Лоренц (зевает) : Окажу вам честь, Анна, полу`чите своё, я не забуду, я ведь так надоел вам за эти дни, я прикажу воздвигнуть на Луне за`мок для вас- и довольно! Вы покнинете страну, пардон, плянету Земля- и останетесь там, куда я вот теперь доставлю вас. Понятно, детка?
Анна: Господин... герр ... Ах, Лоренц, я не смогу перенести ссылки, я почитаю вас с первого дня поныне. Я люблю вас, а вы отталкиваете меня. Мне ничего не нужно, я желаю лишь оставаться у ваших ног, вашей рабыней, в точности исполнять ваши приказы, созерцать ваш высокий мыслящий лоб, видеть, как ваши замыслы претворяются в жизнь. Ничего мне не надо, лишь это. Не прогоняйте меня. Подчините, если вам угодно, меня моей замене, я стану служить вам и ей... ах, Лоренц.
Лоренц: Сегодня всем смеяться! Что вы тут из себя строите? Немедленно прекратите стонать, не то прикажу вас гильо... гильо... прикажу вас умертвить!
Анна: Тогда, тогда всё кончено, я больше не могу, я не хочу жить без вас.
Лоренц: Что же вам угодно, чем вы тут заняты?
Анна: Ищу дверь, хочу... о, Лоренц, я не могу иначе. Через минуту всё решится- и конец всему.
Лоренц: Вам же нельзя здесь, на полпути между Землёй и Луной... Господи, как неизобретательно. Я всегда знал, что всю свою жизнь вы останетесь посредственной личностью. Бога ради, поступайте по-своему, коль иаче не способны. Вот люк.
Анна: Оставайтесь с миром, подчиняйте себе Землю и небо. Моё время вышло, я не способна удовлетворить вас.

Порыв ветра. Дверь распахивается и затворяется.

Лоренц: Добрая душа. Да-да, она не могла удовлетворить меня. Минута молчания скомкана мною- и я снова на коне. Герр ракетенфюрер, что скажете, если я ,дабы взвинтить свой полусонный дух, объявлю войну?
Генеральный директор: Кому следует объявить войну, герр Генеральный директор?
Лоренц (кипя гневом): Вы тугодум, да?! Да всё равно, кому... Войну, сказал я, я просто объявляю войну.

(Вторгается шум громкоговорителя.)

Громкоговоритель: Как только что нам стало известно от "Лоренц энд Лоренц Трансглоуб Концерн", Его Высочество, Генеральный директор министр доктор Лоренц изволили объявить войну. Война будут объявлена всевозможным, без каких-то ни было, исключений, объектам, она будет вестись с новейших форпостов , с созвездий на Ближневосточном Небе ,равно как и с территории новоприобретённой концерном имярек Луны. Его превосходительство вышеназванного Генерального директора таким образом стремится ко всеобщему миру.

Похожая на гимн короткая увертюра быстро обрывается.

Продавец: Ну и что, мой господин?
Лоренц (смущённо усмехаясь) :Нечто особенное. Но, однако...
нет, собственно, этой мечты я себе лучше не куплю... Слишком роскошна... только озадачу себя. Нет... ведь слишком роскошна для меня, не хочу...
Продавец: Да я же охотно продемонстрирую вам ещё одну.
(Щелчок выключателя.) Прошу!

Мечта третья

Матрос: Кран развернуть, налево... на 45 градусов развернуть.
Анна: Груз уже весь на борту?
Матрос: Мы готовы, погружены. Пассажиры теперь могут подыматься на борт.
Анна: Не могли бы вы оказать мне любезность- провести через контроль? Сам капитан посоветовал мне плыть на "Securitas". Это лучшее судно на свете, сказывали мне.
Матрос: Смею ли подать вам руку? Идите. Мы рады приветствовать на нашем корабле столь прекрасную спутницу.
Анна: Благодарю. Вы настоящий кавалер, матрос. Мне нравится ваша униформа.
Матрос (смеётся) : Взаименно благодарен вам. Вы очень милы, прекрасная дама.
Анна: Меня звать Анной.
Матрос (повторяет смеясь): Анна...

Звучит иная музыкальная увертюра, она, по-разному акцентированая, сопровождает эту грёзут.

Лоренц: Анна ,мы отплываем, тебе нужен паспорт. Тебе нельзя на борт корабля без документа. Анна, не уходи, не пожелав мне счастливо оставаться . Пожалуйста, взгляни на меня ещё раз. Подай, прошу, мне ещё раз руку. Не  знаю, с чего ты сегодня вздумала уплыть. Облака мечутся столь быстро, а на горизонте уже сгустилась полоса тьмы. Тебе сегодня нельзя. Подождала бы до завтра.
Анна (голос сквозь фильтр) : Да вот корабль, он бел и велик, я бы желала всегла плавать на таких белых больших кораблях украшенных разноцветными задорными вымпелами.
Лоренц: Анна, я не понимаю тебя. Огланись, посмотри на небо- оно полно опасности. Прислушайся ко мне. Ты внимаешь всем кроме меня, ты мило смеёшься матросам и заставялешь меня криком взывать к тебе. Что случилось, ответь мне, что произошло за эти дни, пока мы с тобою путешествовали по золотым городам под золочёными крышами, внимая  на площадях звонам башенных часов, которые славили любовь нашу?
Анна: Я люблю большие белые корабли, люблю одеяния из серебряный рыбьих чешуек и ожерелья из возорослей, люблю чудесные песни матросов и высокие мачты, которые упираются в снежно-белые облака. Люблю завывания сирен и даль, куда берут курс большие белые корабли ,а ещё люблю я берег когда солнце садится за горизонт, а сильные руки ветра подхватывают меня, я люблю бесконечность морей.
Лоренц: Анна, у тебя нет при себе паспорта. Ты не пройдёшь контроль. Слышишь меня? Анна ,ты просто так не пройдёшь на борт. Тебе надо уладить множество формальностей. Анна!
Анна: Матросы, освободите мне дорогу, доложите обо мне капитану! У меня бессрочный проездной билет и виза в бесконечность.
Матрос: Господин Капитан покорнейше просят вас на борт. Идёмте. Мы отчаливаем.

Воют корабельные сирены.
Музыка.

Лоренц: Почему ты не прислушалась ко мне, Анна? Уже видна полоса тьмы на горизонте, а корабль далеко от берега.
Анна: Между нами сто миль.
Лоренц: Сотня миль и многие одинокие вечера без тебя, весь город и моя работа. И моя тоска пролегла между нами. Я не ждал, не чаял такого вот.
Анна: Небо оставалось голубым до этого часа, но вот сгустились тучи, а чайки носятся вкруг кормы пронзительно крича. Берега уже не видать. Не знала я ,что море бывает таким темноглазым, а волны могут звенеть как клинко и срезать слова мои.

Ветер крепчает.

Матрос: Вам надо спуститься в каюту. Ветер обожжет вам щеки.
Анна: Но я ещё способна выстоять. Повзльте мне остаться, я выдержу бурю, желаю видеть даль, и бескрайнее небо, которое смыкается с морем на горизонте.
Лоренц: Анна, возвращайся!
Анна: Назад? Куда? Когда-то была я в некоем городе с исохшими домишками и воротами, сквозь которые хаживал ангел, в парке ,где лиственные "крыши" скарашивали мою тоску по дали, а когда твоя рука обнимала меня...
чья рука обнимала меня? Матросы, чья рука обнимала меня? Чья рука?
Лоренц (издали) : Анна! Почему ты не послушалась меня?
Анна: Чья рука обнимала меня, чьи ресницы касались моих ресниц? Кто крал для меня упоённою солнечным теплом сирень и поил вином меня в долгих послеполуденных сумерках? Здесь нет ни дня, ни ночи, здесь только вода, что с каждым часом всё студёнее, и ветер, который всё крепчает, здесь матросы, они постоянно начеку, здесь трепещут вымпелы на мачтах. Кто распрощадся со мною у тёмных парковых ворот и разомкнул свои обьятья?
Лоренц: Ляг на палубу, Анна. Иль не видишь ты страшных туч, что безудержно мчат тебе навстречу?
Анна: Должна ли я вот так недвижимо стоять в бесконечном движении?
Лоренц: Анна, я не стану ездить в горы. Мы соберём деньги и купим себе домик. Оставь корабль, Анна, прыгай прочь, беги! Спрыгни, вернись! Мы украсим цветами наш садик, а я куплю тебе голубой воздушный шар, мы станем пить вино, я укрою тебя белыми облаками. Прыгай прочь, беги назад!
Анна: Кто кличет меня? (Она разражается непрестанным смешком.) Это ты, Лоренц, ты зовёшь меня? Матросы, видите ль вы мелкую жирную точку на берегу, эту серую точечку, которая дрожит слезою на песке? Слезинка желает, чтоб я спрыгнула и вернулась.
Лоренц: Не смейся, Анна. Ты не смеешь позорить меня перед матросами. Я не заслужил этого.
Анна (снова смеётся).
Лоренц: Я всегда уставший когда последним покидаю работу. А когда я стою в проходной, выполненная за день работа требует моего осмысления, я должен знать, выполнили ли мои подчинённые в срок предписанное им, все ли копии документов отложены, не текут ли водопроводные трубы, отданы ли в ремонт пишущие машинки. Когда иду домой с работы, я всегда уставший... (остаток этой реплики веделен звукооператором) когда люди и улицы теряются в вечернем прахе, а птицы, пронзительно крича, летают над крышами.
Анна (снова смеётся).
Лоренц: Когда вернёшься, я прошу тебе эту насмешку, и я всё отдам тебе ради того, чтоб ты вышла за меня.
Анна (смеётся тише).
Лоренц: Анна, если ты немедленно не прекратишь смех и не спрыгнешь, пеняй на себя. Чёрные волны уже мелют корму, обшивка трещит! Спасайтя, не то я потеряю тебя, да и сама ты себя потеряешь.
Анна: Я люблю чудесные песни матросов, я люблю море и даль, бесконечность и опасность. А ненавижу я город с крышами, которые давят мои плечи, обьятия меленькой серой слезинки на берегу, ненавижу жизнь и людей, которые желают ездить в горы, построить себе дом, а меня -в вечернем садике укрыть подушкой... Ведь я люблю смерть.

Начинается страшная буря.
На фоне завываний ветра слышна морзянка.

Радист (он с другого судна): "Секуритас" получил пробоину ,застигнут бурей, координаты: 236 градусов 2 минуты южной широты, 17 градусов 11 минут южной долготы (неправильно! автору не преподавали географию!- прим.перев.). Желательна скорая помощь.
Голос: "Секуритас"? Под чьим флагом?
Радист: Неизвестно.
Голос: Отвечайте: "Виктория", координаты 193 градуса южной широты, тире, 17 градусов 2 минуты южной долготы. Меняем курс. Идём на помощь. Держитесь. Через четыре часа будем на месте. Желательны своевременные уточнения ваших координат.

Морзянка.

Радист: "Секуритас", SOS, необходима срочная помощь, координаты почти не изменились. Пробоина в носу, тонем. Спущены спасательные шлюпки. Заливает машинное отделение. Максимум через час судно потонет.
Голос: Отвечайте. Держитесь, через три часа прибудем. Просим информировать о перемене координат.

Морзянка.

Радист: Рация "Секуритас" отключается.
Голос (громко, как приказ) : Внимание, задраить люки. Радиосвязь со всеми суднами в зоне достижимости поддерживать. Спустить шлюпки. Готовность номер один!

Перемена шумового сопровождения.

Продавец: Уж вы довольно насмотрелись.
Лоренц: Почему вы так скоро включили свет? Я желал досмотреть мечту до конца. Это моя грёза, в ней Анна, которую я знаю по бюро... ах, знать бы мне, что делать!...
Продавец: Как, простите? Анна?
Лоренц: Я имею в виду девушку на корабле, который тоет... ах, да теперь всё равно, включите, пожалуйста, свет.
Продавец: Как пожелаете. Если вы торопитесь...

Увертюра, печальная музыка...

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

                                                    Тайна принцессы фон Кагран

Жила когда-то принцесса фон Кагран или фон Шагре из рода, который в более поздние времена прозывался Кагран. Её современник, св. Геогр, который убил Липового Червя и тем избавил местных жителей от опасностей, чем способствовал основанию града Клагенфурта, творил дела свои в Мерхенфельддорфе (равнинном селе на реке Марх) по ту сторону дунайского потока, о чём свидетельствует церковный сказ, здесь же, у раздольного заливного луга.

Принцесса была очень молода и красива, и был у неё воронок, на котором она опережала конных всадников. Свита уговаривала ,умоляла Принцессу не слишком удаляться одной, поскольку край тот придунайский был весьма неспокоен, границу его никто не осмеливался стеречь: позже хлынули через неё реты, маркоманы, норики, тезы, даки, иллирийцы, паннонцы. Тогда ещё не было никоких Цис- и Транслейтании: продолжалось великое переселение народов. Однажды нагрянули в край Принцессы венгерские гусары из пу`сты (степи), из раздольной,  в неизведанное к востоку простирающейся Венгрии. Они вторглись на своих диких азийских лошадках, резвых, как воронок Принцессы, сея повсюду страх.

Принцесса утратила власть и удел, она попадала из плена в неволю, ведь она и не билась за своё, и не желала идти в жены ни к старому королю гуннов, ни к старику-кагану аваров. Её стерегли как добычу стражники- множество красные и голубых всадников. Будучи настоящей принцессой, она скорее наложила б на себя руки, лишь бы не достаться старому королю, и вот как-то поздним вечером терзалась-мучилась она, та, которую захватчики готовились вывести вон из крепости дабы отдать в жёны то ли гуннскому, то ль аварскому хану. О побеге раздумывала Принцесса, надеялась, что стражники задремлют в сгущающихся сумерках, но надежда её всё иссякала. Воронка оставили Принцессе, а она не ведала, как только из табора выбраться да в свой край голубых холмов возвратиться ей. Без сна лежала она в своём шатре.

Тёмной  ночью почудился ей голос, не говор и не напев, баюкающий шёпот, обращённый именно к ней не из стана, звук неведомого Принцессе наречья, которая не смогла разобрать ни единого слова. Заворожённая, встала принцесса, распахнула полог шатра, всмотрелась в бескрайнее тёмное небо Азии- и с первая увиденная ею звезда мигнула пленнице, именно ей. Голос. одолевавший Принцессу, наказал ей загадать себе нечто -и она, зажмурившись, увидела укутанного в долгий чёрный плащ незнакомца не из чиста красных и голубых всадников. Он скрывал в ночи лик свой- и ,хоть Принцесса не смогла разглядеть его, поняла она, что именно этот незнакомец взывает к ней внушая иссякшую было надежду на вызволение.  Под узду воронка взял незнакомец, а Принцесса спросила его: "Кто ты? Как звать тебя, мой спаситель? Чем мне благодарить тебя?" Тот, приложив палец к устам своим, наказал молчать Принцессе, дал знак ей следовать за ним, запахнул её полой чёрного своего плаща- и повёл её, чернее чёрноты ночи, и воронка её, который легко ступал копытами и не всхрапывал, прочь из табора и дальше в степь. Принцессе всё чудился завораживающий её напев, которому силилась вторить она. Только Принцесса собралась было попросить незнакомца сопровождать её весь, как тот молча передал вольной пленнице поводья и дал знак ей пустится на коне вскачь.  Тут и пропало сердце Принцессы, которая так и не рассмотрела лица незнакомца, сокрываемого им лица, но послушалась она наказа, а и не могла ведь ослушаться. Она оседлала коня, онемевшая, глянула сверху на незнакомца, желая молвить ему что-либо на своём, и на его языке на прощание. Она сказала это глазами. А тот же оборотился да и пропал в ночи.

Воронок пустился вскачь, к Большой реке, чуя влажный дух, помчался он. Принесса всплакнула врпервые в жизни- и долго ещё находили народные старатели одинокие речные жемчужины в этой местности , которые подносили они затем первому властителю своему в Корону Св.Стефана, дарили купно с стариннейшими благородными каменьями, которые к нашему веку вышли все.

Обретя волю во степи вольной, ехала Принцесса день за днём, пока не достигла она местности, где Поток терялся в несчётном хаосе застойных рукавов. Очутилась она посреди сплошной ,поросшей сгорбленными карликовыми ивами топи. Вода ещё не пибыла- а деревца уже гнулись да шумели листвой под крепчающим ветром Равнины, от которого и выросли они такими убогими. Кротко шатались они как трава- и Принцесса потерялась, растерявшись: всё тут пошло волнами- ивы и трава. Равнина жила, а никакая живая душа не могла прижиться на ней. Сонные потоки Дуная подмывали будто нерушимые берега, торили себе пути, терялись в лабиринтах рукавов, чей ток резал расшатанные острова, крепчал и раздавался то накатами, то исподволь. Насторожившись меж вскипающими стемнинами, рокотом и хлестом, поняла Принцесса, что вода подмывает песчаные плёсы и  глотает ломти берега со всей порослью ивняка.  Острова то исчезали, то вздымались из хляби, будто в день первый Творения всяк миг меняя свои очертания, и таковою была жизнь Равнины до Большой Воды, когда под восстающими волнами судилось бесследно пропасть ивам и островам. На небе застыло грозовое пятно- и нисколько не виднелись вдали голубые холмы края Принцессы. Не знала она, где очутилась, ничего не ведала она о Тебенских высотах (Татрах), отрогах Карпат, которые тогда пока все пребывали безымянными, не нашла она речки Марх, впадающей теперь здесь в Дунай, а ещё меньше догадывалась она, что когда-то здесь посреди потока протянется граница меж двумя названными странами. Ибо не было тогда ни стран, ни границ к ним впридачу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Этот год сломал ему кости. Он лежал на койке в клинике с парой искусно зашитых сине-красных шрамов и не считал дней до срока, когда ему обещано было снять гипсовый панцирь: под ним, обнадёживали пациента, всё заживёт. Неизвестный водитель, больной это узнал, умер. Он мельком подумал об усопшем и уставился в потолок. Он подумал о водителе как о погибшем у себя на родине, представил себе его ,такое ясное, сосредоточенное лицо, молодые и цепкие руки на руле, как наяву увидел его бешено мчащимся в гущу мрака- и там охваченного пламенем.
Наступил май. Цветы в палате, свежие и душистые, ежедневно меняли. В полдень ролеты на окнах не вздёргивали- и нектаром пахло в палате.
Силой воображения рассмотрев лицо покойника, убедился, что водитель погиб молодым. Раненый же, хоть и чувствовал себя стариком, был в действительности молод, а сутулился и опускал голову: собственные мысли и планы тревожили его. В юности он хотел было себе ранней смерти, не желал дотягивать до собственного тридцатилетия, а теперь вот жаждал жизни.
Прежде в голове его топорщились знаки препинания, а теперь сгустились первые предложения- посредством их он ступил в миръ. Прежде он считал себя способным всё домыслить до пределов, и даже замечал за собой шаги первопроходца в неизведанное- теперь оказалось, что они все вели в сторону. Долго не знал он, чему верить, и разве не стыдно вообще верить во что-то? Теперь он опёрся на собственный авторитет, обрёл доверие к себе.
Незадолго до выписки из клиники он посмотрелся в зеркало чтоб причесаться- увидел себя мало изменившимся, но немного осунувшегося на кисейной подушке, а в глубине растрёпанной своей шевелюры- нечто серебристое. Присмотревшись, он нащупал седой волос!
Сердце учащённо забилось.
Он безумно и отстранённо рассматривал свои волосы.
На следующий день, боясь обнаружить уже несколько седых волос, он снова рассмотрел свою шевелюру- но там белел по-прежнему лишь один. Наконец, пациент сказал себе: "Я ведь жив и желаю жизни. Седой волос, этот светлый свидетель моей боли и начала зрелости, как он мог напугать меня? Он отрастёт немного, а затем выпадет- и в памяти останется послевкусие страха! Мне ли бояться жизни, что ведёт к старости, жизни- процесса, который дал мне тело?
Я ведь жив!"
Он скоро выздоровеет.
Ему скоро тридцать. День настанет- но никто не ударит в гонг чтобы взбодрить юбиляра.
Нет, не настанет- он уже минул, первым в веренице дней ушедшего года. Года, который минул в муках.
Он живо думает о службе, стремится устроиться, поскорее миновать врата жизни- прочь от несчастливого, дряхлого, выморочного.
Говорю тебе: "Встань, иди! Твои кости целы".

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы