Писалась ночью глава 40. --------------------------------- Через двадцать минут Витька топтался около вкусно пахнущей чебуречной, посматривал на часы, где весь циферблат занимала свирепая рожа пирата с черной повязкой на глазу. Погладил куртку, позвал шепотом Ноа. Змея не шевелилась, молчала. - Ну, ладно, - сказал и открыл книгу. Там, где открылась сама.

 “Пыльцой черного слезника, с мужского цветка, смажь веки для сна при полной луне. Но ложись, отвернувшись, - не дай свету с неба трогать лицо. Из первого сна, руками держа щели в соседний, иди, к пятому, нижнему, что у самой земли. Там увидишь чужое таким, будто родил его сам. И если свет ночных туч не коснется на веках пыльцы – знание будет с тобой до новой луны”

Витька нагнулся и поставил к ногам выскальзывающий из-под локтя пакет. Выпрямился и снова открыл книгу.

"Когда облака скроют небо так, что останется свет семи звезд и все они над водой, - на склоне, что к ветрам, вырастет немер. Пальцами слушай цвет. Багровый растет на старой крови, его не рви, чтоб своя не состарела. Оранжевый – из крови зверя, убитого каменным ножом. С него снимай два верхних листа, что смотрят один на море, другой противу. Трубкой свернув, клади под язык. Выноси три дня, но четыре ночи, едой не запутывай. И утром, до солнца, до первого луча, сможешь говорить с водой, но не говори – слушай. Вода скажет больше. Но главное – красный найди. Он по коже, как мех молодой лисы, до первого ее лиса, а может – острить глаз. Бери верхнюю почку, выдави крови травы , пусть капли сбегут под стебель. Надрежь кожу у начала ладони, добавь своей крови под красный немер. К новому рту приложи подарок травы. Стоя над морем, увидишь над звездами. До солнца успей, свет немера злит и тогда он уходит по ране в кровь, а если уйдет...” (отрывок из книги "Травы Змеиных времен")

[ Читать дальше ]

…Закрывая дверь, щелкнул ключом в замке. Глянул на плоский плафон над головой – вечером около него собирались гекконы. Снимков с ними он привезет предостаточно. На нескольких – пальцы Наташи распластались по низкому шершавому потолку рядом с ящерками. Кольцо белого серебра – бликом на толстенькие полупрозрачные тушки. На одном фото – Наташино запрокинутое лицо, внимательный глаз под козырьком густых ресниц с выгоревшими кончиками. Трогает пальцем маленького зверя.

Шел вниз по витой лесенке, отмечая взглядом – ветки гибискуса и цветы на нем сгустками запекшейся крови, ступеньки с мокрым отпечатком детской ноги, у распахнутых дверей номера – каталка со стопками чистого белья, а внутри чернокожий стюард нагнулся над постелью и держит за шею простынного лебедя. Извивы дорожки, стесненной лианами, свешиваются с них какие-то шишки елочными игрушками. Парочка в зарослях, мальчик, услыхав шаги, прикрыл спиной девчонку напряженной спиной… Тоже кадр…

[ Читать дальше ]

Витька открыл глаза и стал смотреть сквозь решетку ресниц на солнечные знаки.

По светлой стене, скользила к потолку, размываясь, бледнея, становясь ярче, бесконечная золотая сетка. Солнце плело зыбкие письмена, они складывались и скрещивались, разбегались к самым краям рисунка, исчезая, растекаясь по светлой поверхности стен.

Немного болела голова. Не поворачиваясь, слушал – шаги, шорох, звяканье. Вздохнул. Позади изголовья скрипнуло, рука легла на лоб, взъерошила волосы. Мелькнуло прохладой по сонной коже лба толстое серебряное кольцо. Витька взялся пальцами, потащил прохладу к глазам. Прикрыл веки, наслаждаясь.

[ Читать дальше ]

Витька ехал в вагоне метро, глядя в черное стекло. Если покачать головой, то отражение, перетекая, вытягивает челюсть, раздает в стороны скулы, скашивает глаза. Попытался найти положение головы, при котором отражение будет более-менее симпатичным. Почти нашел, но обширная спина заслонила стекло. Грузная тетка, вся в черной коже – даже кепи матово поблескивает на пышной прическе. Он прикрыл глаза. Вспомнил американский ужастик про огромных тараканов. Да-да, как раз в метрополитене они и водились. А вдруг это и не тараканы вовсе, а такие тетки в своих колом стоящих длиннющих кожанах, тем более, что цвета – черный да темно-коричневый, как раз самое оно.

[ Читать дальше ]

 

Тина Тин не торопилась подниматься с дивана. Сидела, задумчиво поглаживая древний гобелен, думала. Придавила рукой выпирающую пружину, отпустила. Послушала, как та заныла. Улыбнулась, но тут же нахмурилась. И нашла глазами Степана.

Витька подумал о том, что ведь на этом самом диване имел ее когда-то непутевый любовник. И синяки на узких бедрах от этой вот пружины неделю потом сходили.

[ Читать дальше ]

ГЛАВА 6

- Где тебя носит, – рявкнул утром Степан, таща гигантский софит, который обычно коротал время в углу – ненужный и пыльный. - Я спал! – Виктор улыбнулся, вспомнив, как и сколько раз. - Спал-спал! – передразнил напарник, ворочая лампу, – ты нужен, во как! – И заорал на лаборантку, – иди уже, чудо! Толку от тебя! Девочка вздрогнула и ушуршала, взмахнув полами белого халатика. Витька бросил куртку на спинку кресла и устроился в нем, положив ногу на ногу: - О чем шум? - Таньку помнишь? Ну, я в прошлом году снимал? Которая Тина Тин теперь? Степка нервно затанцевал вокруг софита – подкручивая, выравнивая, направляя. - Да я ее и не видел толком. Мыша, по-моему, полная. - Мыша-мыша! – Степка взволновался, – вот тебе и мыша! Она ж теперь по всем конкурсам призы собирает, певица, блин! Он запустил руки в рыжие патлы и забегал по студии: - Ну, дурак я был, дурак! Кто знал, что она так вскарабкается? Был бы сейчас, ну не кум королю, но – звезде любовник! Трахнул два разочка, так она месяц за мной бегала – “Степушка, любимый”. Прятался в студии, помнишь, за диваном? - Точно, вспомнил! Жалко ее было – серенькая, несчастная, в очечках. Ты пыльный вылез, в паутине. Козел ты, Степка… А ты и не хвастался, что Тина Тин та самая мыша.

[ Читать дальше ]

О, Заяц Степи! Ты зверей император!
Спину диваном прогнув, скачешь ты, степь сотрясая. Лапы твои параллельны земле, уши касаются неба.
Глохнет земля под твоими прыжками и величаво ты носом поводишь, юных зайчиц вкруг себя собирая...
Будут по осени мелкие зайцы в россыпь по травам степным...

  Ветер здесь горяч и просторен. Он толкает в спину, когда идешь по тропинке над обрывом и чешет растопыренной пятерней жесткие, сожженные солнцем травы. Тропка узкая, надо идти осторожно.
  Дойдя, там, где ливни промыли расщелину до самой морской воды, встать над ней, повернув к ветру левую щеку, пусть воет в ухо.
  Посмотреть вокруг. И перед собой. Море должно сверкать, потому что солнце в зените и бросает с размаху свет на фольгу соленой воды. Скалы, что чуть правее чернят уголок глаза, должны показывать немые в общем шуме брызги у ног своих, будто отведя до боли плечо, бросаешь ненавистные хрустальные рюмки, вазы, крюшонницы и - ахнуть об угол, ахнуть! - до острых фонтанов в стороны...
  Небо должно быть выгоревшим до полного летнего ничто, чтоб видно было от самых зрачков уже - и вверх и в стороны - бесконечно оно...
  А идти туда нужно - пешком. Через машины в копоти и пыльное городское шоссе, через заброшенные цеха старого завода, стадо облезлых коз на пригорках и кострища с закопченными пустыми бутылками, через развалины бывших домов и бывших заборов вкруг бывших садов, где вишни, вишня, вишня джунглями и миндаль с абрикосами, а на крошеных камнях томная смородина пластает узкие руки ветвей.
  И, когда ноют колени и спина считает килограммы рюкзака, все прибавляя и прибавляя их, когда волосы истрепаны и перепутаны безнадежно, а лицо горит от пощечин вера и солнца - выйти. Выйти, уйти от людского, держа его за локтем, пусть будет, но пока там, позади, и пусть не высовывается!
  Уронить взгляд в узкую, ножом времени взрезанную глину древнего берега, услышать бубнеж волн там внизу.
  И, откинув голову, размахнуться и бросить в сверкающую пустоту вялые, горькие, липкие, тягучие зимние горести. Не упадут хламом на песок - гнить старыми водорослями, - на то и ветер. Ему можно верить - силен и справится.
  И после - идти в Лето.