31 декабря 1977 года. В жилой зоне политического лагеря первозданная чистота. Всё в снегу. Как-будто зима моего киевского детства, когда всё еще было впереди. Слава Богу, мы лишены дара предвидения. Настоящий уральский мороз. В своих кирзовых ботинках я возвращаюсь из вещевой каптерки в барак. В тепло.

Рядом со смотровой вышкой надзирателей стоит деревянный столб. На нём – обыкновенный уличный громкоговоритель. Он всегда молчит, то ли его не подключили сознательно, то ли неисправен. Я медленно, несмотря на холод в ногах, бреду по скрипучему снегу, наслаждаясь таким редким для зоны одиночеством. Падают крупные снежные хлопья, отодвигая от меня внешние заборы с колючей проволокой и вышки с мерзнущими автоматчиками.

Неожиданно заработал громкоговоритель на столбе. Отчетливо, на всю зону давно забытый женский голос произнёс: «А сейчас, уважаемые радиослушатели, вы услышите пьесу Скарлатти…» Я останавливаюсь. Здесь, среди немых российских снегов, на плацу лагерной жилой зоны звучит скрипка. Я забываю о холоде, слушаю. Подарок из другого мира. Где играют дети, где есть коньки и лыжи. Где по вечерам в филармонии звучит классическая музыка. Где пьют прекрасное грузинское вино. Где, увы, нет меня.

Брежнев и Суслов не любили Скарлатти. И не чувствовали высшую гармонию Моцарта и Баха. Уверен, и поэтому их любимый гермафродит СССР был обречен на гибель. Не из-за внешнего врага, не из-за чьих-то осознанных усилий. Он умер, потому что такое не может жить долго. Их музыка была иной – Пахмутова, Кобзон. И обязательная во все красные даты советского календаря борьба нанайских мальчиков в кремлевском дворце съездов.

Всегда заполненная слушателями киевская филармония. Бедно одетые пожилые меломаны, отдающие музыке свои скудные пенсии, небогатые студенты (богатые проводят вечера в других местах), немецкая, английская, итальянская, французская речь аккредитованных в Киеве дипломатов. И полное отсутствие в креслах украинских вершителей судеб. Сегодня у них другая музыка, совсем не классическая. Собиратель мощей, хранящий их в своей спальне, не может любить Вивальди.

… Вечер 31 декабря 1977 года. Витя Абанькин упрашивает меня вместе встретить новый год. Здесь же, в бараке. Без алкоголя, но с крепким чаем, заваренным из чайной пыли в спрессованной плитке чайных отходов. Хорошо бы, но это нарушение режима, необходимо соблюдать время отбоя. Да и сам Витя понимает: это невозможно! Но идет к дежурному офицеру, просит: хотя бы на короткое время! Нет, твердое нет, не положено. Но в конце концов Витя добивается своего, разрешают. Хотя он, Витя, никогда «на пути исправления» не стоял, враг и антисоветчик.

Нас четверо или пятеро, мы пьем новогодний чай, закусываем рублёвыми подушечками из лагерного ларька. О чём-то говорим. Не о будущем, у нас его нет. Витя сидит уже около 10-и лет, видел многое. Его ждёт престарелый отец, мама давно умерла. Дождётся ли… Все мы знаем: советская власть считает нас врагами. Впрочем, таковыми мы и являемся. В барак вошёл надзиратель, немолодой худощавый человек, никогда не проявлявший рвения к службе: обыскам, надуманным рапортам о нарушении режима. Спокойно напоминает: пора ложиться. Витя искренне поздравляет его с наступившим новым годом. Надзиратель с некоторой заминкой отвечает Вите тем же. Странный, особенный день. Скарлатти, новогоднее бдение, поздравление надзирателя.

Ложусь. Долго не могу уснуть. Понимаю, ожило прошлое. Больно. Но эту боль необходимо скрывать. Не только от окружающих, но и от себя.

В этот день, 31 декабря 1977 года в Киеве умерла моя мама. Но тогда я этого не знал.