1.
Часы бессонные глядят меня на ложе
да кутают во занавесь из звёзд,
луны сияньем распростёртым --тоже,
сметая с век остатки су`ет-грёз--
и будят, только Мать-Заря седая
прогонит прочь их покрывала краем.
2.
Тогда я, встав, взбираюсь в купол Неба,
гуляю по волна`м и по гора`м,
свой плащ оставив океанной пене;
мои шаги паля`т обла`ки, тьма
пещер наполнена моим присутствьем;
ветры руками по нагой Земле несутся.
3.
Лучи суть стрелы, ими убиваю
я Ложь, что любит ночь, а дня бежит;
злотворцам всем, и кто воображает,
несносен полыхания зажим,
что добрым, честным силы добавляет.
покуда Ночь его не умаляет.
4.
Кормлю обла`ки, радуги, цветы
эфирными оттенками; круг лунный
и звёзды ,в вечных хуторах чисты
облечены моей суть мощью бурной;
и лампы все земные ль, в поднебесье
в моём сияют властном интересе.
5.
Я к полдню подымаюсь в высь Зенита--
затем же, медля, странствую в закат
в обла`ки Атлантического скита,
что во кручине плачут и скорбят:
что выглядит милее, чем улыбка
моя, что простираю им с убытка?
6.
Я --глаз, которым Мир обозревает
себя как есть, божественность свою;
гармонию стихосложенья знаю,
пророчества целебные даю,
весь свет искусства и природы; с пеньем
моим Победный гимн-- на удивленье.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                                    Гимн Аполлона

                                                   I
                    Пока я, звездным пологом сокрыт,
                       Простерся спящий, сонм бессонных Ор
                    За мною с неба лунного следит,
                       Но ото сна освободит мой взор,
                    Чуть повелит Заря, седая мать,
                    Что время и Луне и снам бежать.

                                                  II
                    Взбираюсь я на купол голубой;
                       Я шествую по волнам и горам,
                    Отбросив плащ на пенистый прибой;
                       Я тучи зажигаю; даже там,
                    Где тьма пещер, зрим свет моих лучей,
                    И снова Гея ласки ждет моей.

                                                 III
                    Я стрелами-лучами поражу
                       Обман, что, Ночь любя, страшится Дня;
                    Я злым делам и помыслам грожу;
                       В сиянье, исходящем от меня,
                    Любовь и честь по-новому жива,
                    Пока не вступит Ночь в свои права.

                                                 IV
                    Несу для туч, для радуг, для цветов
                       Я краски нежные; мой ярый жар,
                    Как ризой, мощью облачить готов
                       И звезды чистые, и лунный шар;
                    И все лампады Неба и Земли,
                    Подвластны мне, огни свои зажгли.

                                                  V
                    В полдневный час достигну я высот,
                       И к горизонту нехотя сойду,
                    И, покидая темный небосвод,
                      Повергну в плач вечерних туч гряду -
                    Но что со взором ласковым моим
                    Сравнится, если улыбаюсь им?

                                                 VI
                     Я - Мирозданья око; им оно
                       Узрит свою бессмертную красу;
                    Искусство с жизнью мною рождено,
                       Целенье и прозренье я несу;
                    Вам песнь моя гармонию лила,
                    За это ей - победа и хвала.

                     перевод В. Рогова

Hymn Of Apollo

1.
The sleepless Hours who watch me as I lie,
Curtained with star-inwoven tapestries
From the broad moonlight of the sky,
Fanning the busy dreams from my dim eyes,--
Waken me when their Mother, the gray Dawn,
Tells them that dreams and that the moon is gone.

2.
Then I arise, and climbing Heaven's blue dome,
I walk over the mountains and the waves,
Leaving my robe upon the ocean foam;
My footsteps pave the clouds with fire; the caves
Are filled with my bright presence, and the air
Leaves the green Earth to my embraces bare.

3.
The sunbeams are my shafts, with which I kill
Deceit, that loves the night and fears the day;
All men who do or even imagine ill
Fly me, and from the glory of my ray
Good minds and open actions take new might,
Until diminished by the reign of Night.

4.
I feed the clouds, the rainbows and the flowers
With their aethereal colours; the moon's globe
And the pure stars in their eternal bowers
Are cinctured with my power as with a robe;
Whatever lamps on Earth or Heaven may shine
Are portions of one power, which is mine.

5.
I stand at noon upon the peak of Heaven,
Then with unwilling steps I wander down
Into the clouds of the Atlantic even;
For grief that I depart they weep and frown:
What look is more delightful than the smile
With which I soothe them from the western isle?

6.
I am the eye with which the Universe
Beholds itself and knows itself divine;
All harmony of instrument or verse,
All prophecy, all medicine is mine,
All light of art or nature;--to my song
Victory and praise in its own right belong.

Percy Bysshe Shelley

Когда огонь в груди отполыхал,
и мы, не насладившись этим миром,
впотьмах дробясь, ссыпаемся в отвал
ночей особых, наших, без плезиру;

Уж твои косы укротила смерть,
а сквозь уста сочится дух гниенья,
что заставляет нюх мой потерпеть...
тогда мы --прах, тогда мы-- горки тлена!..

... но не мертвы, в желаниях ещё,
и с чувством, в вечных поисках чего-то,
шасть на пленэр, горя`, порхать начнём
над наших мест нео`бжитым погостом,

и танцевать пылинками в лучах,
и опрометью, бе`гом непременно,
с тропы на путь, летать за взмахом взмах
без тормозов на побегушках ветру,

и всяк пылинка в небе, на земле
да промелькнёт до мира дней последних,
что пилигрима потаённый след,
невидима, стремительна, нетленна,

ни разу не почив и не приляг,
пока не удалятся за пределы:
из пра`шинок останусь только Я,--
и встречу атом,  Вас за вечным делом.

Тогда в саду от ветра схоронясь,
теплы на позакатном послегреве,
любовники в цветах отыщут власть
над упокоем ,сладость без примеров,

и ,не желая больше ничего,
великолепны в воздухе прозрачном,
в таких лучах, в дрожании таком,
в экстазе пылком нимба, не иначе,

узнают что? не пламя, не роса,
не вне земли, не на высотах алых,
пея, пылая, обаяв, краса,
не двое вдаль, на свет, на лучик малый,

из сада вон и выше, все быстрей...
Нет, в оный миг они поймут, что ярость
из наших сполохов рождается верней--
и загорится двух сердец застарость

до помраченья в жаре голубом,
покуда тьма их сверху не прикроет;
а ведь познают, дурачки, любовь!
доведаются хоть на миг, устроят.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
148. Dust

When the white flame in us is gone,  
  And we that lost the world's delight  
Stiffen in darkness, left alone  
  To crumble in our separate night;  

When your swift hair is quiet in death,        
  And through the lips corruption thrust  
Has stilled the labour of my breath—  
  When we are dust, when we are dust!—  

Not dead, not undesirous yet,  
  Still sentient, still unsatisfied,  
We'll ride the air, and shine and flit,  
  Around the places where we died,  

And dance as dust before the sun,  
  And light of foot, and unconfined,  
Hurry from road to road, and run   
  About the errands of the wind.  

And every mote, on earth or air,  
  Will speed and gleam, down later days,  
And like a secret pilgrim fare  
  By eager and invisible ways,   
  
Nor ever rest, nor ever lie,  
  Till, beyond thinking, out of view,  
One mote of all the dust that's I  
  Shall meet one atom that was you.  

Then in some garden hushed from wind,   
  Warm in a sunset's afterglow,  
The lovers in the flowers will find  
  A sweet and strange unquiet grow  
  
Upon the peace; and, past desiring,  
  So high a beauty in the air,   
And such a light, and such a quiring,  
  And such a radiant ecstasy there,  
  
They'll know not if it's fire, or dew,  
  Or out of earth, or in the height,  
Singing, or flame, or scent, or hue,   
  Or two that pass, in light, to light,  
  
Out of the garden higher, higher...  
  But in that instant they shall learn  
The shattering fury of our fire,  
  And the weak passionless hearts will burn  
  
And faint in that amazing glow,  
  Until the darkness close above;  
And they will know—poor fools, they'll know!—  
  One moment, what it is to love.  
 
Siegfried Sassoon

Я не дружил с твоей братвой, смехач.
Тишь, одиночество, и штиль, и шторм,
к живым взыващий надежды плач,
что с тризной схож, и радужный убор

сознания твой оголтелый двор
не принял на престол; страсть горних сил,
что скрасила мне месяцы тоски
тебе не выпала. Уйди как вор!

Тебе претят великий глаз луны,
укор улыбки ангела-дитя,
краса, добро. Вы, шалуны, шутя
над Правдой и Невинностью, слышны.

Бесстыдно, одинок, поплачусь наконец
над грудой вами скомканных сердец.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
(Кажется, этот сонет Шелли впервые на русский перевёл я ;"To Laughter", погулите "Thy friends were never mine, thou heartless friend...",-- прим. Т.К.)

Дрозды 

В масляный воздух наскоком скользят и парят
те, голоса чьи из пустоши светлой
ветренный за`мок дрожаньем до ночи творят
от полыханья зари до заката, отпеты,
смело в верхушках деревьев вьют гнёзда в упор
людям надменным, сердца чьи в тенетах
шёпотом духов лесных донимаемы, гор
думы чьи ищут на крыльях убитой кометы,
уши чьи всячески Божий пронзает укор,
тем, кто из корысти бьются в Ворота запрета.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

145. Thrushes
 
Tossed on the glittering air they soar and skim,  
Whose voices make the emptiness of light  
A windy palace. Quavering from the brim  
Of dawn, and bold with song at edge of night,  
They clutch their leafy pinnacles and sing          
Scornful of man, and from his toils aloof  
Whose heart's a haunted woodland whispering;  
Whose thoughts return on tempest-baffled wing;  
Who hears the cry of God in everything,  
And storms the gate of nothingness for proof.

Siegfried Sassoon

Любовником был я великим: дни,
Любовью горд, ей похвалу хранил,
покой, и боль, и удивленье,
желанья без пределов, умиленье,
ходульные слова для безнадёги,
я ими брод мостил чрез те потоки,
что нам сердца грызут на дне житья.
И тишина покрыла поле битвы; я
отныне Смерть дразнить примусь: года
в ночи маячить будет мне звезда,
что побивает солнца все и дни.
Нетленными венцами я ль приник
к любимой, что моей была, мне тайны
свои доверила, и в темноте случайной
молящемуся отворила мне
пик божьих ласк, что им сравненья нет?
Любовь-- огонь на бакенах всемирной ночи;
и Град, что возвели мы все, я точно
монарх в нём; мир мы обучили смерти.
Итак, во имена любимых мною,
пока я жив и обречён Любовью
чтоб молодость жила в веках,
я высеку их золотом в камнях,
орлами, пламенем кричащим, всем
хоругвь, чтоб люди ведали, посев
их чтоб горел, взрывался с ветром Века,
сияющим, влекущим...

Любвейтека
моя: тарелки, кубки, что просты
до звона голубого чистоты;
и лёгкие, волшебные пылинки;
блеск шифера, что с фонарём в обнимку;
горбушки хлебной хруст по-братски,
и яств столы ломящиеся в красках;
лес в голубом тумане горьком,
и радуга, студёные осколки
росы на лепестках, и те цветы,
что нам кивали долго с днём на ты,
мечтающие о мотыльках, что пьют
их при луне; затем, письма уют,
что добротой холодной непокой
прогонит вмиг; и поцелуй мужской
казённого из шерсти одеяла;
и перелесок редкий; чубчик славный,
живой, сияющий и вольный; лавы
машин бесстрастная краса; благо
горячей бани; накипь на котле;
на старой гимнастёрке мыльный след; 
и многое другое... пальцев двух
прокуренных привычная щепо`ть,
дух шевелюры, листьев прелых пот
и папороти гнилостный испуг.

Благие имена,
и тысячи иных мне скопом! Пламя;
из бочки льётся сласть ручья смеясь;
промоины; и песни, голоса:
и хохоты; и тела боль, она
минучая; состав набит сполна;
пески; на берегу каёмка пены
сереет по волне попеременно;
гладь галек, и потехе час, и хлад
железа неприкаянного; гнилость
сырая глиняная; сон как милость;
высо`ты; и следы сапог в росе;
дубы; каштанов конских блеск;
и палки свежеструганные; пруд
сияющий средь трав-- что грудь
вместила, то я и любил. Ушло.
Что мне осталось, то смертям назло
достойно в Час Суда взять на поруки
меня: страстей былых докуки.
Те наутёк, с предательским душком,
оковы свергнут ,даром высоко,
Любовью верною покроют прах
и заключат с ним благородный пакт.
-- Ох, я ничуть не сомневаюсь в том,
что вдруг проснусь, хоть где-то на пустом,
сберу всё, что осталось от любви,
и заведу подруг, сумею обновить
круг мне чужих...
                                 А что знакомо мне,
что оставалось здесь, менялось, в нет
обращалось, то парит повыше
ветров всемирных, вялым цветом пышет
из мо`згов проживающих людей
и умирает.
                     В небыль, без затей.

Любимые мои, неверные, у вас
прошу последней милости: хоть раз
откликнитесь, коль уходящий скажет
издалека о вас :"Я их любил однажды",
признайтесь вы :"Он нами был любим".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Great Lover
 
I have been so great a lover: filled my days  
So proudly with the splendour of Love's praise,  
The pain, the calm, and the astonishment,  
Desire illimitable, and still content,  
And all dear names men use, to cheat despair,         
For the perplexed and viewless streams that bear  
Our hearts at random down the dark of life.  
Now, ere the unthinking silence on that strife  
Steals down, I would cheat drowsy Death so far,  
My night shall be remembered for a star   
That outshone all the suns of all men's days. 
Shall I not crown them with immortal praise  
Whom I have loved, who have given me, dared with me  
High secrets, and in darkness knelt to see  
The inenarrable godhead of delight?  

Love is a flame;—we have beaconed the world's night.  
A city:—and we have built it, these and I.  
An emperor:—we have taught the world to die.  
So, for their sakes I loved, ere I go hence,  
And the high cause of Love's magnificence,   
And to keep loyalties young, I'll write those names  
Golden for ever, eagles, crying flames,  
And set them as a banner, that men may know,  
To dare the generations, burn, and blow  
Out on the wind of Time, shining and streaming....   

These I have loved:  
      White plates and cups, clean-gleaming,  
Ringed with blue lines; and feathery, faery dust;  
Wet roofs, beneath the lamp-light; the strong crust  
Of friendly bread; and many-tasting food;  
Rainbows; and the blue bitter smoke of wood;  
And radiant raindrops couching in cool flowers;  
And flowers themselves, that sway through sunny hours,  
Dreaming of moths that drink them under the moon;  
Then, the cool kindliness of sheets, that soon   
Smooth away trouble; and the rough male kiss  
Of blankets; grainy wood; live hair that is  
Shining and free; blue-massing clouds; the keen  
Unpassioned beauty of a great machine;  
The benison of hot water; furs to touch;   
The good smell of old clothes; and other such—  
The comfortable smell of friendly fingers,  
Hair's fragrance, and the musty reek that lingers  
About dead leaves and last year's ferns....
                              
  Dear names,  
And thousand others throng to me! Royal flames;   
Sweet water's dimpling laugh from tap or spring;  
Holes in the ground; and voices that do sing:  
Voices in laughter, too; and body's pain,  
Soon turned to peace; and the deep-panting train;  
Firm sands; the little dulling edge of foam  
That browns and dwindles as the wave goes home;  
And washen stones, gay for an hour; the cold  
Graveness of iron; moist black earthen mould;  
Sleep; and high places; footprints in the dew;  
And oaks; and brown horse-chestnuts, glossy-new;  
And new-peeled sticks; and shining pools on grass;—  
All these have been my loves. And these shall pass.
Whatever passes not, in the great hour,  
Nor all my passion, all my prayers, have power  
To hold them with me through the gate of Death.  
They'll play deserter, turn with the traitor breath,  
Break the high bond we made, and sell Love's trust  
And sacramented covenant to the dust.  
—Oh, never a doubt but, somewhere, I shall wake,  
And give what's left of love again, and make  
New friends, now strangers....
                  But the best I've known,  
Stays here, and changes, breaks, grows old, is blown  
About the winds of the world, and fades from brains  
Of living men, and dies.
                  Nothing remains.  
  
O dear my loves, O faithless, once again   
This one last gift I give: that after men  
Shall know, and later lovers, far-removed  
Praise you, "All these were lovely"; say, "He loved."  

Siegfried Sassoon

Солдаты --граждане серозёма, что смертью смердит, 
не взыскующие дивидендов с вечных "пото`м",
звёздный час коротающие у судьбы взаперти`,
всяк с обидою, ревностью, горем своим притом.
Солдаты --присягнувшие делу, им победить
некий с пылу фатальный своих жизней излом.
Солдаты --мечтатели: канонада гудит,
им же видятся жёны, уюты с теплом.

В грязных норах вижу их, грызомых крысами,
и в траншеях траченных,-- секомых дождём,
мечтающих о финтах былых с мячами и битами,
осмеянных безнадёжной тоской о своём:
посиделках в гетрах, вечерами с картинами--
чтоб в штабной вагон пошагать "на приём".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
143. Dreamers
 
Soldiers are citizens of death's gray land,  
  Drawing no dividend from time's to-morrows.  
In the great hour of destiny they stand,  
  Each with his feuds, and jealousies, and sorrows.  
Soldiers are sworn to action; they must win          
  Some flaming, fatal climax with their lives.  
Soldiers are dreamers; when the guns begin  
  They think of firelit homes, clean beds, and wives.  
  
I see them in foul dug-outs, gnawed by rats,  
  And in the ruined trenches, lashed with rain,   
Dreaming of things they did with balls and bats,  
  And mocked by hopeless longing to regain  
Bank-holidays, and picture shows, and spats,  
  And going to the office in the train.  
 
Siegfried Sassoon

I.
When passion's trance is overpast,
If tenderness and truth could last,
Or live, whilst all wild feelings keep
Some mortal slumber, dark and deep,
I should not weep, I should not weep!

II.
It were enough to feel, to see,
Thy soft eyes gazing tenderly,
And dream the rest--and burn and be
The secret food of fires unseen,
Couldst thou but be as thou hast been.

III.
After the slumber of the year
The woodland violets reappear;
All things revive in field or grove,
And sky and sea, but two, which move
And form all others, life and love.

  Percy Bysshe Shelley

1.
Как страсти транс давно погас,
коль правды с лаской есть припас,
живи, пусть чувств благая дичь
уснула намертво, поди,
я не опла`чу быль годин!
2.
Довольно мне глядеть в твои
глаза, где нежности мотив,
чтоб грёзам волю дав, сгореть
в огне невидимом: тебе
во мне быть прежней впредь.
3.
Не году впрок зимы укор:
фиалок стелется ковёр;
всё живо в семени своём;
А небо с морем, лишь вдвоём,
любовью полнят окоём.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                       I.
                       Пусть отошли в былое страсти -
                       Еще покуда в нашей власти
                       Их след в сознанье сохранять -
                       Так сон и явь нельзя разнять.
                       К чему рыдать? К чему рыдать?

                       II.
                       Один твой взгляд, одно движенье
                       Едва поймав, воображенье
                       Мир воссоздаст в одно мгновенье.
                       Сжигай меня - я рад сгореть -
                       Лишь нынешней останься впредь.

                       III.
                       Смотри, упали сна оковы,
                       Цветы опять свежи и новы,
                       И роща дивно зелена.
                       Мир движут небо и волна,
                       А нам любовь и жизнь дана.

                       перевод А.Шараповой

О, Море-глыбь, чьи волны вековечны,
Год-Океан, глубины чьи печали
осолонили слёзы человечьи!
Твои, Небрежный, всё кроят приливы
морали мели, и, сыты убойно,
добавки жаждя, воют;
обломками брег чуждый посевали
валы твои; в штиль вероломно,
ужасно в шторм, верно кому ль едва ли
ты, о Неведомое Море!

(первый вариант)

О, Море-глыбь, чьи волны вековечны,
Год-Океан, глубины чьи печали
осолонили слёзы человечьи!
Поток безбрежный, чьи приливы валят
устои люда, и сыты по горло,
ещё добычи вымогают воем,
ты изблеваешь лом своим изгоям;
Ужасно вероломством,
то бурей гонишь, то ласкаешь штилем,
кто на тебя сумеет положиться,
Неведомое Море?

(второй вариант)
перевод с английского Терджимана Кырымлы

Time

Unfathomable Sea! whose waves are years,
Ocean of Time, whose waters of deep woe
Are brackish with the salt of human tears!
Thou shoreless flood, which in thy ebb and flow
Claspest the limits of mortality,
And sick of prey, yet howling on for more,
Vomitest thy wrecks on its inhospitable shore;
Treacherous in calm, and terrible in storm,
Who shall put forth on thee,
Unfathomable Sea?

Percy Bysshe Shelley

                     Безбрежный океан земной печали,
                     О Время, Время, кто тебя постиг?
                     Чьих огорчений волны не качали,
                     Померкшие от вечных слез людских?
                     Потом, наскучив жалкою добычей,
                     Ужасен в шторм и вероломен в штиль,
                     Объемля человеческую боль,
                     Вдруг исторгает то бугшприт, то киль
                     Пучины сокрушительный обычай!
                     О Времени безжалостный прибой,
                     Еще кто будет поглощен тобой?

                    Перевод А. Голембы

29. To a Childless Woman

You think I cannot understand. Ah, but I do...  
I have been wrung with anger and compassion for you.  
I wonder if you’d loathe my pity, if you knew.  
  
But you shall know. I’ve carried in my heart too long  
This secret burden. Has not silence wrought your wrong—         
Brought you to dumb and wintry middle-age, with grey  
Unfruitful withering?—Ah, the pitiless things I say...  
 
What do you ask your God for, at the end of day,  
Kneeling beside your bed with bowed and hopeless head?  
What mercy can He give you?—Dreams of the unborn   
Children that haunt your soul like loving words unsaid—  
Dreams, as a song half-heard through sleep in early morn?  

I see you in the chapel, where you bend before  
The enhaloed calm of everlasting Motherhood  
That wounds your life; I see you humbled to adore   
The painted miracle you’ve never understood.  
  
Tender, and bitter-sweet, and shy, I’ve watched you holding  
Another’s child. O childless woman, was it then  
That, with an instant’s cry, your heart, made young again,  
Was crucified for ever—those poor arms enfolding   
The life, the consummation that had been denied you?  
I too have longed for children. Ah, but you must not weep.  
Something I have to whisper as I kneel beside you...  
And you must pray for me before you fall asleep.  

Siegfried Sassoon (1886–1967).  Picture-Show.  1920.

Вы думали, я не пойму. Ах нет, едва ли...
корил себя до корчей, сострадал бывало.
Гадаю, коль прознали б, то мою презрели б жалость?

По вечерам  что просите у Бога, не надеясь, может,
вы, безнадёжно голову склонив у ложа?
Чем Он помилует вас? Не снами ли о нерождённых детях,
(они на песню раннюю сквозь поздний сон похожи...)
чиьх слов любви душа пождёт, куда ей деться?

В часовне вас видал: молились
в тиши у Образа всехматеринства,
вас вечно ранящего; вы до обожанья
непонятого вами чуда в красках унижались.

Видал я вас, стыдясь, да с нежной горечью державшей
дитя чужое. Женщина бездетная, тот резкий крик ли
омолодил распятое навечно сердце.. иль к нему приникла
жизнь как итог, груди вот этой избежавший?
И я по детям истомился ,было. Ах, да вы не плачьте
Вам нашепчу, вот рядом стану колени...
молитесь за меня на сон вы непременно...

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Полно`чь. Она лежит, взгляд впе`рив в небо,
раскинулась на облачной горе;
внизу дрожит краёв далёких креп;
краса и ужас дивны девы-небыль:
Любезность, кажется, легла что тень
на эти брови и уста, что мечут
со зла и хлада по миру увечья,
страх и агонию, поход смерте`й.

Она не ужас, грация скорее,
что дух зеваки обращает в камень,
врезаясь постепенно в память,
где контуры лица её созреют
и, паразиты, скажутся втайне`;
напев красы, заброшенный во темень
и вспышку боли, отчего-- приемлем,
и напряженья прежнего уж нет.

А голова, её живьём кустится
(что водоросли под скалой):
волосья-змеи вьются, распуститься
не в мочи, порознь, да  гурьбой
всё изгибаясь, расточают вволю
наказ свой, словно смех шальной,
в нём смерть, убой, и колет
застывший воздух челюстей их зной.

А с камня рядом ядовит тритон
глядит лениво ей в глаза, Горгоне;
а в воздухе застыл безумья звон,
так удивленье всякий смысл хоронит:
зверь из пещеры выполз на поклон
да по лучу, что моль наружу гонит;
а небо полночи зарницами горит
ужасными, что пуще тьмы, смотри.

Очарованье страхом гром сулит:
пусть гадов чешуя блистает медью,
как ветер колтуны пошевелит,
зерцало отразит дыханье вредин,
неисправимый шевелюры вид,
и красоту, и ужасы вот эти:
терпенье девы в гадовом кубле
и взгляд её на смерть, да ложе на скале.

перевод (впервые на русский, это стихотворение не дописано автором) с английского Терджимана Кырымлы

 On the Medusa of Leonardo Da Vinci in the Florentine Gallery 
 
It lieth, gazing on the midnight sky,
  Upon the cloudy mountain peak supine; 
Below, far lands are seen tremblingly;
  Its horror and its beauty are divine.
Upon its lips and eyelids seems to lie
  Loveliness like a shadow, from which shrine, 
Fiery and lurid, struggling underneath, 
The agonies of anguish and of death.
 
Yet it is less the horror than the grace 
  Which turns the gazer's spirit into stone;
Whereon the lineaments of that dead face 
  Are graven, till the characters be grown 
Into itself, and thought no more can trace;
  'Tis the melodious hue of beauty thrown 
Athwart the darkness and the glare of pain,
Which humanize and harmonize the strain.
 
And from its head as from one body grow,
  As [   ] grass out of a watery rock,
Hairs which are vipers, and they curl and flow 
  And their long tangles in each other lock,
And with unending involutions shew 
  Their mailed radiance, as it were to mock 
The torture and the death within, and saw 
The solid air with many a ragged jaw.
 
And from a stone beside, a poisonous eft
  Peeps idly into those Gorgonian eyes;
Whilst in the air a ghastly bat, bereft 
  Of sense, has flitted with a mad surprise
  Out of the cave this hideous light had cleft,
  And he comes hastening like a moth that hies
After a taper; and the midnight sky 
Flares, a light more dread than obscurity.
 
'Tis the tempestuous loveliness of terror; 
  For from the serpents gleams a brazen glare 
Kindled by that inextricable error
  Which makes a thrilling vapour of the air 
Become a [ ] and ever-shifting mirror 
  Of all the beauty and the terror there—
A woman's countenance, with serpent locks,
Gazing in death on heaven from those wet rocks.

by Percy Bysshe Shelley