Зигфрид Сэссун "Великий любовник"

Любовником был я великим: дни,
Любовью горд, ей похвалу хранил,
покой, и боль, и удивленье,
желанья без пределов, умиленье,
ходульные слова для безнадёги,
я ими брод мостил чрез те потоки,
что нам сердца грызут на дне житья.
И тишина покрыла поле битвы; я
отныне Смерть дразнить примусь: года
в ночи маячить будет мне звезда,
что побивает солнца все и дни.
Нетленными венцами я ль приник
к любимой, что моей была, мне тайны
свои доверила, и в темноте случайной
молящемуся отворила мне
пик божьих ласк, что им сравненья нет?
Любовь-- огонь на бакенах всемирной ночи;
и Град, что возвели мы все, я точно
монарх в нём; мир мы обучили смерти.
Итак, во имена любимых мною,
пока я жив и обречён Любовью
чтоб молодость жила в веках,
я высеку их золотом в камнях,
орлами, пламенем кричащим, всем
хоругвь, чтоб люди ведали, посев
их чтоб горел, взрывался с ветром Века,
сияющим, влекущим...

Любвейтека
моя: тарелки, кубки, что просты
до звона голубого чистоты;
и лёгкие, волшебные пылинки;
блеск шифера, что с фонарём в обнимку;
горбушки хлебной хруст по-братски,
и яств столы ломящиеся в красках;
лес в голубом тумане горьком,
и радуга, студёные осколки
росы на лепестках, и те цветы,
что нам кивали долго с днём на ты,
мечтающие о мотыльках, что пьют
их при луне; затем, письма уют,
что добротой холодной непокой
прогонит вмиг; и поцелуй мужской
казённого из шерсти одеяла;
и перелесок редкий; чубчик славный,
живой, сияющий и вольный; лавы
машин бесстрастная краса; благо
горячей бани; накипь на котле;
на старой гимнастёрке мыльный след; 
и многое другое... пальцев двух
прокуренных привычная щепо`ть,
дух шевелюры, листьев прелых пот
и папороти гнилостный испуг.

Благие имена,
и тысячи иных мне скопом! Пламя;
из бочки льётся сласть ручья смеясь;
промоины; и песни, голоса:
и хохоты; и тела боль, она
минучая; состав набит сполна;
пески; на берегу каёмка пены
сереет по волне попеременно;
гладь галек, и потехе час, и хлад
железа неприкаянного; гнилость
сырая глиняная; сон как милость;
высо`ты; и следы сапог в росе;
дубы; каштанов конских блеск;
и палки свежеструганные; пруд
сияющий средь трав-- что грудь
вместила, то я и любил. Ушло.
Что мне осталось, то смертям назло
достойно в Час Суда взять на поруки
меня: страстей былых докуки.
Те наутёк, с предательским душком,
оковы свергнут ,даром высоко,
Любовью верною покроют прах
и заключат с ним благородный пакт.
-- Ох, я ничуть не сомневаюсь в том,
что вдруг проснусь, хоть где-то на пустом,
сберу всё, что осталось от любви,
и заведу подруг, сумею обновить
круг мне чужих...
                                 А что знакомо мне,
что оставалось здесь, менялось, в нет
обращалось, то парит повыше
ветров всемирных, вялым цветом пышет
из мо`згов проживающих людей
и умирает.
                     В небыль, без затей.

Любимые мои, неверные, у вас
прошу последней милости: хоть раз
откликнитесь, коль уходящий скажет
издалека о вас :"Я их любил однажды",
признайтесь вы :"Он нами был любим".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Great Lover
 
I have been so great a lover: filled my days  
So proudly with the splendour of Love's praise,  
The pain, the calm, and the astonishment,  
Desire illimitable, and still content,  
And all dear names men use, to cheat despair,         
For the perplexed and viewless streams that bear  
Our hearts at random down the dark of life.  
Now, ere the unthinking silence on that strife  
Steals down, I would cheat drowsy Death so far,  
My night shall be remembered for a star   
That outshone all the suns of all men's days. 
Shall I not crown them with immortal praise  
Whom I have loved, who have given me, dared with me  
High secrets, and in darkness knelt to see  
The inenarrable godhead of delight?  

Love is a flame;—we have beaconed the world's night.  
A city:—and we have built it, these and I.  
An emperor:—we have taught the world to die.  
So, for their sakes I loved, ere I go hence,  
And the high cause of Love's magnificence,   
And to keep loyalties young, I'll write those names  
Golden for ever, eagles, crying flames,  
And set them as a banner, that men may know,  
To dare the generations, burn, and blow  
Out on the wind of Time, shining and streaming....   

These I have loved:  
      White plates and cups, clean-gleaming,  
Ringed with blue lines; and feathery, faery dust;  
Wet roofs, beneath the lamp-light; the strong crust  
Of friendly bread; and many-tasting food;  
Rainbows; and the blue bitter smoke of wood;  
And radiant raindrops couching in cool flowers;  
And flowers themselves, that sway through sunny hours,  
Dreaming of moths that drink them under the moon;  
Then, the cool kindliness of sheets, that soon   
Smooth away trouble; and the rough male kiss  
Of blankets; grainy wood; live hair that is  
Shining and free; blue-massing clouds; the keen  
Unpassioned beauty of a great machine;  
The benison of hot water; furs to touch;   
The good smell of old clothes; and other such—  
The comfortable smell of friendly fingers,  
Hair's fragrance, and the musty reek that lingers  
About dead leaves and last year's ferns....
                              
  Dear names,  
And thousand others throng to me! Royal flames;   
Sweet water's dimpling laugh from tap or spring;  
Holes in the ground; and voices that do sing:  
Voices in laughter, too; and body's pain,  
Soon turned to peace; and the deep-panting train;  
Firm sands; the little dulling edge of foam  
That browns and dwindles as the wave goes home;  
And washen stones, gay for an hour; the cold  
Graveness of iron; moist black earthen mould;  
Sleep; and high places; footprints in the dew;  
And oaks; and brown horse-chestnuts, glossy-new;  
And new-peeled sticks; and shining pools on grass;—  
All these have been my loves. And these shall pass.
Whatever passes not, in the great hour,  
Nor all my passion, all my prayers, have power  
To hold them with me through the gate of Death.  
They'll play deserter, turn with the traitor breath,  
Break the high bond we made, and sell Love's trust  
And sacramented covenant to the dust.  
—Oh, never a doubt but, somewhere, I shall wake,  
And give what's left of love again, and make  
New friends, now strangers....
                  But the best I've known,  
Stays here, and changes, breaks, grows old, is blown  
About the winds of the world, and fades from brains  
Of living men, and dies.
                  Nothing remains.  
  
O dear my loves, O faithless, once again   
This one last gift I give: that after men  
Shall know, and later lovers, far-removed  
Praise you, "All these were lovely"; say, "He loved."  

Siegfried Sassoon