"Амалия!- взревел Оливио - и сводчатые стены откликнулись эхом,- Сойди вниз, да попроворнее! Я тебе гостя привёз, Амалия, да что за гостя!" Но та вышла на крыльцо ещё до крика и оставалась невидимой в тени. Казанова, чей острый взгляд сохранил способность пронзать и ночную тьму, заметил старую знакомую прежде её супруга. Гость улыбнулся- и почувствовал ,что улыбка молодит его. Амалия вовсе , чего Казанова опасался,не разжирела, но выглядела стройной и моложавой. Она его сразу узнала. "Вот это неожиданность! Вот это счастье!- вскричала она незамедлительно ,поспешила ступенями вниз- и подставила для приветствия щёчку Казанове, после чего без всякого стеснения обняла его по праву любимой подруги. "И могу ли поверить, -произнёс он затем, -что Мария, Нанетта и Терезина -ваши любимые дочери, Амалия? Хотя, времени можно доверится..." -"И всему прочему- тоже, -уточнил Оливио,- положитесь на видимое,Кавалер!"- "Твоя встреча с Кавалером,- молвила Амалия хмельным и мечтательным взглядом сверля гостя,- похоже, причина опоздания, Оливио?"- "Так точно, Амалия, но ,несмотря на проступок , нам с Марколиной будет ли чего поесть?" -"Да и мы, однако, с Марколиной за стол не садились, хоть проголодались уж". -" А не могли б вы любезно потерпеть, -спросил Казанова,- пока я немного не почищусь с дороги?"- "Я вас немедленно отведу в вашу комнату, -сказал Оливио , -и надеюсь , Кавалер, вы будете довольны, почти настолько довольны..." Он подмигнул и прибавил потише: "...Как в вашем  мантуйском гостиничном номере, где вам тоже чего-то недоставало". Хозяин вышел вон , поднялся лестницей на четырёхугольную галерею, свернул раз и снова поднялся узкой деревянной лестницей в башенку. Там Оливио отворил особым ключом дверь - и ,стоя на пороге, с многими комплиментами представил Казанове прекрасную гостевую комнату. Затем служанка принесла мешок для одеджы и удалилась прочь вместе с хозяином. А Казанова остался один в  обширном и обеспеченном всем необходимым, но всё же на вид пустом покое.  Через четыре узкие сводчатые окна открывался во все четыре стороны вид на озарённую солнцем равнину с зеленеющими виноградниками, пёстрыми заливными лугами, известковыми дорогами, выбеленными усадьбами с густыми садами. Казанову не интересовали пейзажи, он быстро приготовился к обеду, не столько из чувства голода, сколько из неуёмного любопытства к Марколине, с которой он желал как можно скорее свидеться лицом к лицу. Он не переменил платье, решив явиться во всём блеске к ужину.
     Явившийся к обеду в комнату на первом этаже за обильным столом Кавалер заметил кроме супругов и троицы их дочерей неброско, даже серо одетую девушку деликатного сложения, которая взглянула на него как на домашнего или уже сто раз гостившего тут. Глаза её не полыхнули огоньком привычным для Казановы в годы безвестной шальной юности и в опасную пору зрелости- и тому оставалось принять свершившееся как недоразумение. Да и в последнее время стоило только прозвучать имени авантюриста- и дамские губы складывались удивлённо-ностальгическим бантиком  ,если только не сводила их едва заметная дрожь досады, что давало представление о том, как Кавалера принимали ещё пару лет назад. Но и после того ,как Оливио представил своей племяннице гостя как синьора Казанову, Кавалера Чести, та улыбнулась так, как если бы ей назвали любое иное имя, в котором вовсе не звучали б опасные тайны приключений. А когда он сел рядом с ней и из его глаз устремился сноп искр восхищения и любопытства, та своей  спокойно-умиротворённой миной являла жалкий ответ столь горячему поклоннику.
Вслед за несколькими учтивыми вступительными фразами Казанова дал понять соседке, что наслышан о её учёных устремлениях и спросил её, что за накука занимает её главным образом. Девушка ответила, что занята прежде всего лекциями по высшей математике, читаемыми прославленным преподавателем Болонского университета профессором Морганьи. Казанова выразил своё удивление тем, что очаровательная девушка проявляет столь необычный интерес к столь сложному и ,к тому же ,точному предмету, а та ответила, что по её мнению математика - самая волшебная меж прочих наук и божественно толкует природу. Когда Казанова попросил было пояснений сказанному, девушка парировала тем, что собравшимся, а прежде всего её любимому дядюшке, много интересней было б услышать рассказ о деяниях много странствовавшего гостя , а не философский диспут. Казанова, ответив согласием на живую просьбу соседки, заметил ,что все последние годы он провёл в исполнении дипломатических миссий, которые его ,если упомянуть только крупные города, заставили посетить Мадрид, Париж, Лондон, Амстердам и Петербург. Он честно и открыто рассказал о встречах и совместных предприятиях с лицами обоих полов различного положения, и о провалах миссий не забыл упомянуть он, в частности- о нелестном приёме при дворе Катарины Российской, а о том, как Фридрих Великий едва не назначил его воспитателем в корпус померанских юнкеров, от чего ему пришлось спасаться бегством. Обо всём давно, годы и десятилетия назад минувшем, распространялся он так живо, будто речь шла о недавних событиях. Он радовался вниманию слушателей- и, пока рассказывал и фантазировал, казалось ему что он по-прежнему тот беззаботный, бесстыжий, лучезарный Казанова,который поездил по свету с красивейшими дамами, которому в высшей степени благоволили светские и духовные правители, который тысячи разбрасывал, проигрывал и раздаривал, а не мизерный приживала, которого бывшие друзья из Англии и Испании поддержали смехотворными суммами, притом поистраченными настолько, что пара карточных выигрышей у барона Перотти сотоварищи пришлись как нельзя кстати. Да, он почти забыл, что высшей целью его оставался вид на жительство в отчем городе, заключившем  было его в темницу, а после побега - запретного ему, куда хотелось бы вернуться в качестве мельчайшего мещанина, писаки, нищего, ничтожества, дабы тем и завершить столь впечатляющую свою жизнь.
     Марколина слушала его внимательно, хотя и без заметного интереса, словно ей читали из книги жалкую занимательную историю. Девушку нисколько не трогало то, что рядом с ней сидит человек, мужчина, переживший столько, а ещё о большем умалчивающий, и то ,что он был любовником тысяч дам. Иначе поблёскивали глаза Амалии.  Для неё Казанова остался тем, прежним , для ней голос его звучал призывно, как и шестнадцать лет назад, а гость чувствовал, что слова, сколь не громозди их, не стоят приключениа. Да и что ему дела было до Амалии, когда тянулся он в этот час ,как ни к кому прежде, к Марколине? Сквозь скромное свободное платье чудилась ему нагая плоть, бутоны грудей вызывающе набухли- и когда девушка нагнулась было чтоб поднять с полу свой "карманный" платок, пламенеющая фантазия так живо расцветила позу Марколины, что Казанову едва не хватил обморок. От внимания девушки не ускользнула запинка соседа и странный блеск его глаз- и Казанова заметил, как она ,внезапно отстранившись, взглянула на него с ответным предостережением, даже с некоторым отвращением. Он, однако, скоро поправился и заговорил с пущим воодушевлением, словно оживил его приход аббата Росси, приветствия его собравшимся: Казанова припомнил встречу с духовником, ныне радостно приветствовавшим его, двадцать семь лет назад на плывущем из Венециии в Кьоггья торговом корабле.  "У вас был тогда перевязан глаз,- молвил Казанова, никогда не упускавший возможности блеснуть своей превосходной памятью,- а сельская баба в жёлтом платке предложила вам чудодейственную мазь, которую хриплый молодой аптекарь случайно прихватил было с собой. Аббат кивнул и ехидно рассмеялся. А затем, состроив лукавую гримасу, подошёл поближе к Казанове, будто желая поведать тому некую тайну. Но, в полный голос произнёс он :"А вы, синьор Казанова, присутствовали на свадьбе... уж не знаю,простым гостем или в качестве доверенного лица невесты, в любом случае, поглядывали на молодую поласковее жениха...Ветер залетел, почти буря когда вы начали декламировать в высшей степени предосудительный стих". -"Кавалер пошёл на это, - вмешалась Маоколина- чтоб успокоить бурю".- "Волшебными способностями, - добавил Казанова,- не владею. В любом случае, не бойтесь впредь бури если я начну при вас декламировать".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Катили себе друзья пыльной, разимой полудённым жаром дорогой, а Оливио тем временем пространно и неупорядоченно излагал свои житейские обстоятельства: как он вскоре после женитьбы купил было крохотный участок за городом, устроил на нём овощную лавочку, а затем, поскольку предприятие пошло в  гору, чете понадобилось завести собственный огород; как он, наконец, посредством собственного и благоверной супруги усердия да божией милостью так широко размахнулся, что через три года приобрёл несколько запущенный замок купно с прилегающим к нему винным хозяйством увязшего в долгах графа Мараццони и как он с женой и детьми уютно устроился на дворянской землице. Но всё это, однако ,свершилось не без ста пятнадцати золотых, которые его, Оливио, жена, а точнее- тёща приняла в дар от Казановы. Без чудесного приданого судьба его , в ту пору ершистого озорника сведущего в письме и чтении ,сложилась бы иначе: возможно, остался б он стареющим холостяком, Амалия же- перезрелой девушкой... Казанова не перебивал его и слушал вполуха. Он припоминал ,впервые за долгие годы, одно из пережитых им приключений, малозначительное по сравнению с многими прочими. По пути из Рима в Турин или Париж- он уже забыл, куда- во время краткого пребывания в Мантуе на заутрене в церкви увидал он Амалию, чей бледное , несколько заплаканное личико понравилось ему, обратившемуся к незнакомке с галантным вопросом. Поскольку всё и все в то время были против неё, девушка открыла сердце незнакомцу- и тот узнал, что она, живя в стеснённых обстоятельствах, влюблена в бедного школьного учителя, чей отец, равно же и мать девушки, против их романа. Казанова про себя решился всё уладить.  Он начал с того, что завёл знакомство с матерью Амалии, тридцатишестилетней вдовой не отвергшей знаки внимания приезжего, отчего Казанова столь душевно сдружился с нею, что скоро принял на себя обязательства её ходатая. Как только матушка переменила своё мнение относительно замужества дочери, отец Оливио, обедневший купец,согласился на брак сына, тем более, что Казанова ,представившийся было дальним родственником матери Амалии, великодушно оплатил расходы на пресдтоящую свадьбу и приумножил приданое невесты. Амалии же осталось только от чистого сердца благодарственно отдаваться на лугу благородному добродетелю, который казался ей посланцем высшего мира. И когда, раскрасневшись, оставила она вечером накануне свадьбы обьятия Казановы, в на уме её был уже жених, чьё счастье, всё же, вышло только из любезности и благородства чудесного незнакомца. Казанову не заботило тогда и не беспокоило теперь как отнёсся Оливио к необычной осведомлённости невесты и возревновал ли он тогда слишком опытную новобрачную к Казанове и даже, ревнует ли старый приятель к нему до сих пор.
     Жара всё прибывала. Телега с плохими рессорами и жёсткими седалищами громыхала и трясла нестерпимо, а густобасый добродушный и непрекращающийся сказ Оливио о плодородии его наделов, о великолепии его домашней хозяйки, об одарённости их детей и о достаточно добром соседстве с окрестными селянами и господами уже порядком наскучил Казанове- и тот сердито раздумывал, с какой стати принял было приглашение, которое ничего ему не доставит кроме неудобств, а в итоге может обернуться разочарованием. Он было заскучал по оставленной в Мантуе прохладной гостиничной комнате, где как раз в это время беспрепятственно продолжил бы сочинение антивольтеровской инвективы  и решился сойти у ближайшего постоялого двора чтоб нанять встречную повозку и вернуться назад, как Оливио, услышав встречное "холла-хэ!", замахал руками и ,ухватив спутника за плечо, указал тому на поравнявшуюся с его встречную телегу, близко, как бы для разговоря, остановившуюся. С неё спрыгнули одна за другой три девочки ,да так ,что служившая им седалищем узкая скамья подпрыгнула и опрокинулась. "Мои дочери, -не без гордости обратился Оливио к Казанове и ,как только тот вознамерился было покинуть своё место, возразил - Посидите-ка, дорогой мой Кавалер: через четверть часа будем дома, так что пока послужит нам моя телега. Мария, Нанетта, Терезина, посмотрите: это - Кавалер Чести, старый друг вашего батюшки. Подойдите-ка поближе, расцелуйте ему ручку, ведь без него были б вы..." Оливио осёкся и прошептал Казанове: "Я чуть не сморозил глупость". Затем он громко поправился: "Без него было бы немного иначе!" Девочки ,чернокосые и кареглазые как Оливио и все, даже старшая Терезина, ещё по-детски выглядящие разглядывали Казанову с непринуждённым, несколько крестьянским любопытством, а младшая, Мария, следуя отчему наказу, вышла вперёд собираясь расцеловать ручку гостя втройне. Тот ,однако, не позволил ,но погладил каждую девочку по головке и расцеловал всех в обе щёчки.  Тем временем Оливио перебросился парой слов с молодым парнем, который на тележке довёз было деток, после чего тот хлестнул коня - и укатил в сторону Мантуи.
     Девочки, смеясь и сердечно шаля, заняв скамью в тылу телеги, говорили все одновременно, а отец их также всё не умолкал- так что Казанове поначалу было нелегко разобрать слов. Одно имя, некоего лейтенанта Лоренци, повторилось многократно: будто бы Терезина за несколько мгновений ей уделённых, донесла, что тот обещал явиться в гости нынешним вечером и передал лучшие пожелания батюшке.  Затем поведали младшие, что матушка сама было надумала встретить отца, да из-за сильной жары осталась дома с Марколиной. Та же ещё лежит в постели и ,перед отъездом дети забросали её в окно комнаты из сада орехами и ягодами, "а то б она и по сей час спала".
     "Это вовсе не в её духе, -обратился Оливо к Казанове, - обычно, с шести утра или даже раньше Марколина сидит в саду и штудирует науки до полудня. Вчера-то были у нас гости, и засиделись было мы дольше обычного, да и в картишки перекинулись, не так, как синьор Кавалер мог бы подумать:  мы, беззаботный народ, на деньги не играем. И, к тому же, к нам присоединился наш достойный аббат, так что, синьор Кавалер, вышла затея не шибко грешной".
Заслышав про аббата, девочки рассмеялись и ,наговорив друг дружке Бог весть чего, расхохотались пуще прежнего.  Казанова же только кивал рассеянно: фантазия рисовала ему барышню Марколину, что лёжа в белой постели будучи полуприкрыта покрывалом, спросонья тонкими руками вынуждена была отмахиваться от летящих на неё из окна орехов и ягод- и оттого ненарочно покраснел гость. Он уже не сомневался в том, что Марколина -любовница возлюбленная лейтенанта Лоренци, словно застал их нежно обнимающихся- и готов был возненавидеть неведомого Лоренци ,желанного ещё невиденной Марколиной.
В дрожащем мареве полудня над блёклой зеленью показалась четырёхугольная башенка. Кучер свернул с битой дороги на просёлок. Слева потянулись приземистые холмы с виноградниками, справа же над садовой оградой свисали раскидистые кроны вековых деревьев. Телега остановилась у распахнутых настежь обветренных деревянных ворот. Гости сошли прочь, а кучер, повинуясь кивку Оливио, укатил в конюшню. Широкая каштановая аллея вела к небольшому замку, который на первый взгляд казался облысевшим и запущенным. Казанове в глаза бросилось разбитое окно на первом этаже, также не избежали его взора слишком раздавшиеся во все стороны флигели, отчего башни казались слишком приземистыми и ,к тому же, были несколько разрушены.  Напротив, будучи приятно удивлён благородством резьбы входных дверей, Казанова, ступив в коридор, убедился, что внутри дома царит порядок и достаток вопреки внешнему упадку.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     На пятьдесят втором году жизни Казанова, гонимый по свету отнюдь не юной жаждой авантюрных наслаждений, но будучи обеспокоен грядущей старостью, оказался не в силах унять душевную тоску по отчему граду Венеции, ту, что подобно стервятнику над умирающим,опускаясь, всё сжимала круги свои. Всё чаще за последнее десятилетие в  речах его проступала ностальгия, а ведь прежде в мастерски сочиняемых памфлетах его лишь упрямство да своенравие и ,временами, циничное самодовольство практика водили пером, а вот и зазвучали всё откровеннее болезненная тоска, почти мольба и честное раскаяние. Он тем вернее рассчитывал быть услышанным венецианскими правителями ,что в числе грехов его давно минувших лет не числились невежество ,интриганство и мошенничество, а сладострастность натуры и вольнодумство понемногу забывались окружением , и к тому же история своего побега из свинцовой темницы в Венеции, которую он преподносил всякий раз как свежую, да и прочие присказки относительно себя, поблёкли ,и тем более ,что письма в Мантую отосланные им два месяца тому назад не могли не дать властным мужам оснований положиться на теряющего внутренний и внешний блеск авантюриста с тем, чтобы удовлетворительно устроить в кратчайший срок судьбу его.
     По причине скудости средств Казанова решил остановиться в скромной, но приличной гостинице, где в лучшие свои годы раз  останавливался, теперь рассчитывая на прощение, а убивал своё время , -не считая прочих не духовных, от которых он полностью отказаться был не в состоянии, развлечений- за сочинением критического памфлета клеветнику Вольтеру, посредством оглашения коего автор надеялся, возвратившись в Венецию ,несомненным образом укрепить собственную репутацию в глазах благосклонных ему горожан.
     Однажды утром на загородной прогулке, когда Казанова мучительно закруглял истребительное в отношении безбожного француза предложение, он внезапно прочувствовал он с необычным, едва ли не телесно мучительным, беспокойством жизнь свою , три месяца коей провёл он в жалком номере, утренние прогулки из городских ворот на природу, короткие вечера свои за картами с мнимым бароном Перотти и его траченной любовницей в оспинах, нежности уже немолодой, но пылкой хозяйки, и даже своё обращение с трудами Вольтера , и его собственный дерзкий и ,как ему казалось доселе, неплохо складывающийся отзыв- всё это показалось ему под соусом нежного, почти сладкого августовского раннего ветерка в равной мере бессмысленным и превратным. Он пробормотал  вполголоса проклятье, не зная, кому или чему оно адресовано- и, стиснув эфес шпаги, что посылал во все стороны враждебные блики, будто таращились  на него из одиночества ,смеясь, невидимые глаза, -внезапно свернул к гостинице дабы тотчас озаботиться приготовлениями к немедленному отъезду. Ведь он не сомневался, что переместившись на несколько миль ближе к желанной родине, почувствует себя лучше. Он поспешил к почтовой станции дабы заблаговременно заказать себе место в экипаже, который на закате направлялся на восток. Ещё оставалось ему отдарить ответным визитом барона Перотти, а ещё полчаса с лихвой хватило бы на сборы, то есть, упаковку пожитков. Он подумал о двух переменах поношенного платья, в худшую из которых как раз был облачён, и о штопанном-латанном, когда-то отличном, белье, что купно с парой коробок да часами при золотой цепочке и некоторым количеством книг составляли всё его, Казановы, имущество. Молодая баба с кнутом в руке проехалась мимо. В возке среди мешков и прочей домашней утвари лёжа храпел пьяный муж. Та взглянула ,сначала насмешливо-жадно, ему, вышагивающему как на параде, бормочущему что-то себе под нос, в наморщившееся лицо, но встретив ответный гневный взгляд, приняли очи бабские испуганное выражение, а , уже отъехав да обернувшись вслед ,возница даже умаслила глазки. Казанова конечно же знал, что ярость и гнев играющие красками молодости означают кротость и нежность, сообразил тотчас, что это был всего лишь наглый вызов её, выразивший готовность по первому требованию притормозить, а затем творить с молодой бабой всё, что ему заблагорассудится, но, хоть и взбодрился он малость случившимся, всё же решил не тратить даже нескольких минут на столь мизерный роман- и возок крестьянский с седоками беспрепятствено укатил в пыльное марево просёлка.  
     Тени деревьев лишь немного скрадывали разящий зной восходящего солнца- и Казанова заметил что устал шагать. Уличная пыль осела на его платье и обуви столь густо, что их изношенность уж не бросалась в в глаза, и оттого Казанову по наряду и осанке вполне можно было принять за владетельного господина ,которому взбрелось оставить собственный экипаж дома. Уже выгнулась было перед ним арка ворот, за которыми совсем близко располагалась облюбованная гостиница, как вдруг ему наперерез с грохотом выкатила сельская, тяжело груженная телега, в которой ехал дородный ,хорошо одетый, ещё довольно молодой мужчина. Он сидел себе сложив руки на животе и покачивая головой в такт лошадиной поступи, да ,случайно задев оком Казанову, сразу ожил, одарил того радостным взглядом. Дородный мужчина сгоряча вскочил с места, плюхнулся обратно, снова приподнялся, пихнул кучера в спину: потребовал остановки, оборотился в ещё катившем по инерции экипаже, не теряя Казанову из виду, махнул тому обеими руками, окликнул его зычным, приятным голосом трижды по имени. Только по голосу узнал Казанова мужчину, подошёл к остановившейся телеге, улыбаясь, пожал обе ему протянутые руки да молвил: "Не может быть. Оливо, это вы ль?"- "Да, это я, синьор Казанова. Вы узнали меня?"- "Почему бы нет? В последний раз видал вас на свадьбе: за это время вы несколько раздались. Да и я-то за минувшие пятнадцать лет не слишком изменился, разве что не в вашем духе".- "Отнюдь, синьор Казанова, -взревел Оливо, -вы хороши как никогда прежде! Вообще-то, через несколько дней исполнится шестнадцать  лет! И, как вы догадываетесь, по случаю юбилея мы вас говорили битый час, мы с Амалией..."- "Правда,- от всего сердца обрадовался Казанова,-  вы помните ещё обо мне?"  Оливо едва не расплакался. Он, будучи растроган, всё не выпускал рук Казановы. "Сколь благодарны мы вам, синьор Казанова! И чтоб мы забыли своего благодетеля?!  А если б тогда..."- ...Давайте о том не будем - оборвал его Казанова, -Как поживает госпожа Амалия? Как прикажете понять: я провёл в Мантуе два месяца, большею частью в уединении, но всё же прогуливался изрядно по старой привычке, -как вышло так, что я вас, Оливо, да вас обоих ни разу не повстречал?"- "Очень просто, синьор Казанова. Мы уж давно не живём в городе, о чём я вовсе не жалею, Амалия же- напротив. Окажите честь, синьор Казанова, садитесь-ка: через час будем у меня дома", - и он скорчил мину, попросту приглашая к себе в телегу старого знакомого. Тот же покачал головой. Ибо вскоре после того, как Казанова ,влекомый жадным любопытством и настойчивостью Оливо, почти было согласился, сомнение одолело его с новой силой- и он заверил Оливо, что вынужден ещё до вечера покинуть Мантую ради неотложных дел. До и что ему, Казанове, ждало в доме старого друга? Амалия за столько вёсен не стала моложе и привлекательнее: с тринадцатилетней дочерью она вряд ли окажется хотя бы приятной собеседницей.  А господин Оливо, прежде бывший поджарым , усердным, что редкость в сельской глубинке и к вящей радости дородного отца-хуторянина, в штудиях юношей, теперь не настолько увлекал Казанову, чтоб тот отложил намеченный отъезд, который приблизил бы его к Венеции на десять-двадцать миль. Оливио же, чтоб покончить с отговорками, моментально настоял на крюке в гостиницу,- и Казанова уже не стал отбояриваться. Хозяйка, дородная дама тридцати с небольшим лет, не застеснявшись Оливио, приветствовала вернувшегося Казанову нежно-многозначительным взглядом, подчеркнувшим особую, с недавних пор установившуюся взаимность. Спутнику же она, как старому знакомому, подала руку- и Казанова тут же усёк, что последний регулярно постаялял на кухню особые, ценные полусухие вина с собственного подворья. Оливио не преминул пожаловаться на Кавалера Чести (именно так хозяйка величала Казанову, а Оливио немедля перенял манеру обращения) ,который жестоко отклоняет приглашение новообретённого старого приятеля под смехотворным предлогом необходимости сегодня, ах! именно сегодня покинуть Мантую. Вытянувшееся лицо хозяйки убедило Оливио в том, что она только что узнала о замысле постояльца- и Казанова постарался убедить её в том, что замыслил было срочную ретираду не желая стеснять собственным пристутствием семейство друга, и ,самое главное, будучи вынужден...нет, обязан в ближайшие дни закончить некий важный рукописный труд, для чего не знает уединения лучшего чем эта превосходная гостиница, где прохладная и тихая комната кстати к его, Казановы нуждам. Оливио же заверил, что его замечательному лучшую честь окажет Кавалер завершив там свой труд. Сельское уединение может только способствовать сочинительству. Если же Казанове потребуются учёные писания и справочники, то таковых имеется в усадьбе целая стопа, которой снадбила его, Оливио, несколько недель тому назад  племянница, дочь преставившегося сводного брата, юная, но не по годам образованная девушка. А если вечером ненароком явятся гости, пусть Кавалер не отчаивается :ведь усталость от трудов и лишений дневных следует развеять весельем да и в картишки перекинуться сильно не повредит. Казанова ради одной только молодой племянницы решившийся было ознакомиться с усадьбой друга поближе, для виду тянул кота за хвост: уступив натиску Оливио, он клятвенно заверил любезную хозяйку  в том, что покинет Мантую не более чем на дань-два и попросил возможную, несомненно важную, адресованную ему корреспонденцию незамедлительно досылать ему нарочным. Как только дело ,к немалому удовольствию и в пользу Оливио, решилось, Казанова отправился в свою комнату, приготовился к отбытию и ,уже по истечении четверти часа, явился в гостевую, где друг его было увлёкся горячей экономического свойства беседой с хозяйкой гостиницы.  Ну, и Оливио мигом прервался, встал и ,приняв стакан вина на грудь, подмигнул хозяйке пообещав ей, что Кавалер, если даже не через день-два, то в  любом случае предстанет перед ней цел-невредим. Казанова же, неожиданно рассеян и тороплив, столь холодно простился со своею приветливой благодетельницей, что та уже рядом с телегой шепнула ему на ушко вовсе не любезность.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Ах ,не поэтому,- отозвалась она и врезапно поднялась". Теперь она совершенно переменилась. Он ощутил сладостный позыв припугнуть её, позволить себе мелкую грубость. Он казался себе защитником слабой. Густав встал, пожал её руку, взялся за локоть и хотел было сжать его побольнее. Но гнев мгновенно иссяк- и жест вышел лёгким и нежным- и близко, почти прильнув взаимнно, они покинули сад.
По пути домой они не разговаривали. У ворот они остановились. "Благодарю вас за то, что проводили,- молвила она".
 "Смею ли с вами...?"
"Ох!- ответила она,- с чего это вам? Если портье что-нибудь заметит- весь дом узнает. Ну, и потом..."
Глаза Густава горели. Она взлянула на него почти с сожалением, но будучи приятно растроганой.
"Знаете, что...- добавила она тихонько,- завтра пополудни, в четыре... так незаметнее. Вы приходите днём ,прямо ко мне".
Он кивнул с облегчением.
"Итак, адьё, вам пора уйти,- она вынула свою руку из его ладони и поспешила к себе наверх.
Густав не сомкнул глаз ночью. В тяжком полусне думал он об умершей, и мнилось ему, будто должен он отмстить этой, живой за тот же запах, телесное тепло, и страстные желания, которыми покоящаяся в могиле уж не наделитт его, беднягу. Он размышлял ещё о том, что пог бы поиметь ещё сотню, ещё тысячу баб ничем не хуже той, что посидел было прошедшим вечером на скамейке в парке. С доселе небывалой ясностью, он прочувствовал чудовищную несправедливость по отношению к умершёй грозящего ему, Густаву, испытанию подлогом. И когда он думал о предстоящем вечере, то не мог представить в своих обьятьях никого кроме жены. Чувство сосбтвенной беззащитности переполняло его гневом.
С утра в бюро Густав ненадолго успокоился. Некоторое время бедняга решался, не следует ли вообще отказаться от визита к этой особе: тогда он бы наконец вздохнул свободно. Затем явилась иная мысль: навестить незнакомку, но после краткой годины наслаждений одновременно распрощаться равно с бабой и с миром, то есть, уйти в монастырь. 
Он долго сидел за столом, пил лучшее, чем обычно, вино- и затем отправился к ней. День выдался очень жаркий: лучи выбелили мостовую. Но когда Густав миновал зелёную арку, он ощутил приятную прохладу. Улица ,где находился её дом, оказалась особенно тенистой и безлюдной. Окно, в котром он наблюдал свою новую знакомую позавчера, было отворено, а спушённая занавеска легонько развевалась.
Он миновал ворота, взошёл лестницей наверх. И прежде он являлся к любовнице, как правило, в этот час. Двери квартиры оказались незапертыми- он отворил их. Тереза стояла пред ним, но он не рассмотрел как следует её черты в полумраке коридора. Она резко закрыла входные - и отворила следующие двери, в комнату, да так быстро, что  от сквозняка занавеска взлетела к потолку и Густав успел заметить конёк крыши противоположного дома. Двери в соседнюю комнаты оказались нараспашку. Густав поклал шляпу на стол и сел. Она устроилась рядом.
"Вы проделали долгий путь сюда?- спросила она".
Через отворённые двери он глянул в соседнюю комнату. Над кроватью он увидел плохую картину маслом, представляющуюю Мадонну с Младенцем.
"Нет, совсем короткий,- бросил он".
Она была одета в бордовый шлафрок с широкими рукавами и открытым воротом. Её взгляд показался Густаву наглым, её лицо- моложе, чем прошлым вечером. Он уж подумал было, что лучше бы сразу удалиться не коснувшись и кончиков её пальцев.
"Здесь я живу,- молвила она- но совсем недавно". Она снова заболталась, рассказывала о предышдущей своей квартире, которая "ему" было не понравилась, отчего "он" ей снял эту вот, затем поведала она о своей сестре, которая вынла замуж в Праге, затем- о своём "первом", о сыне домовладельца, котрого она осадила было, затем- о поездке в Венецию, предпринятой ею совместно с неким "иностранцем". Густав , не перебивая её, не шевелясь, сидел себе за столом... Во что он ввязался! Он, который ещё несколько месяцев назад был супругом добродетельной дамы, что принадлежала ему, и никому -до него...Чего желал он здесь? Что он намерился сотворить с этой? К чему стремился, чего жаждал?... Он встал как бы желая отстраниться. Она поднялась следом, обвила руками его шею и предстала перед ним. Он был так близок, что мог различить только огоньки её глаз. Снова одурманил его дух  плоти, а рот несчастного ощутил горячее прикосновение чужих губ... В самом деле, это был не тот поцелуй, испытанный им прошлой осенью. В нём пристуствовала та же прохлада, та же теплота, та же близость, та же страсть...

окончание следует
перевод с немецкого Терждимана Кырымлы

Он последовал за ней. Кем она могла быть? Ему недоставало опыта точной оценки. В её улыбке не было ничего пошлого, ни слишком ободряющей она не казалась. Незнакомка держалась в десяти шагах от Густава: тот держался в постоянном удалении. Всякий раз, когда она миновала фонари, вдовец пристально всматривался в очертания её фигуры и неизменно крепло убеждённость Густава, в том, что он- свидетель ускользающей походки своей жены и с безумным наслаждением пытался о себя убедить : эта- она. Он наговаривал себе: теперь, когда я на расстоянии, если этот образ... эту походку... эту причёску вижу... разве я не счастлив? ... Незнакомка словно не замечала преследования: шагала себе беззаботно. Путь её пролегал мимо городского парка. Идя, она касалась пальцами прутьев ограды. Густав содрогнулся. Он припомнил, как довольна была его жена пробегая пальцами по стенам, заборам, решёткам. Ему показалось, что эта баба идущая в десяти шагах впереди, делает то же нарочно, и одновременно он знал, что его ощущение совершенно безумно. И с этого мгновения стал различать он в повадках этой бабы нечто нарочное, ему, Густаву в пику... да, ему показалось, что та нарочно передразнивает покойницу. Усталость на секунду овладела сознанием несчастного: он чуть не решился свернуть прочь и уйти восвояси оставив насмешницу. Но та будто влекла за собой- и он пошёл следом. Она свернула в арку, затем -в проулок, затем- на улицу, названия которой Густав не знал: здесь пропала она в одном из ближних домов. Он простоял недолго у ворот ожидая её возвращения. Он разглядывал окна. Вскоре одно на третьем этаже отворилось. Оттуда показалась дама, что он преследовал: он не мог в темноте рассмотреть ни её лица, ни направления её взгляда, но всё же Густаву показалось, что незнакомка смотрит вверх. Затем она, раздвинув локтями створки, посмотрела вниз. Он поспешил прочь, поскольку не желал быть замеченным. Возвращаясь к себе тёмными улицами, он думал о ней совсем не как о чужой, нет: это была его жена, его мёртвая жена, она в том доме, на третьем этаже раздвинула оконные створки локтями ,посмотрела вниз.  Он не мог думать ни о чём другом, но- только об одном: будто знает её давно. Он, немало измучившись,попытался было вытравить из собственного сознания блажь, но его усилие пропало попусту. Наконец, очутился он в некоей гостинице, ел и пил. Духота была необычайной. Чем сильнее пьянел Густав, тем его муки, уже не донимавшие душу, заботливее кружили рядом. Неожиданно ему встретилось сегодня существо, одно совершенно определённое существо, значимое для вдовца- это была женщина, это была почти его жена, и та помнила о нём, да, ему казалось, что та помнила о нём.
Ночью ему приснилась умершая. В лесу, где они провели последний летний отпуск. Они лежали вдвоём на просторной свежезелёной поляне. Их щёки, горячие, соприкасались ,и эта невинная близость переполнина Густава столь возвышенным счастьем, что затмила собой радость прежних взаимных обьятий. Неожиданно супруга пропала. Он увидал её, бегущую вдоль опушки: несчастная неслась воздев руки ,точно как та, виденная им в иллюстрированной  газете, погибающая в огне балерина. В этот миг отчётливо смирился он с тем, что не осталось у него возможности пережить утрату наслаждения,- и всё же не оставил он лужайки, но зашёлся бессильным криком. Тогда и проснулся  несчастный от собственного стона. Сквозь отвор окна доносились первые, неясные ещё шумы утра: отчётливо слышался только птичий щебет из городского парка. Никогда прежде одиночество не внушало ему столь нестерпимый ужас. Тоска, что испытал он по женщине, только что лежавшей с ним рядом на траве, касавшейся его щеки горячей, живой  своей щекою, звала и влекла неслыханно, так, что смерть Густаву показалась легче вечной разлуки. Он любил покойницу как можно любить лишь живую, невыносимо тоскуя по мёртвому, он вдыхал дух её плоти, он будил её губы, словно та снова была рядом и готова принять его поцелуй. И тогда Густав выкрикнул имя покойницы ,ещё раз, громче, раскрыл свои обяьтия, приподнялся, встал с кровати, уронил руки - и устыдился, что оставил ту, с которой уж не мог разделить свои радости, печали и грёзы, ту, что осталось ему только оплакивать, но желать возбранялось.
Встав утром очень рано, он час гулял в парке, а в бюро работал столь прилежно, будто примерным поведением снова хотел искупить грех. Мысль явилась ему, впервые, необычная настолько, что Густав удивился: не уйти б ему из неуютного мира? мира, который ему уж не сулит наслаждений, но шлёт одни испытания?  Он вспомнил о дальнем своём родственнике по материнской линии, который уже будучи зрелым мужчиной, ушёл в монастырь. Эта возможность успокоила Густава.
Пополудни он снова лежал на кровати, а вечером ушёл на прогулку. Он знал свой путь. Он явился на прежнее место, присел на ту же, что вчера, скамью. Он ждал, и когда мысли его воспарили, и в вечерней духоте нечто вроде полудрёмы овладело им, пробудился он с чувством, будто ждёт свою жену. Он попытался было усилием воли образумиться. Он, растерянный и уставший, теперь желал только одного: безоружным сдаться на милость прописанной ему, неминучей судьбе. Множество народу проходило мимо, и дамы, и девушки тоже, но Густав ждал одну, свою незнакомку. Вдруг показалось ему, что та не придёт. Ну, пусть так, но он же знал, где та живёт: мог бы постоять у ворот, зайти в дом, подняться лестницей... нет, это исключено: как знать, живёт ли она одна? ... В любом случае, попадётся.
Было поздно: темнота наступала. Внезапно увидал он ту, что ждал. Но та прошла мимо- и он не заметил её. И снова узнал по знакомой ускользающей походке. Его сердце затрепетало. Он быстро встал и последовал за ней. Ему показалось, что незнакомку до`лжно окликнуть именем своей умершей супруги,- а всё же чувствовал он ,что этого не следует делать. Он шагал так быстро, что скоро паче чаяния поравнялся с нею. Та ,обернувшись, искоса улыбнулась ему, будто что-то припомнила, однако, затем зашагала быстрее. Он преследовал её как во хмелю. Наконец, он дал волю своему безумию: вообразил, будто она и есть усопшая, а разум его не перечил сердцу. Его взгляд жадно липнул к женской шее. Он прошептал имя супруги, ещё раз, громче, он выдохнул ей вслед... : "...Тереза..."
Та замерла. Он поравнялся с ней, совершенно испуганный. Она глянула ему в глаза, тряхнула головой, удивлённая, и  намерилась было уйти. Неверным голосом вымолвил он :"Прошу Вас... прошу Вас... " Та ответила совершенно спокойно: "Что вам угодно?" Это был совсем чужой голос. После, когда он  припоминал этот миг, то видел себя совсем юным, безбородым, почти ребёнком, ибо она посмотрела на него так, как взрослые глядят на случайных, чужих детей.
Она продолжила: "Откуда вы знаете меня? Откуда вам известно моё имя?"
Ему не показалось странным совпадение. Он ответил :"Я вас уже вчера... увидел..."
"Ах, вот". Она, вестимо, подумала, что Густав распросил о ней у соседей. Он немного осмелел.
"Вчера я заметила было...- заговорила она, - вчера вечером, что за мной кто-то шёл. Я не сворачивала, а тот всё следовал за мной. Не так ли?" Они пошагали рядом. Густав внезапно ощутил себя будто под колпаком, как после двух стаканов выпитого вина.
"А что ж не говорит со мной спутник? Пожалуй, в диковинку ему, что я одна гуляла вечером? Днём -другое дело, ну-у ,не правда ли? Днём в городе всегда много дел?"
Он прислушивался к ней. Ему было приятно. Его голос ласкал его. Она улыбалась искоса, поглядывая на Густава, будто ждала ответной реплики- и тот ,наконец, решился: "Теперь днями так жарко, что ничего не поделаешь: приходится под вечер выбираться. Комнатной прохлады теперь днём на воле не сыскать".  Он обрадовался тому, как свободно и пространно ответил, чего, впрочем, не ожидал.
"В этом вы правы. Но, собственно, там , где живу я... ну, вы же знаете.... - она мило улыбнулась,- туда солнце не достаёт. Правда,  должна сказать, когда на бульвар в полдень выхожу- будто в горящую печь окунаюсь".
Её реплика дала ему повод заговорить о жаре, которая лютует в бюро, о своих коллегах, которые, бывает, засыпают за столами. Спутница посмеялась- это ободрило его, и искренне радуясь собственной речи да вниманию незнакомки, поведал он о многом: как проводит свои дни; о том, что недавно овдовел... последнее слово проронил он с неким удовольствием, впервые за долгое время, а ещё Густаву польстил последовавший за признанием многозначительный взгляд спутницы.
Затем она рассказала о себе. Он узнал, что та- любовница очень молодого мужчины, который как раз теперь с родителями выехал на дачу, и только через две недели должен вернуться.
"А так он в семь вечера всегда у меня, и мне так приятно, что я даже не знаю, как убить время когда остаюсь одна. Мы обычно гуляли вместе , а теперь вот одной приходится бродить. А он и не знает ничего о том... ох, он не должен проведать, он такой ревнивый! Но, прошу вас, охота ли сидеть одной прекрасными вечерами, ну не так ли? Хоть поговорить с вами... и этого мне нельзя. Но ,видите ль, после восьми суток сплошного молчания беседа с вами- чистое удовольствие".
Они были уж вблизи дома Терезы.
"Вы сразу к себе, фрёйляйн?- молвил он,- Посидимте недолго на скамейке в городском парке и поболтаем малость".
Они свернули, прошлись немного к парку и ,выбрав аллею потемнее, присели на скамью. Она оказалась совсем рядом, полуприкрыла глаза и когда замолчала, показалось Густаву, что он сидит со своей женой. Но когда незнакомка заговорила, Густав съёжился. Он заметил, что эта дама, недолго молчавшая по соседству, убаюкавшая было его теплом своим, вдруг осмелилась по-обезьяньи копировать манеры умершей. Он ощутил лёгкую досаду. Он чувствовал, будто некая известная сила, которой он не дал права,  пытается подчинить его себе а он, Густав, должен дать ей отпор. Кто же эта особа? Женщина, подобная многим, не чета ему: любовница молодого мужчины, который отдыхает с родителями на даче, а прежде  -бывшая любовницей десяти или сотни иных. И всё же, ничего не поделаешь: сквозь её платье проникает телесное тепло,- тем же делилась с ним умершая жена. У этой та же походка, та же шейка, те же ямочки на щеках. Он потянулся к ней. Он жадно вдыхал запах её волос. Ему захотелось поцеловать её в шею, он сделал это: она позволила. Она шепнула нечто- он не разобрал. Он переспросил, ещё раз коснувшись губами её шеи: "Что ,Тереза?"
 "Мне пора домой: уже поздно".
"И чем вы займётесь?" 

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Дни стали теплее, а вечера были просто чудесны. Он пуще прежнего затосковал по умершей и временами ужасное ощущение невосполнимой утраты мучило его столь тяжко, что ,верно, влекло за собой новое несчастье. Как-то раз воскресным послеполуднем прогуливался он в Дорнбахском парке. Весна уж явилась туда во всём великолепии, деревья укрылись свежей листвой, поляны запестрели цветами, дети играли и бегали, молодёжь располагалась на опушке леса- и понял несчастный, насколько он одинок, и не знал ,как дольше влачить своё горе. Ему захотелось заголосить. Он, вытаращив глаза врипрыжку торил свой путь, ловя удивлённые взгляды прохожин. Он, желая убежать от людей, искал троп наверх, в одиночек, меж высоких берёх и сосен, взошёл на Софийский холм. С вершины увидел он долины и холмы в предвечернем, красно-белом ореоле, а ,оборотившись, рассмотрел город, утонувший в бледно-серебрянной дымке. Долго простоял он -и успокоился. Вдоль дороги, спускающейся вниз и там, в долине, исчезавшей из виду, низко плыли лёгкие облачка пыли, едва доносился оттуда шум проезжающих экипажей и людские крики, звонкий смех раздавался оттуда. Медленно стал он спускаться, да не лесом. Изредка останавливался, тяжко вздыхая, будто невесть какая забота на него свалилась. Внезапно сгустились сумерки. Мимо красивых дач влекомый людским потоком, вскоре явился он к весьма популярному частному саду. Фонари горели. За одним столом в глубине сада располагались музыканты: они играли на губной гармони, скрипке и флейте, а один высоким голосом пел сладостно. Подальше от них, у самого входа, занял Густав место. Он рассматривал людей что были поближе. За соседним столом сидели две юные девушки, которые ему показались очень симпатичными: он их долго рассматривал. Он вспомнил юность свою: ведь с той поры не засматривался он таким взглядом на женщин.  В сознании всплыли дамские образы, запоминавшиеся изо дня в день по пути в бюро, силуэты, впрочем, ничего не значащие для Густава. Сегодня, напротив этой двоицы юных блондинок ,он впервые вновь ощутил себя молодым мужчиной. А ещё припомнил он вдруг, что и дамы на улице иногда засматриваются на него- и с радостью смешанной со страхом осознал, что жизнь для него ещё не прошла стороной и есть пока милые дамы и барышни, которых ему предстоит обнять. И будто дрожь проняла губы да шею когда подумал он о предстоящих ему поцелуях. Особенное возбуждение охватило его, когда вообразил было Густав одну из девушек сидящих напротив в собственных обьятьях - и он прижмурился. Но ,закрыв веки ,увидел он лик умершей жены и всмотрелся внутренним вглядом в её рот, дрогнувший было как тогда в предчувствии поцелуя. С отвращением открыл глаза он. Эти девушки уже не для него. Он чувствовал, что ни одна женщина на свете не заменит ту. С прежней силой явилась сегодняшняя боль- и он знал ,что потерян для мира и его радостей. Он стыдился пытливых праздных взглядов ,а только что отринуте желанье дотронуться рукой до некоей женщины преисполнило его отвращением и позором. Совершенно уничтоженный, отправился он к себе. Ему хотелось себя кастрировать: он преодолел весь путь пешком и явился домой уставшим настолько, что собственная душа и тело казались ему колесованными. Неспокойный, тяжёлый сон сморил его. а проснулся Густав с предчувствием чего-то ужасного.
Несколько последовавших за этим дней он мучился в поисках новых порядка и сути собственного существования. Густав успел убедиться, что дальше сносить яростную душевную боль он не должен, иначе утратит способность осознанно жить. Он дивился своей прежней, до знакомства с женой, жизни, казавшейся ему теперь полусном. Исключая служебные обязанности, с которыми Густав справлялся не без удовольствия и с присущей ему аккуратностью, его потребности оставались неразвитыми. Он охотно слушал музыку да изредка почитывал путевые заметки. И спроси он себя, чем милее заняться, лучшего ответа чем "путешествовать" не нашлось бы. Но он не мог оставить службу. А ожидаемый короткий отпуск казался ему бесценным. Впрочем, положа руку на сердце, Густаву вовсе не хотелось бы оказаться обуреваемым тяжкими воспоминаниями в незнакомой местности. Таким образом ,относительное душевное упокоение, дарованное несчастному ранней весной, миновало. И товарищество коллег в гостинице уже претило ему: он приходил туда реже, а откланивался раньше. Однажды вышло так, что Густав, возвращаясь домой, погасил огонёк-  и такой страх обуял беднягу, что он присел на ступени и ,шаря по карманам, застонал. Когда же ему удалось отыскать и зажечь спичку, и дрожащее пламя озарило его, то Густав попробывал было рассмеяться, но сдержал улыбку: ему ещё оставалось открыть дверь... У себя он взглянул в зеркало- и не узнал себя. Он подошёл ближа, настолько, что испарина осела на глади. В руке держал он свечку на блюдце, которое водрузил на призеркальный комод. Затем Густав удалился, на шаг, два ,присл на кровать и быстро ,пожелав тотчас спрятаться, разделся. Улёгшись, он накрылся с головой- и вспомнил было ,что свеча горит, - но  не осмелился встать. Тогда решился он бодрствовать пока та не выгорит до основания. Медленно убрал он покрывало с глаз: свеча на комоде отражалась в зеркале. Он засмотрелся на пламя- и через несколько секунд уснул.
На следующее утро припомнился ему не минувший приступ страха, но случившаяся несколько дней тому назад прогулка на Софийский холм. Из памяти последняя явилась как приятное приключения- и как избавление замаячила задумка что ни день гулять за городом ,а по вечам являться в тот же сад чтою рамматривать фланирующих девушек и дам в лёгких летних туалетах с "солнечными" зонтиками. Но на этот раз после службы он не решился выехать за город: настолько устал, что прогулка представилась ему совершенно невозможной. Не раздевшись, лёг он на кровать, ощутил себя медленно поправляющимся после болезни. Вечером вышел он на медленную прогулку кольцевым бульваром и тихо тешился ловя знаки внимания встречных девушек. Некоторые, едва заметно оборачиваясь, дарили было его долгими взглядами, которые казались Густаву давно забытыми ,но такими нужными ему огоньками. Дальше желания не заходили. Он даже и не думал завести знакомство или обнять одно из этих созданий :он радовался уже их наличию да взглядам.
Спустя ещё несколько дней, покончив с послеобеденной дрёмой, Густав стал посреди комнаты- и показалась ему недавняя собственная жизнь несуразицей. Самым замечательным обстоятельством оказалось, однако, то, что вдовцу давно уже не припоминалась покойница- и он захотел заплакать во искупление вины. Но слёз не было.  Зато на бульваре, когда череда фрау миновала его, покатились те по щекам, понемногу ,как будто стыдясь собственной скупости и медлительности.  Скоро показалось Густаву, что исполнил он некий долг, и зашагал он проворно, и ощутил довольство упругой ходьбой. С неожиданной ясностью осознал он, что снова желает и должен быть счастливым.  Да, и вкусил он наслаждаясь мысленно от грядущих роскошей: подумал о доброй сотне бабёнок, которые не откажут если что. Каждая встречная улыбка, каждый жест вызывали лёгкую приятную телесную дрожь. Он радовался возможности вызвать по собственной воле приключение, случись оно через неделю или завтра, или сегодня, или через четверть часа, когда ему, Густаву, пожелается- и сама неопределённость возможности задорно дразнила его. Он присел на скамью поблизости публичного сада, откуда доносилась музыка, в такт которой, казалось, вышагивали проходящие мимо особы. Он снял шлапу, поклал её на колени - и показалось бедняге, что тяжёлый железный обруч удалился с его головы. Густав ощутил, что пора ему претворять в жизнь уточнённый тут и сейчас свой план. Словно сегодня в шесть пополудни трауру суждено было закончиться- и новые ,не те что пару часов назад, права и обязанности обрёл несчастный. Однозначно, в тот миг он был спокойно уверен в праведности своего желания и чувствовал, что оно вот-вот легко утолится.
Он долго просидел пока не заметил поблизости, должно быть, только что встретившуюся парочку. Молодые говорили тихо, но Густав смог кое-что разобрать: те назначали свидание на завтра.
И тогда-то Густав решил подыскать себе фразы для возможного сближения: это показалось ему настолько трудным, что он покраснел от робости. Он обдумывал, как с каждой из встречных дам заговорил бы. Вот, прошла мимо девушка с маленьким мальчиком. Он сказал бы ей: "Гутен абенд, фрёйляйн. Что за прелесть ваш мальчик! Правда, герр мальчик?" При этом ему, Густаву. следовало улыбнуться, ибо несомненно хороша острота: малыш- "герр"- и мадемуазель, верно, улыбнулась бы. Та была уже в десяти шагах, но бедняга так и не осмелился. Вот, подошла довольно толстая дама с нотами. Её спросил бы он, должна ли та носить ноты. Затем прошлась пара совсем юных штучек: одна- с коробкой в руке. Вторая, с "солнечным" зонтиком, что-то быстро и важно наговаривала спутнице. Её попросил бы он: "Поделитесь-ка и со мной беседой". Но это было бы слишком нагло. Вот, прошла мимо, очень медленно, некая молодая особа, она покачивала головкой, углублённая в себя, будто не занимал ничуть её этот мир. Минуя Густава, эта женщина взглянула на него и улыбнулась так, будто припомнила старого знакомого. Тот встал, но не сразу ,и не будучи удивлён нечаянной улыбкой, но поражён сходством прохожей со своей женой. Сзади та выглядела странно похожей на неё настолько ,что Густав почти перепугался. Да, и причёска была такой же, и подобную шляпку некогда надевала его жена. И по мере того как незнакомка удалялась, всё сильнее Густаву чудилось, что она и есть покойная. Он боялся, что та оборотится ибо черты её лица имели мало сходства с покойной: только походка, силуэт, причёска, шляпка.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ужасная зима миновала. Когда он впервые снова отворил окно, первые запахи весны вторглись в его комнату, за ними донёсся смутный уличный гомон- и почувствовал населец, что жизнь его ещё не кончена. Отныне всегда, пополудни вернувшись из бюро, проводил вечера он у распахнутого окна. Он придвигал кресло к подоконнику, брал книгу в руки и силился читать, но книга почти сразу же оказывалась на коленях - и он смотрел вдаль. Его квартира находилась на последнем этаже: из окна видать было только бледное небо. В последние дни марта ветерок из городского парка нёс сюда аромат первоцветов.
В последний день октября минувшего года умерла его жена. С той поры он продолжал жить как оглушённый. То, что она умерла в молодости и его, ещё молодого, оставила одного на земле, не укладывалось в сознании вдовца.  В первые недели после похорон отец покойницы из пригорода ,где имел небольшое дело, изредка наезжал в гости к Густаву, но отношения, которые никогда не были прочны между последним и стариком, скоро совсем прекратились.
Его родители умерли рано. Те жили слишком далеко от столицы, в городке, который оставил он чтоб отучиться в венской гимназии. Вышло так, что почти всю юность провёл он среди чужих. После смерти отца, который  был нотариусом, пришлось семнадцатилетнему Густаву оставить гимназию, где учился он с прилежанием, но без дарования. Сирота поступил на железнодорожную службу, которая обеспечила ему приличный достаток и виды на дальнейшее, хотя и нескорое, продвижение. С той поры юность его утишилась. В бюро исполнял он долг свой, а потребности имел умеренные. Ежемесячно он раз посещал театр, а все субботние вечера проводил в дружеском кругу сослуживцев. На двадцате четвёртом году жизнь его утратила покой. Некая молодая дама, с которой сдружился он на юбилейных спевках, стала его любимой. Он степел некоторые муки ревности и сильно страдал когда та с супругом покинула Вену. Вскоре ,однако, Густав перёвёл дух и удовлетворился прежним покоем, а жизнь его вернулась на круги своя.
Четыре года спустя познакомился он с девицей, что заходила в гости к семье тогдашних его квартирохозяев. Густав сразу осознал, что лучшей спутницы жизни ему больше не сыскать. Он старательно расспросил её соседей дабы разузнать побольше о будущей супруге своей. Она год до того была влюблена, затем жених её умер и с той поры, казалось, тихая печаль покорила её без остатка. Новая знакомая была простой с виду девушкой из среднего мещанства, но, кроме прочего, с выдающимися музыкальными способностями. Поговаривали, что она способнее некоторых прославленных певиц. Самолюбию Густава льстило умение его  снова и снова исторгать улыбки девушки: он уже охотно припоминал первое любовное приключение юности гордясь не утраченной им способности впечатлять благородных дам. Он был весьма счастлив тем ,что Тереза, впервые заговорив с ним, улыбнулась: в тот вечер он даже захмелел от гордости, впрочем, сам не зная, отчего. Минуло несколько месяцев- и новая знакомая стала его женой. И ему тогда показалось, что жизнь его только начинается. Осознание того, что в его, Густава, обьятьях заключена молодая особа, которая никому кроме него не принадлежит, полнило молодого мужа блаженством. Поначалу он боялся опускать чистое создание в горнило собственных страстей, но поскольку та отдавалась взаимно с подобной безоглядностью, он в полной мере вкусил счастье супружества.
То обстоятельство, что брак долгие годы оставался бездетным, не омрачало супружеские отношения. Семейное гнездо оставалось средоточием согласия и радости. Густав удалился от прежних знакомых. Визитировали молодую пару немногие,а именно отец Терезы и одна из её подруг, перезревшая барышня, которую Густав в известной мере ценил лишь то, что она изредка подпевала жене.  Обычно же тереза пела соло, что было ему милее всего. Часто просил он на сон грядущий тихонько исполнить вещь Шуберта. Супруги сближались под пение- и сумрак спальни замирал в ожидании чуда.
Терезиного приданого хватило только на скромную обстановку простой квартиры: жить супруги вынуждены были на мужнино жалованье. Но домовитость молодой жены не давала нужде спуску: супругам даже удавалось каждое лето по три недели отпуска отдыхать в одном и том же лесном селе что в Нижней Австрии. Будущёё видилось им как безоблачное совместное житьё, уныние старости оставалось в пока недосягаемой дали, а о конце они и не задумывались вовсе. По истечении семи лет брака они оставались парой любящих.
В сентябре, вскоре по возвращении с отдыха в провинции, Тереза захрворала. Сразу же не оставившему и тени надежды врачу Густав не поверил. Смерть Терезы казалась ему напрочь невозможной. Та же, почти не жалуясь, быстро угасала. Он ничего не понимал. Только в последние дни октября стал осознавать он, что ему предстоит: Густав оставался дома и не отходил от кровати больной. Необычайный страх снизошёл на него. Он вызвал двоих известнейших профессоров: те ничем не смогли помочь, только подготовили его к худшему. Только в последнюю свою ночь почувствовала Тереза, что скоро преставится и простилась с мужем. Эта ночь минула, за ней почался долгий день. Дождило. Густав сидел у изголовья терезиной кровати и видел как жена умирает. Она скончалась в час когда ночь разразилась.
Затем пришла ужасная зима. С первым дуновеньем весны, теперь она казалась Густаву долгой, тяжёлой, невыносимой ночью. Да и собственные служебные обязанности исполнял вдовец как в полусне, от которого только вот начал понемногу отходить. И с каждым весенним днём стал Густав оживать. Боль, его лютёйшая врагиня, начала понемногу ослаблять свою мётвую хватку. Густав задышал попривольнее: он почувствовал, что ожил. Вечерами он гулял. Он одолевал долгие пути, призабытые им за долгие годы: сначала- улицами города, затем- как можно дальше за город , в луга, леса, на холмы. Ему нравилось шагать уставшим. Он боялся ночных возвращений домой. Ночью тискали его стены квартиры-темницы, а просыпаясь, Густав плакал не только от боли, но и от страха. Он возобновил сношения со своими старыми знакомыми: изредка являлся в гостиницу, где некоторые коллеги изредка вместе ужинали с последующей ночёвкой. Когда он рассказал им, как плохо спит, те посоветовали ему выпить вина немного больше обычного. Когда он последовал совету, то заметил за собой непривычую лёгкость и живо разделил общую беседу. После того вернулся домой Густав и представилось ему , уже одинокому, что друзья, известным образом "уценив" его, посмеялись было над вдовцом- и он несколько устыдился.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ну что за бестолковица! Кто в это поверит?... Ему даже не дадут столь долго говорить. Никто не поверит в эту глупую историю... и Джеронимо не поверит... И Карло искоса взглянул на брата. Голова слепого по привычке покачивалась в такт шагам, но лицо не выражало ничего, а бельма таращились в пустоту. А Карло вдруг догадался, что за мысли витают под этим лбом...: "Такие вот дела. Карло окрадывал не только меня, но и чужих людей... Хорошенькое дело: зрячий, а проморгал-таки..." Да, пожалуй... нет, именно так думает Джеронимо... И даже если б не нашли при мне денег, мне это не оправдало б, ни перед законом, ни перед Джеронимо. Они запрут меня, а его... Да, его- со мной, ведь у него этот золотой... И Карло не смог дальше размышлять, настолько он был сбит с толку. Ему показалось, что отключился он от всего и знал только одно: что охотно отсидит год ареста... или десять, пусть только Джеронимо поймёт, что он, Карло, лишь ради него решился на кражу.
И вдруг внезапно Джеронимо остановился, да так, что у Карло душа ушла в пятки.
"Ну и что теперь?- рассерженно спросил жандарм, -Вперёд! Вперёд!" Но тут он с удивлением заметил, как слепой уронил гитару, поднял руки и обеими ладонями охватил лицо брата. Затем приблизил слепой губы свои к губам ничего не понимающего брата и поцеловал его.
"Вы свихнулись? - спросил нищих жандарм, -Вперёд! Вперёд! Неохота мне изжариться!"
Джеронимо, ни слова не проронив, поднял гитару. Карло глубоко выдохнул и снова поклал ладонь на плечо слепому. Возможно ли это? Брат не сердится на него? Он наконец уразумел...? И с сомнением глянул искоса на младшего.
"Вперёд!- крикнул жандарм, -Желаете вы наконец...?!" - и двинул Карло под рёбра.
А Карло, ведомый твёрдой рукой слепого, снова пошагал дальше. Он шёл проворней прежнего. Ведь он наблюдал улыбку Джеронимо, счастливую, как ту, детскую, не забываемую, не виденную им наяву двадцать лет. И Карло улыбнулся тоже. Показалось ему, что всё плохое осталось позади: ни суд, ни мир уж не страшны. Он, Карло, снова обрёл брата... Нет, обрёл его впервые...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Спасибо, -откликнулся Карло,- вообще-то мы не спеша пойдём. Увидим ещё, как ты станешь встречать проезжающих. Бормио на том же месте стоит, никуда не делось, правда ведь?" И улыбнулся и пошёл снова поднялся лестницей.
Джеронимо стоял наготове в мансарде: "Ну, я готов отправиться".
"Пора,- молвил Карло".
Из старого комода в углу достал он немного провианту и бросил в котомку, а затем молвил: "Хороший день, только холодно очень".
"Знаю",- отозвался Джеронимо. Они спустились вниз.
"Потише иди- сказал Карло- Тут ещё спят те двое, что прибыли вчера вечером." Осторожно братья спустились во двор. "Хозяин тебе привет передал, а ещё простил нам двадцать чентезими за последний ночлег. Он теперь отлучился и вернётся только через два часа. Мы его увидим только в следующем году".
Джеронимо не отозвался. Они вышли на дорогу, которая расстилалась перед ними ещё в сумерках. Карло взял за левую руку брата и они молча пошагали прочь в долину. Через полчаса дорога стала шире. Туман стелился из-за спин ходоков вниз. А над макушками нищих высились невидимые в обрывках хмарева вершины. И Карло подумал, что пора сказать брату...
...Но ,не сказав ни слова, достал золотой из кармана и протянул его брату: тот зажал его пальцами правой руки ,а замеп приложил к щеке, ко лбу и .наконец, кивнул: "Да, я его узнал".
"Ну вот, - отозвался Карло и отчуждённо взглянул на младшего".
"Даже если бы чужак не сказал мне ничего, я узнал бы."
"Ну да, - обречённо выдохнул Карло, -но ты же понимаешь, почему я там ,внизу, перед другими... я перепугался, что ты спустишь сразу... А видишь, Джеронимо, теперь как раз , думаю, время тебе купить новый сюртук, и рубашку, и обувки тоже, точно ведь- поэтому я было..."
Слепой убедительно покачал головой: "Зачем?"- и он провёл ладонью по сюртуку: "Довольно хорош, достаточно тёплый. Уж мы идём на юг".
Карло не сообразил, что Джеронимо не рад, а значит, не простил его. И он продолжил: "Джеронимо, разве я не правильно поступил? Тогда почему ты недоволен? Он же наш, золотой, не правда ли? Он наш сполна. А если б я тогда признался, кто знает... О, это хорошо, что я тогда не сказал тебе, вестимо!"
И вскричал Джеронимо: "Перестань лгать, Карло, я сыт этим!"
Карло остановился, выпустил ладонь брата: "Я не лгу".
"Я же знаю, что ты врёшь!... Всегда врёшь!... Ты уже солгал стократно!... И этот золотой приберёг для сетя, но испугался- вот что!"
Карло повесил нос на квинту и промолчал. Он снова взял за руку слепого и пошагал с ним дальше. Ему стало больно оттого что Джеронимо возвёл напраслину, но, собственно, теперь его удивило то, что младший не огорчился.
Туман рассеялся. После долгого молчания  Джеронимо заговорил: "Потеплеет". Он бросил это равнодушно, как само собой разумеещееся, он сто раз говаривал это- и в этот миг почувствовал Карло: для Джеронимо ничего не изменилось. Для Джеронимо он навсегда останется вором.
"Ты уже проголодался? -спросил он младшего".
Джеронимо кивнул, из кармана сюртука достал хлеба и сыру, поел немного.  И братья пошагали дальше.
Навтречу им проехала почта из Бормио. Кучер крикнул им: "Уже вниз?!" Потом были другие экипажи, все ехали им навстречу.
"Воздух из долины, - молвил Джеронимо и в тот же миг, за быстрым поворотом внизу показалось село Фелтлин".
Может быть, размышлял Карло, ничего не изменилось... ну, пусть, украл я у него... всего одну монету.
Туман внизу понемногу оседал- сияние солнца пробивало широкие штольни в нём. А Карло подумал: "Может, неразумно было так быстро покинуть постоялый двор... Кошелёк под кроватью- это в любом случае подозрительно..." Но теперь ему было всё равно! Что худшее теперь ждёт его? Брат, которому он повредил глаза, считал себя обманутым им, Карло, уже годы напролёт и не расстанется со своим убеждением впредь- что может быть хуже?
Внизу показалась большая белая гостиница, будто купающаяся в рассветных лучах, а ещё пониже, где долина, уже пошире, простиралась вдаль- село. Молча шагали братья, а Карло всё держал руку на плече слепого. Они миновали пригостиничный парк, а Карло увидал завтракающих на террасе постояльцев в лёгких летних одеждах. "Где желаешь передохнуть?- спросил младшего".
"Ну, в "Орле", как обычно".
Они завернули в малый постоялый двор на противоположном конце села. Братья присели в трактире и заказали себе вина.
"Что вы так рано к нам?- спросил их хозяин".
Карло малость струхнул: "Почему рано? Десятое или одиннадцатое сентября- разве рано?"
"В прошлом году, припоминаю, вы намного позже спустились было".
"Вверху уже так холодно,- парировал Карло,- что прошлой ночью мы замёрзли. Да, точно, я должен передать тебе: ты не забудь масло отослать".
В кабаке было душно и влажно. Странный непокой овладел Карло: ему захотелось немедленно на волю, на битую дорогу, что к Тирано, к Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, в дали дальние ведёт! Вдруг поднялся он.
"Уже уходим?- удивился Джеронимо".
"Нам надо же сегодня к  полудню поспеть в Боладоре: в "Оленях" останавливаются экипажи- это хорошее место".
И они пошли дальше, шли, шли часами безостановочно. Изредка присаживался Джеронимо на милевой камень ( на версту- прим.перев.), или братья растягивались на мосту чтоб отдохнуть. Они пересекли ещё одно село. У постоялого двора собрались экипажи. Путники высаживались и разминались- а нищие не останавливались. Снова вперёд битой дорогой. Солнце взбиралось всё выше: должно быть, настал полдень. День был похож на тысячу минувших.
"Башня Боладоре,"- бросил Джеронимо. Карло всмотрелся. Он удивился, сколь точно способен брат "просчитывать" окрестности,- действительно: башня Боладоре показывалась из-за горизонта. Оттуда кто-то шёл навстречу ним. К ним кто-то шёл навстречу. Наконец, Карло увидал жандарма: такие встречались им, бывало, в пути. Но Карло всё-же немного струхнул. Но когда мужчина подошёл поближе и Карло узгнал его, то успокоился: то был Пьетро Тенелли. В минувшем мае обедали было с ним нищие на постоялом дворе Рагацци в Мориньоне, и служилый рассказал тогда страшную историю как однаджы чуть было не заколол его босяк.
"Там один остановился,"- произнёс Джеронимо.
"Тенелли, жандарм,"- бросил Карло.
Наконец, они поравнялись.
"Доброе утро, господин Тенелли,- молвил Карло и остановился".
"Пусть будет на этот раз так,"- пробурчал жандарм- Должен вас спехом препроводить на пост в Боладоре."
"Э!- воскликнул слепой."
Карло побледнел: "Как можно?"- подумал он. "Но мы не туда направлялись. Мы не знали..."
"Это вам, пожалуй, по пути,- улыбнулся жандарм, - ничего с вами не станется если дошагаете".
"Почему ты молчишь, Карло?- окликнул брата Джеронимо".
"О да, я говорю... Прошу вас, господин жандарм, как это сталось, что вы... что нам теперь... или, более того, что я должен.. пожалуй, не знаю..."
"Такие вот дела. Может быть, ты невиновен. Откуда мне знать? Так или иначе, пришла к нам по телеграфу ориентировка на вас: задержать, мол, и препроводить, поскольку подозреваетесь вы в краже там, вверху, денег у людей. Ну, и возможно, что вы окажетесь невиновными. Итак, вперёд!"
"Почему ты молчишь, Карло?- снова окликнул брата Джеронимо".
"Но чего ты желаешь, Джеронимо, что сказать мне? Всё выяснится: я сам не понимаю..."
А в голове его мелькало: "Должен я ему всё разъяснить до того, как мы предстанем перед судом? ...Пожалуй, так не пойдёт. Жандарм услышит нас... Что же делать? Вот на суде и выложу всю правду. "Господин судья, -начну- должен сказать вам: это кража не похожа на прочие..." И он замялся подыскивая нужные слова чтоб ясно и понятно изложить на суде суть дела. "Вчера проехался через границу и обратно этот господин... он, должно быть, умалишённый... или ,по крайней мере, ошибся он... и этот мужчина..."

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы