Фото Евгении Фролковой
Михаил Шишкин относит себя к той России, где его сограждане—Рахманинов и Бунин; считает, что политика убивает прозу и не верит в новый интерес страны к литературе. Специально для Культтриггера с писателем
Знаменитый русский писатель Михаил Шишкин своими романами «Взятие Измаила», «Венерин волос» и «Письмовник» стяжал все главные литературные лавры России. Лауреат «Русского Букера», «Национального бестселлера» и «Большой книги», Шишкин переведен на тридцать языков мира, а его литературная эссеистика на русском и немецком, в свою очередь, отмечена рядом европейских наград.
Отказавшись представлять Россию на книжной ярмарке в США в 2013 году из-за несогласия с ее государственной политикой, в дальнейшем, в эссе и статьях, на литературных чтениях, писатель пытается рассказать о нынешних реалиях своей родины, о ее мифах и страхах, о политзеках и несправедливой войне. С некоторых пор это не просто фрагменты романов, где автор описывает жестокий опыт собственной жизни при тоталитарном режиме, это—часть жизни его страны. Михаил Шишкин—не писатель-затворник в Швейцарии, он не скрывает свою гражданскую позицию. Вот и в интервью про литературу она тоже вошла.
Страхоцентричная странаЕкатерина Дробязко: Есть мнение, что сейчас в России наблюдается необычайный всплеск интереса к литературе. Просто крайне литературоцентричная страна: книги массово издаются, по Первому каналу показаны фильмы о Бродском и Саше Соколове, возникают новые премии, сайты про книжки в интернете: «Горький», «Полка»… Литература стала востребована каким-то новым образом? Вам так не кажется?
Михаил Шишкин: Я уже давно не живу в России, последние два года не езжу в Россию принципиально, поэтому не слежу, какие сайты открылись и какие книжки читают. Мне кажется, это wishful thinking: все равно что видеть в каждом выпущенном политзэке—начало оттепели. Если где-то открылся книжный сайт, это не значит, что началась книжная оттепель.
Люди всегда читали по одной простой причине: страшно оставаться наедине с самим собой. Эту космическую пустоту в себе нужно быстрее чем-нибудь закрыть. Когда ты читаешь, ты перестаешь быть собой—ты становишься кем-то другим, ты впускаешь в себя другой мир, заполняешь эту вселенскую дыру в себе. Когда-то были только книжки, потом появились другие способы—техника развивается. Стало возможно сходить в кино и немножко избавиться от себя, потом появился интернет, и каждый раз решается та же самая задача, но только более удачным способом. Сейчас избавиться от себя кому-то помогает телевизор, кому-то—Фейсбук. Кто-то по старинке хватается за книги. Я, кстати, говорю сейчас о настоящих читателях, а не о тех, кто читает, потому что пишет. Я не верю ни в какой новый интерес к литературе. Кто читал, тот и читает. И этих людей в России все меньше.
Конечно, внешне все еще кажется, что Россия—литературоцентричная страна, например, доказательство тому—толпы на книжных ярмарках. Но на самом деле это ничего не доказывает, я уже столько книжных ярмарок по миру видел—и всюду толпы. Так что литературоцентричных стран, слава Богу, много. А Россия—страхоцентричная страна.
Мой последний визит в Россию, после которого я не хочу туда ездить, был на Красноярскую книжную ярмарку (Красноярская ярмарка книжной культуры.—Е. Д.). Огромные, битком набитые залы, в каждом уголке сидит писатель, о чем-то рассказывает. Интересные книжки. Мой хороший друг Виктор Сонькин представляет прекрасный путеводитель по античному Риму («Здесь был Рим. Современные прогулки по древнему городу».—Е. Д.). Люди страшно интересуются античным Римом. При этом—2014 год. Здесь, в Европе, у всех волосы дыбом: Крым, война на Украине, что происходит? На всех выступлениях у европейских читателей вопросы только про это, потому что людей это волнует, и они про это говорят. Приехал в Россию—ни одного вопроса на книжной ярмарке на эту тему ни у кого нет. Все об этом молчат—все интересуются античным Римом.
Двести лет назад мадам де Сталь в своем «Путешествии по России» заметила: «Особенно удивительно молчание русских: умалчивают они именно о том, что их живо интересует». В России в течение одной жизни все поменяется: название страны и улицы, строй, форма правления, границы, но за двести лет не меняется ничего. Вся жизнь вертится на оси страха.
Вот показательная для меня история. Московский Дом книги—всегда был «моим», я там школьником покупал Макса Фриша на немецком в отделе иностранных книг, потом сам там с книгами выступал. И вот какая-то мразь вывешивает на фасаде огромный баннер с портретами людей, которых я лично знаю и очень уважаю: Люси Улицкой, Гриши Чхартишвили—«национальные предатели». Ну, хорошо, у меня, может быть там, в Москве, тысячи читателей, но у этих писателей—сотни тысяч, миллионы. И эти гнусные плакаты висят несколько дней, а люди проходят мимо и стараются это оскорбление не замечать. А ведь оскорбили лично их, каждого читателя. Я не хочу, чтобы это была моя Москва и чтобы это были мои читатели.
А фильмы про Бродского и Сашу Соколова на Первом канале—это то же самое, что празднование юбилея Пушкина в 1937 году. Чествование русских классиков в стране-ГУЛАГе—это попытка освятить свою мерзость великими именами. Сейчас используется тот же прием: раз мы их считаем своими, снимаем о них фильмы, то они вроде как с нами.
У патриотов теперь поголовный призыв всех классиков—в ополчение. Все никак не могут понять, что если и встанут Пушкин с Бродским из гроба, то первым делом объявят себя «нацпредателями», чтобы не быть с этими в одном «взводе». Что бы ни делал Первый канал, это не сделает страну литературоцентричней ни на йоту. Страна как была страной одухотворенного страха и мудрого молчания, так и осталась.
Мы вернулись в абсолютный «совок», когда ты сидишь тихо-мирно на своей даче, читаешь книжечки, тебя никто не трогает—и ты никого не трогаешь. Как только ты хочешь немножко почувствовать себя человеком, а в себе—человеческое достоинство, то станешь Ильдаром Дадиным. Тебя будут пытать и окунать головой в унитаз.
Великая русская литература—это великий лузерЕ. Д.: Так как же вы все-таки видите своего читателя? Он кто? В каком он срезе, в какой страте находится?
М. Ш.: Какой сейчас у русского читателя срез? «Нацпредатели» и «патриоты»? Линия фронта здесь ведь сейчас проходит. На войне все четко, ты или там, или здесь, а мы, к сожалению, на войне. Я—с «нацпредателями». И надеюсь, мои читатели тоже. Эта война идет уже много поколений, но никто никому свои ценности ни привить, ни навязать так и не смог. Все попытки «хождения в народ», «просвещения», «привития европейских ценностей» за 200 лет ничего не дали. «Крымнаш» forever. В 1917-м сначала мы навязали им несколько месяцев демократии, потом они нам несколько десятилетий поголовного уничтожения. Идею Endlsung—полного истребления носителей «европейских ценностей» в России—Сталину вроде и удалось претворить в жизнь, но эти «нацпредатели» опять народились. Что с ними ни делай, а они только мутируют, и все равно выживают.
Вот в этом, наверно, главная проблема—в невозможном сожительстве в стране-коммуналке двух невыносимых соседей. Ни удавить друг друга не получается, ни перевоспитать. Единственный компромисс—мирное сосуществование. Не трогать друг друга и не навязывать своих ценностей. Что-то подобное было достигнуто в начале этого века. Вы сами по себе, мы сами по себе. Вы—читайте, снимайте, пишите, ставьте в своих театрах что хотите, только не мешайте нам тут нефтяную орду строить. Шаткое мирное сосуществование нарушили неугомонные «нацпредатели» в 2011 году—стали требовать честных выборов. И вот получили от «патриотов», как теперь говорится, «ответку». Их главное оружие—выдавливание «нацпредателей» за границу выкачиванием воздуха, чтобы невозможно было дышать. Действует весьма эффективно.
У меня ощущения, что моих русских читателей уже не меньше за рубежом, чем в России, если не больше. Но это только ощущение, никаких данных, конечно, нет.
Разумеется, в России можно и нужно бороться за демократию. Вот только победить нельзя.
Нужно просто понять, какая цель должна быть у «нацпредателей» в этой проигранной войне. Мне кажется—сохранять и делать русскую культуру. И читатель—такой же соучастник в этом деле, как и писатель, может, даже важнее. И сохранять русскую культуру можно и нужно по любую сторону границы. И в этой борьбе они нас победить никогда не смогут.
Е.Д.: Так в этом, может быть, и есть огромный раскол между людьми, которые читают ваши романы, Саши Соколова, Владимира Шарова, интеллектуальный нон-фикшн, и теми, кто закидывается масскультом? Те, кто нетребовательны в литературных вкусах: может, это они и вешают баннеры и делают коллажи в интернете со сходным остроумием?
М. Ш.: Вы действительно думаете, что если человек прочитает хорошую книгу, он станет лучше? Думаете, те, кто расстреливал священников, топил баржи с заложниками, устраивал Голодомор, русских классиков не читали? Боюсь, что великая русская литература—это великий лузер. Когда пришло время действительно серьезного выбора—что, Чехов, Толстой, Достоевский, Тургенев помогли, предотвратили падение страны в ГУЛАГ? Они помогли нескольким поколениям выжить в ГУЛАГе. Вот на что русская литература, единственно, способна: помочь выжить там, где нечем дышать. Вот и сейчас, наверно, помогает выжить в «крымнаше». Может, в этом новая востребованность литературы, о которой вы говорили?
Можно представить себе, что чувствовали Томас Манн или Германн Гессе в тридцатые годы, о чем думал Стефан Цвейг в Бразилии перед тем, как покончить с собой. Ведь среди той массы, которая с восторгом шла за своим фюрером в пропасть, были их читатели. Зачем, для кого, для чего они писали? Я с неприятным чувством думаю: неужели среди тех людей, кто читал мои книги, «Взятие Измаила», «Венерин волос», «Письмовник», есть те, кто может кричать: «Ура, Крым—наш!» и ненавидеть украинцев? Не может быть, не хочу в это верить.
Е. Д.: Несмотря на то, что вы говорите о потерянных позициях книги, вы не перестанете издаваться в России?
М. Ш.: Цвейг в 1928 году во время своего визита в Москву восхищался самим фактом существования Иверской часовни в ста шагах от мавзолея и писал о толерантности большевиков. Через полгода часовню снесли.
Издательство «АСТ», не дождавшись романа, в декабре 2016 года выпустило сборник короткой прозы и эссе. Я, конечно, рад этой книге. Но сколько времени это еще продлится? Никто не знает.
И потом, кто сказал, что все должно кончиться хорошо? Никто не обещал. Мы же не в женском романе находимся, в котором все обязательно должно закончиться хорошо. Все вообще никогда не кончится. И мы никогда не узнаем, что там дальше, в следующей серии. И может, к лучшему. Вот мама моя не дожила до всего этого ужаса с Украиной, и слава Богу!
Проза должна пахнуть вечностьюЕ. Д.: Скажите, а разве людям не надо делать лишь то, что у них хорошо получается? Писатель—пиши книги, но не иди в политику. Вы можете сказать про себя, что вы все делаете правильно, что все это меняет мир и помогает ему?
М. Ш.: Не знаю, все ли я делаю «правильно». Мир мои книги точно поменять не могут. И в политику я тоже никогда не собирался. Хотя на нашей родине все является политикой. Вот Набоков—самый аполитичный по определению—а у нас был запрещен.
В книгах моих точно никогда не будет политики, никогда не будет Путина или чего-то в этом роде, потому что ты не должен из пушек стрелять по воробьям. Какой смысл в книгах о нем писать, когда через двадцать-тридцать лет о нем никто не вспомнит? Вот Саша Соколов выстрелил из своей «Большой Берты» по Брежневу и компании в «Палисандрии». И кто сейчас вспомнит Брежнева? Теперь эту книгу без комментариев и не прочитать. Проза не должна пахнуть временем, время моментально скисает. Проза должна пахнуть вечностью, у вечности всегда запах свежести. Откройте «Капитанскую дочку», или «Легкое дыхание», или «Школу для дураков»! У каждой строчки—свежее дыхание! Именно что легкое! Политика прозу убивает, заражает сиюминутностью. Тогда и живет книга столько же, сколько и политика—только сегодня.
А помочь миру я могу только одним: если я моими строчками в читателе вызову ощущение человеческого достоинства, то этого будет больше, чем достаточно. И если в человеке есть собственное достоинство, он уже сам решит, выходить ему на улицу с одиночным пикетом, молчать или участвовать в митингах «Крым—наш!». Или уехать.
Но я же, кроме того, что писатель, еще и гражданин, слово это уже давно ненастоящее, но мне больно за то, что происходит в моей стране, по-настоящему. Когда меня просят написать для газет в Европе и Америке о том, что происходит в России, помочь во всем этом разобраться, я пишу для них статьи и эссе. В России ничего никому объяснять не нужно, все всё понимают и никого уже не переубедишь. А здесь, на Западе, мне кажется, я делаю этим важную работу. Люди хотят понять, им нужно объяснить. Другой вопрос, может ли это на что-то повлиять? Но не писать—это значит, молчать. А молчать—значит соучаствовать. Я не хочу соучаствовать.
Е. Д.: Вы—гражданин мира?
М. Ш.: Естественно, у меня есть паспорт РФ, но быть гражданином этой криминальной системы, я считаю,—позор. Я считаю себя гражданином совсем другой России, гражданином которой быть не стыдно, а радостно. Там, в этой стране, мои сограждане не Гиркин с Путиным, а Рахманинов с Буниным. А «нацпредатели» вроде Людмилы Улицкой или Ильдара Дадина—гордость нации. Этой стране не нужны ни границы, ни армия. Это страна русской культуры. И это прекрасная страна.
Е. Д.: А бывали когда-нибудь пророчества в ваших романах—для России, или случалось, что они сбывались?
М. Ш.: Если и сбывались, то вопреки мне. Помню, как пришел на премьеру «Измаила» в московском театре «Мост» у замечательного Георгия Долмазяна (спектакль «Аттракцион».—Е. Д.). Во «Взятии Измаила» я писал о моем опыте жизни в измордованной стране. В 90-е, да и в начале 2000-х иногда казалось, что Россия возвращается в семью цивилизованных народов. Очень этого хотелось. И во всем искали свидетельства, что страна очень медленно, но все-таки идет в правильном направлении.
У одной из моих героинь есть монолог об отечестве. Несколько пламенных страниц с такой концовкой: «Здесь нечего больше ждать,—повторяла Маша, закрыв глаза, сжимая ладонями виски,—на этой стране лежит проклятие, здесь ничего другого не будет, никогда не будет, тебе дадут жрать, набить пузо до отвала, но почувствовать себя человеком здесь не дадут никогда, жить здесь—это чувствовать себя униженным с утра до ночи, с рождения до смерти, и если не убежать сейчас, то убегать придется детям, не убегут дети, так убегут внуки». Монолог вошел в спектакль почти полностью. Я еще в то время не потерял надежды и сказал режиссеру, что это, наверно, больше не актуально, страна все-таки стала другой. Георгий только усмехнулся: «Михаил, подождите!».
Ждать оставалось недолго.
Вышедший
на выходных «Архив Пандоры», новая утечка данных об офшорах, по объему
затмил и «панамское», и «райское» досье и пролил свет на скрытые активы
чиновников и руководителей государств по всему миру. Однако его главный
системный вывод — в том, что офшоры теперь не только там, где принято
считать.
