О милостине

Двое в поезде

В моей жизни был случай, когда я не подал нищим ничего. Вернее,
бывало-то их гораздо больше. Но именно этот врезался в память
по-особенному.


Рассуждая о нищих, мы обычно подразумеваем под этим словом некий
обобщенный типаж человека, который пусть и по-своему, но как-то все же
устроился в жизни. На ум сразу приходят члены полукриминальных
сообществ, талантливые симулянты-одиночки или обычные тунеядцы,
принципиально не желающие добывать хлеб насущный честным трудом. Однако
за этими, самыми броскими и распространенными вариантами нищенства
существует еще один его пласт. Мы крайне мало знаем о нем, потому что в
своей обыденной жизни практически не пересекаемся с его представителями.
Но если это все же происходит, такие встречи запоминаются на всю жизнь.


В тот день я ехал на пригородной электричке домой. Пригревало
апрельское солнце. Молодой зеленью светились за окном деревья. На душе
было хорошо, как это бывает лишь весной в такие вот погожие деньки. И
тут в вагон вошли двое. Назвать их мужчиной и женщиной можно было лишь
потому, что так уж принято называть разнополых особей людского рода.
Человеческий облик едва угадывался в них за какой-то совершенно
невероятной ветошью, составлявшей их одежду. Ничего подобного я не видал
на живых людях ни до, ни после. Засаленные, полуистлевшие, грязные до
полной потери цвета мерзкие тряпки, когда-то бывшие кофтой, брюками,
пиджаком…


И лица у них были под стать одеянию: одутловатые, заплывшие, не красные
даже, а какие-то бурые. Мужчина был безглазым. Веки над пустыми
глазницами свисали у него до середины щек, как у гоголевского Вия. По
черному от грязи воротнику бродили крупные вши. Женщина-поводырь шла
впереди него по вагону с помятой консервной банкой в руке. Слепой
держался сзади за резинку ее рейтуз. Но окончательно вогнал меня в
ступор даже не вид их, а запах. Вернее — чудовищная, непередаваемая
словами вонь. Чем от них несло — аммиаком, гнилью, прелью, разлагающимся
человеческим телом — Бог весть как это все еще можно назвать. Они
медленно шли мимо меня, не произнося ни слова. А я смотрел и смотрел на
них, цепенея от увиденного. Даже в голову мне раньше не приходило, что
люди могут дойти до такого края. Наивно думалось, что у нищеты бывают
какие-то пределы…


Нищие вышли в тамбур и направились в следующий вагон. Оторопевшие
пассажиры пришли в себя и дружно бросились открывать окна. Зазвучали со
всех сторон возмущенные вариации на тему: «Как можно позволять вонючим
бомжам заходить в электрички!»


А я думал о том, что перед такой огромной чужой бедой человек попросту
бессилен. Да, тогда я растерялся. И не бросил в их жалкую баночку ни
копейки. Но даже если бы я отдал все, что у меня было с собой — деньги,
одежду, сумку с книгами, — все равно это ничего не изменило бы в их
страшной жизни. Это и жизнью-то назвать язык не поворачивается.