Маргарита

Маргарита, Маргарита, свет мой ранняя роса,
ти чиста как свод далёкий, ты светла как небеса,
и невинна, и греховня — тёмный кто тебя родил?

Ти весна и песнопенье,
и томление, и смех;
ти — полёты и паденье,
ти — рыдание, и грех.

Маргарита, Маргарита, вечно юная мечта,
превзошедшая и бога, и творенье высота;
так близка ты мне и столь же далека ты от меня.
Маргарита, Маргарита, день вечерний, вечер дня.

Ты былинная колдунья,
сказка чудная в стихах
приласкай меня — усну я
в волосах твоих шелках .

Маргарита, Маргарита, пробуждение и сон,
ты — мелодия и мука, ожидание и звон;
я в любви к тебе забытый, утешения ища,
"Маргарита" повторяю, чем жива моя душа.

Христо Ясенов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Serena I

вне великого старого Британского музея
Фалес и Аретино
на груди Риджентс-парка флокс
трещит под гром
багряная краса в нашем мире дохлая рыба сплывает
все вещи полны богов
задавленных и кровящих
ткачик это мандарин гарпия это прошлая забота
кондор также в его паршивом удаве
они всматриваются вдоль холма обезьян слоны
Ирландия
свет сползает в их старый домашний каньон
сосёт меня в сторону к тому старому надежному 
горящий btm* Джордж тренировка
ах поперёк пути гадюка 
колет на шампур её крысу 
белоснежную
в её великолепно пламенной духовке бурление перистатики 
limae labor***

ах отче отче иже еси на небеси 

я нахожу себя берущим Хрустальный дворец
ибо Острова блаженных с Холма первоцветов
увы я должно быть особа такого рода
следовательно в Кенвуде кто найдет меня
таящего дыхание в гуще чащи
ничто кроме издобытнейших любовников

я дивлюсь себе на множестве шарнирах дымарей
в реверансе мосту Тауэр
политесс змеи взад и вперёд Сити
пока в сумраке фонарь
слепой гордо
отбрасывает шарф ферм моста
затем в сером владении санитарного авто
пульсация отлива берега вздохов
затем я в обнимку сжимаюсь среди каналий
до беспризорника пучу cerne`d** глаза 
требуя чо я натворил с Зеркалом
и в жуткой ярости секу под пень под Кварталы Женатых 
Кровавая Башня 
а вдали во весь опор меня взвинчивает огромный задира Крапивник 
и клянёт первый день посадки в клетку задыхаясь на платформе 
под пылающей урной
я не родился Дефо

но в Кенвуд-хаусе
кто найдёт меня

мой брат муха
обычная домашняя муха
скользя из тьмы на свет
спешит на пригрев
точит шесть лапок
на виражах упивается душком
это осень его жизни
он не мог служить тифу и маммоне

Сэмюэль Беккет
перевод с английского Терджимана Кырымлы


Serena I

without the grand old British Museum
Thales and the Aretino
on the bosom of the Regent’s Park the phlox
crackles under the thunder
scarlet beauty in our world dead fish adrift
all things full of gods
pressed down and bleeding
a weaver-bird is tangerine the harpy is past caring
the condor likewise in his mangy boa
they stare out across monkey-hill the elephants
Ireland
the light creeps down their old home canyon
sucks me aloof to that old reliable
the burning btm* of George the drill
ah across the way a adder
broaches her rat
white as snow
in her dazzling oven strom of peristalsis
limae labor***

ah father father that art in heaven

I find me taking the Crystal Palace
for the Blessed Isles from Primrose Hill
alas I must be that kind of person
hence in Ken Wood who shall find me
my breath held in the midst of thickets
none but the most quarried lovers

I surprise me moved by the many a funnel hinged
for the obeisance to Tower Bridge
the viper’s curtsy to and from the City
till in the dusk a lighter
blind with pride
tosses aside the scarf of the bascules
then in the grey hold of the ambulance
throbbing on the brink ebb of sighs
then I hug me below among the canaille
until a guttersnipe blast his cerne`d eyes
demanding ’ave I done with the Mirror
I stump off in a fearful rage under Married Men’s Quarters
Bloody Tower
and afar off at all speed screw me up Wren’s giant bully
and curse the day caged panting on the platform
under the flaring urn
I was not born Defoe

but in Ken Wood
who shall find me

my brother the fly
the common housefly
sidling out of darkness into light
fastens on his place in the sun
whets his six legs
revels in his planes his poisers
it is the autumn of his life
he could not serve typhoid and mammon

Samuel Beckett
* behind the мask, boys to men
** круги под глазами (фр.)
*** работа завершена (лат.), симв. последний штрих (см.в итал. Википедии) 

***
Пусть подождут насущных дел отавы.
Я насмотрюсь на солнце и на травы.
Наговорюсь с незлобными людьми.
Не век проходит, но уходим мы.
А ми минуем... мы минуем... просто...
А век — всего лишь метронома постук.
Тик-так, тик-так... и в этом весь трагизм:
века и вечность поминутно вниз.
А день и ночь, и все сезоны года
суть только вехи общего ухода.
А это — миг, отрывочек, фрагмент.
Последний звук стихает, но... смотрите:
гроссмейстер-дирижёр Момент
листает ноты на пюпитре.

Лина Костэнко
перевод с украинского Терджимана Кырымлы


***
Нехай підождуть невідкладні справи.
Я надивлюсь на сонце і на трави.
Наговорюся з добрими людьми.
Не час минає, а минаєм ми.
А ми минаєм... ми минаєм... так-то...
А час — це тільки відбивання такту.
Тік-так, тік-так... і в цьому вся трагічність.
Час -- не хвилини, час — віки і вічність.
А день, і ніч, і звечора до рання —
це тільки віхи цього проминання.
Це тільки мить, уривочок, фрагмент.
Остання нота ще бринить в повітрі, —
дивися: Час, великий диригент,
перегортає ноти на пюпітрі.

Ліна Костенко

Вавилон

Дитя — один в мiру поэт, 
монарх творящий, спору нет,
Весны и Сказочной страны,
где Разум с Истиной бледны.
От тока музыки в ударе,
аккорды емлет зрелый парень,
и для него Весны обновы
как маргаритки для коровы,
май — забава и услада:
цвет да завязь — плод что надо.
В марте с ландышем дружа,
он смеялся и визжал,
тайно плакал вечерами
принц-босяк в апрельской драме.
Мудрость сделала его
старым скептиком, врагом
пантеона Царства сказок.
Вавилон она снесла и,
груды щебня оставляя,
гномов бросила в канавы,
ведьм лишила вещей славы.
Лобу с Паком, бедным эльфам
прочь пора: их блеск стал блефом.
Джек убивший Великана
слишком прост, не для романа.
Оберон и Мать-гусыня
остаются на помине.
Соломону в книжке детской
час настал пропасть-подеться. 
Рыцарь с синей бородой
сослан в прошлого покой.
Робин Гуд подался сам
с Красной Шапочкой в леса.
С капитаном Киддом сэр
Галахад в плену пещер.
Населенья не осталость --
привидений разве малость
в робком плаче и поклоне
по пропавшем Вавилоне.

Роберт Грейвс
перевод с английского Терджимана Кырымлы


Babylon

The child alone a poet is:
Spring and Fairyland are his.
Truth and Reason show but dim,
And all's poetry with him.
Rhyme and music flow in plenty
For the lad of one-and-twenty,
But Spring for him is no more now
Than daisies to a munching cow;
Just a cheery pleasant season,
Daisy buds to live at ease on.
He's forgotten how he smiled
And shrieked at snowdrops when a child,
Or wept one evening secretly
For April's glorious misery.
Wisdom made him old and wary
Banishing the Lords of Faery.
Wisdom made a breach and battered
Babylon to bits: she scattered
To the hedges and ditches
All our nursery gnomes and witches.
Lob and Puck, poor frantic elves,
Drag their treasures from the shelves.
Jack the Giant-killer's gone,
Mother Goose and Oberon,
Bluebeard and King Solomon.
Robin, and Red Riding Hood
Take together to the wood,
And Sir Galahad lies hid
In a cave with Captain Kidd.
None remain but a few ghosts
Of timorous heart, to linger on
Weeping for lost Babylon.

Robert Graves

Автобиография

Я стыжусь своих родителей — мелких чиновников
из рядов Партии, крупной жруньи наших душ.
Я вырос в маленьком матриархальном рае
их подобострашия,
в чёрных штанишках, белой рубашонке и красном галстуке,
отдавая честь левой:
РАПОРТ СДАН!
Однажды в школьном буфете
очередь за булочками (по 5 стотинок)
прижала меня к сверхзагадке природы —
к девочке с пышными формами.
Я ощутил страшную слабость и мои брюки намокли.
Так я стал мужчиной, а девочка осталась девственной —
толпа, то есть коллектив, сформировала меня...
Несколько лет спустя я стал конченным онанистом.
В городе анархистов
я рос и всё более дисциплинированным,
замкнутым и неуверенным,
неориентированным
некомсомольцем,
некосматым
космополитом.
Я люблю нескольких женщин в ареале от Арля до Пасадены.
И они меня любят.
Я никогда не закушу les papillons* их грудей,
поскольку расту в пустыне.
А они — в другом измерении.
Всё как вода сквозь бесплодные пески мастурбации.
Мой отец увлекался арифметикой.
Он пытался решить следующую задачу:
СРАВНИТЕЛЬНО СЛУЖБА
СОБСТВЕНННО + НА = ИНФАРКТ
ПАРТИЙНАЯ МЫСЛЬ
и умер от ответа.
Ровно в 50 лет.
Ему хватит!
Следующий!
Есть пластилин.
Есть властелин.
Игра, прощай и здравствуй.
Игра государства.
Раз-два-три-четыре-пять,
выходи, тебе играть!
Неигрока покажите нам пальцем —
мы дадим ему по собачьей заднице.
Однажды на шестице** по литературе
я сказал, что бессмысленно искать в "Гамлете"
то, чего в нём нет.
"Гамлет" это просто стихотворение о невозможности.
С тех пор я без шестёрок***. С тех пор нет такой учительницы.
Мне было шестнадцать.
Я опередил своих дружков.
Они давно меня опередили,
уже не дружки, а товарищи.
Теперь за ними я — аутsider(ов).
Словно не было лет юной силы — они утонули,
растворились
в коммунистическом болоте безвременья,
в безумном жоре времени.
Я и подобные мне — голодные воробьи,
клевали крохи цивилизации,
тихо тиснулись сквозь сытое цензурное сито,
и поливали корм стопроцентно спиртовым
низкопробным алкоголем.
Lost generation.
Дайте мне lost,
то есть власть,
и точку опоры,
и я превращу весь мiръ
в lost generation,
в lаst generation,
власть generation...
Сегодня постаревшие воробьи
лечат голод политголодовкой.
Голод, толкуют, это универсальное лекарство.
От голода человек легчает, ему становится легче.
Клонишься к нему, вдыхаешь, портишь воз... ух!
и видишь, как он улетает как дух.
Вот это!
РАПОРТ НЕ ПРИНЯТ!
В этой нежизни
я достиг максимума
мыслепреступника
тридцати трёх лет...
Истину, истину вам глаголю:
чудо просто невозможно...
Дарю вам своё материальное тело
со всеми органами
компетентных органов,
местных властей,
министра,
регистра,
кадастра...
Так как меня ждёт путь
ad astra...
А крест найти нетрудно,
и уголовных обстоятельств хватит...
Вышеизложенное написано мной
и скреплено моей подписью:
Волен Сидеров

Волен Сидеров
перевод с болгарского Айдына Тарика
Примечания переводчика:
* соски (фр.), в исх. тексте — зёрна;
** (?) экзамены или контрольная;
*** высшая отметка в болгарской школе.

Автобиография

Срамувам се от майка си и баща си — дребни чиновници
в редиците на Партията — голямата ядачка на души.
Израснах в малкия матриярхален рай на тяхното
страхопочитание-
в къси черни панталонки, бяла ризка и червена връзка,
с пречупена във лакътя ръка:
РАПОРТ ДАДЕН!
Веднъж във блъсканицата за кифли (от 5 стотинки)
в училищната лавка
тълпата ме притисна към свръхзагадката на природата -
едно момиче с меки форми.
Усетих страшна слабост и панталоните ми се намокриха.
Аз станах мъж, а момичето остана девствено -
тълпата, тоест колективът, ме оформяше..
Няколко години след това бях вече оформен онанист.
В града на анархистите
растях все по-дисциплиниран,
по-саможив и неуверен,
неориентиран,
некомсомолец,
неокосмен
космополит.
Обичам няколко жени в района от Арл до Пасъдена,
И те ме обичат.
Няма никога да захапя зърната на гърдите им.
Защото съм посъден
в пустинята. А те са в друго измерение.
В яловите пясъци на мастурбациите всичко попива,
сякаш никога не е било.
Произхождам от семейство на хора.
Баща ми се увличaше от аритметика.
Опита се да реши следната задача:
СРАВНИТЕЛНО СЛУЖБА
СОБСТВЕНО + НА = ИНФАРКТ
МИСЛЕНЕ ПАРТИЯТА
и умря от отговора.
Точно на 50 години.
Достатъчно му е!
Следващият!
Има пластелин.
Има властелин.
Играта продължава.
Играта на държава.
Ринги, ринги, рае,
играта кой не играе?
Посочете ни го с пръст, натикваме го в кучи гъз!
Веднъж ми писаха шестица по литература,
когато казах, че няма смисъл да се търсят в "Хамлет"
несъществуващи неща.
"Хамлет" просто е едно стихотворение за невъзможността.
Оттогава нямам шестици. Оттогава няма такава учителка.
Бях на шестнадесет години.
Бях изпреварил своите другарчета.
Те отдавна ме изпревариха.
Вече не са другарчета, а другари.
Сега за тях съм ауцидер(ов).
Сякаш никога не са били най-силните години — потънали,
разтворени
в комунистическото блато на безвремието,
в безумния гълтач на времето.
Аз и такива като мене — гладни врабчета
кълвяхме трохите на цивилизацията,
промъкнали се тихо през ситото цензурно сито,
и ги поливахме със долнопробен алкохол
с чистотата на спирт за горене.
Лост дженерейшън.
Дайте ми лост,
тоест власт,
и опорна точка,
и ще превърна цялото човечество
в лост дженерейшън
в лъст дженерейшън,
власт дженерейшън...
Днес остарелите врабчета
лекуват своя глад със гладна стачка.
Гладът, разправят, бил универсален лек.
От глад човек олекотява, става лек.
Навеждаш се към него, вдишваш, правиш "дух"!
и виждаш как отлита като дух.
Това е!
РАПОРТ НЕПРИЕТ!
Във този не-живот
постигнах максимума
за мислопрестъпник:
Трийсет и три години...
Истина, истина ви казвам:
Чудо просто няма да има...
Подарявам материалното си тяло
и всичките си органи
на компетентните органи,
на общинските власти,
на регистъра,
на министъра,
на кадастъра...
Тъй като ме чака път
ад астра...
А кръст да се намери не е мъчно
И криминални за отстрани не липсват...
Горното написах саморъчно
и за верността му се подписвам:
Волен Сидеров

Волен Сидеров

Луна

1.
Каждый вечер ты сияешь над лесами
и в твоём сиянье горестная тень;
ты оплакиваешь чей-то вздох ночами
и тоскуешь в смерти каждый день.

Ты таишься над безбрежною равниной
тайны нежные в лучах твоих скорбят,
и ласкают так томительно наивно,
много глаз влюблённых смотряся в тебя.

А когда усталый день прижмурит око
и настанет час невиданных чудес,
чрез тебя речёт какой-то дух пророка
много странных и понятных нам словес.

И тогда, тогда как прежде безотрадный,
я гляжу тебя, утешиться спеша:
взор блюду твой и мучительный и хладный —
тихо дышит в нём предвечная душа.

2.
Над лесом сонным знай гори
и мои скорби озари,
луна, эфирная богиня!
Померк усталый летний день,
устал и я, но ждать не лень
тебя в немерянной пустыне.

Согрей и трепетно в ночи
разлей улыбки и лучи —
и небо всюду озарится.
И, увенчав задрёмы пир,
открой мне свой чудесный мир,
чудес разборчивая жрица!

И осиянный я усну,
и ухвачусь за нить одну
цветистой шёлковой вуали,
приму небесный светограй,
обрящу свой чудесный край,
где сброшу юности печали.

3.
Восходит лик твой мирный и печальный
в тиши усталой всяк вечерний час,
и твой эфир смиряюще зеркальный
слетая, невозбранно ищет нас.

Земля — затон униженных и бедных,
больных, ущербных, прокажённых душ.
Они твоих лобзаний милосердных
пождут. — Утешь их в круговерти нужд!

По тонкой лествице твоей шелковой
они восходят в бирюзу небес,
где обретают край родимый новый
забытых и неведомых чудес.

И всяк земные скорби забывает
целясь твоим горящим серебром,
и всяк взошедший боль свою вплетает
в соборный и торжественный псалом.

4.
Путь ведёт меня пустынный
в сон мой, дивную страну —
вижу город я старинный...
и луну.

Это башенки соборов —
в них застыли времена,
это арок гордый норов...
и луна.

Белым мрамором ограды
упокойна старина —
пышут скорбные лампады...
и луна.

Над одной могилой старой
плачет женщина одна —
день над нею догорает...
и луна.

Словно дом мой — гроб пустынный,
где уснул я в тишине...
Гроб пустынный, град старинный...
при луне.

Христо Яворов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Луна

1.
Всяка вечер ти изгряваш над горите —
и нерадост има в твойта светлина;
ти оплакваш нещо мило през нощите —
и тъгуваш, и умираш през деня.

Притаена над полетата безбрежни,
топли скърби крият твоите лъчи;
твойте ласки са томителни и нежни,
в тебе гледат много влюбени очи.

А когато морен ден око притвори
и настане час на твойте чудеса,
някой дух през теб пророчески говори
непонятни и разбрани словеса.

И тогава, и тогава, безотраден,
аз те гледам и със тебе се теша:
в твоя поглед - и мъчителен, и хладен —
диша бавно вековечната душа.

2.
Изгрей над сънните гори
и мойте скърби озари,
луна, луна въздушно-нежна!
Помръкна морний летен ден
и аз те чакам уморен
посред пустинята безбрежна.

Изгрей и с трепетни очи
разлей усмивки и лъчи
по всеки край на небесата.
И сред задрямалата шир
открий ми своя чуден мир,
капризен жрец на чудесата!

И аз неволно ще заспя
посипан с лунните цветя
на твойте свилени воали:
над мен небето ще сияй
и аз ще гледам чудний край,
по който мойта младост жали.

3.
Възлизаш миротворна и печална
при всеки тих и привечерен час
и твоята въздушност огледална
достига безнаказано до нас.

Земята е свърталище на бедни
и нищи, и прокажени души.
За твоите целувки милосердни
те чакат. — Целуни и утеши!

По твойта тънка стълба от коприна
възлизат те до модри небеса
и търсят там изгубена родина
и нови, непознати чудеса.

И всеки свойта земна скръб забравя,
магьосан в твоя сребърен светлик,
и всеки свойта болка притаява
в един псалом тържествен и велик.

4.
Аз пътувам в път пустинен
към сънувана страна —
и съзирам град старинен —
и луна.

Ето кули катедрални
от далечни времена,
ето арки триумфални —
и луна.

В бели мраморни огради
виждам гробна старина
и запалени лампади —
и луна.

И над гробницата стара
плаче траурна жена,
а над нея ден догаря —
и луна.

Сякаш в тоя гроб пустинен
аз почивам в тишина...
Гроб пустинен в град старинен —
и луна.

Христо Ясенов

Заключённая душа

1.
На берегeу морском стоит от века башня
средь сумерков ночных и зорь прозрачных,
а в ней под сводами сырыми в келье страшной,
рыдают сердце и душа в потёмках мрачных.
Рассвет в просторе безграничном свеж и росен,
но знаю я, что некому открыть ворота,
поскольку бог ключи златые морю бросил,
в темницу дня под стражу водного оплота.

2.
Бездомный, бесприютный, безвестный и убогий
без весенного сада в предутренней росе
я странствую по миру без ближних и подмоги,
и стражду под покровом изменчивых небес.
И стражду до упаду твоим соседством тени,
что мысли и дерзанья гнетёт как суховей:
ты — двоица безверья и горького сомненья,
ты — ты вечная загадка моих минучих дней.

3.
А небо вновь глаза на сон закроет:
созвездья, ночь и скорби без конца...
Я кликнул бы, но кто мне дверь откроет,
услышит кто живого мертвеца?
Я кликнул бы, но страшно одиночке,
что у пустыни тёмной слуха нет.
Нет, лучше мнить и стыть, исчезнув в ночке,
глухому и безропотному мне.

4.
Не приходи ко мне ты, царица-незнакомка,
ты — молния и пламя, горенье и весна;
смирённый позолотой осеннего потёмка,
я жить хочу безмолвно один от сна до сна.
Не приходи ко мне ты в беззвучные покои
а жить хочу зажмурив усталые глаза
чтоб виделись желаний моих самоустрои
под золотым сияньем и неба бирюза.

5.
В предсмертном сне колышутся рассветы
бесшумный сумрак веет до упада..
Я болен и блюду души заметы:
в ней исчезают воздух и прохлада.
И никогда не веяла весна мне,
ведь в тяжком сне одна нерадость снилась...
Но боже, ах, я мог оглохнуть в камне,
не утруждая даренную милость!

6.
Уходит день мой слёзный с припухшими глазами,
задумчивый в печали, предчувствующий страх,
что тёмный бог развеет как прежде над лесами
фиалок потемневших загадочнейший прах.
Мой день повечереет. И надо мной стемнеет,
ведь ночь-мара опустит усталое крыло —
и ум мой безотрадный от муки занемеет,
и взбороздят морщины замлевшее чело.
И взгляд мой оробевший на запад устремится,
и горько я оплачу свой вечный плен и тень,
ведь далеко уходит погибшая зарница,
а с ней быть может лучший непрожитый мой день.
Уходит день мой слёзный с припухшими глазами,
задумчивый в печали, предчувствующий страх,
что тёмный бог развеет как прежде над лесами
фиалок потемневших загадочнейший прах.

7.
Досадный гнёт и искренняя жажда
мою мольбу и гимны осаждают
и словно я рождён был не однажды,
но род во мне, рождаясь, умирает.
Горю и гасну, жизнь пожгу живую,
как рыцарь у судьбы своей в затворе,
и плачу я, смеюсь и всмерть тоскую,
и смех мой безнадёжен в приговоре.
Примерить мне беды земной обновы?
Там плач мой взор усталый рад низвергнуть.
и мнятся мне незримые оковы,
которые, боюсь, вовек не свергнуть.

8.
Когда фиалки сумрак приморочит
и вечер для скорбей воздвигнет веху,
ты душу затвори свою от прочих
и обрети в самом себе утеху.
И в бездне неизбывшихся страданий
оплачь и разопни свою обиду!
Но на мiру средь горя и рыданий
смолчи своё, не подавая виду!

Христо Ясенов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Заключена душа

1.
Стои една старинна кула край морето
през тъмни вечери и утрини прозрачни —
и там ридай заключена душата и сърцето
сред хладните стени и сводовете мрачни.
А светло е, и греят вън пространства необятни,
но зная аз, че няма кой вратата да отвори,
защото бог захвърли ключовете златни
на тъмното море сред водните простори.

2.
Аз нямам дом, където бездомен да почина,
ни пролетни градини в предутринна роса —
и аз съм като странник без подслон и родина,
и страдам под покрова на всички небеса.
И страдам до умора, че ти си вечно с мене
и тровиш всяка мисъл, и тровиш всеки блен,
ти — сянка неразделна, невяра и съмнение,
ти — вечната загадка на всеки минал ден.

3.
Небето пак очи за сън притвори:
звезди и нощ, и скръб, и самота...
И викнал бих, но кой ще ми отвори,
но кой ще чуй от мъртвите в света?
И викнал бих, но страшно ми е мене,
че тъмната пустиня няма слух.
А по-добре е в жажда и съмнение
да чезна тъй безропотен и глух.

4.
И ти недей дохожда, царице непозната,
ти — мълния и пролет, горение и плам:
под тихото смирение на късната позлата
аз искам да живея безропотен и сам.
И ти недей дохожда сред сънните покои:
аз искам да живея с притворени очи
и мирно да сънувам желанията свои
под златното сияние на късните лъчи.

5.
В предсмъртен сън люлее се зората,
безшумен здрач излеко вей и пада.
Аз болен съм и сещам си душата -
и сещам я без въздух и прохлада.
И пролет мене нивга не полъхна,
че в тежък сън нерадости сънувах.
Но, боже, ах, да можех да заглъхна,
и никого, и нищо да не чувах!

6.
Денят ме отминава със сълзи на очите,
замислен и печален, в предчувствия и страх
че тъмен бог отново разсипва над горите
на тъмни теменуги загадъчния прах.
Денят ще свечерее. Над мене ще се стъмни,
че морна нощ ще спусне разгърнато крило
и мисли безотрадни, мъчителни и тъмни,
отново ще набръчкат набръчкано чело.
И плахо ще погледна на запада в мъглата,
и горко ще заплача завинаги пленен,
че нейде надалеко умряла е зората,
а може би със нея най-хубавият ден.
Денят ме отминава със сълзи на очите,
замислен и печален, в предчувствия и страх
че тъмен бог отново разсипва над горите
на тъмни теменуги загадъчния прах.

7.
Досаден гнет и непритворна жажда
обсажда мойте химни и моления —
и сякаш в мен умира и се ражда
плачът на много, много поколения.
И аз горя, и гасна, и живея,
като затворен рицар в неизбежност —
и плача смъртно, плача и се смея —
и моят смях е пълен с безнадеждност.
Издигна ли се - земна скръб ме трови,
а морен взор сълзите не задържа —
и аз усещам някакви окови,
които сякаш няма да развържа.

8.
Когато здрач прибули теменугите
и твоят ден за скърби свечери,
ти затвори душата си за другите
и в себе си утеха намери!
И в бездната на тъмните страдания
разпъвай свойта мъка и плачи!
Но в шумний хор на людските ридания
ти своята нерадост премълчи!

Христо Ясенов

Сказочное царство

1.
...И будто давненько я был
властителем дивного царства,
но ворог мой трон сокрушил
оплётом глухого коварства.

Могильные плиты молчат,
присыпаны пеплом и лавой,
но травы над щебнем торчат,
питаясь остаточной славой.

Бесцветная эта страна
ристалищем воен бывала,
а древняя эта стена
от тысяч врагов укрывала.

Зловещие стрелы неслись
и всадников копья мелькали,
утёсов безлюдную высь
алтарные жертвы питали.

Неслыханной брани урок
над жизнью возвысил свирепость —
и пала в предвещанный срок
под натиском старая крепость.

И город престольный мой пал,
и храбрая рать перебита,
и в плен я ворожий попал
чужая взяла меня свита —

я рок свой безвестный терплю,
заложник чужому вассальству,
и плачу, и молча скорблю
по старому дивному царству.

2.
Злата-осень злато листьев мечет,
пёстрый пурпур выцветил урон;
небосклон, печалями увечен,
тихо рушит царственный мой трон.
Растуману мелкий дождь перечит:
одиночке мало сна и дня.
Я устал, устал, разгромом мечен!
Мать-бедняга, слышишь ты меня?

Тёмный вечер тёмки-тени стелит,
заливает отчие поля.
Я забыл порыв стремлений в теле,
опустил крыла, покой целя,
потерял пути, утратил цели,
бесприютен в келье сна и дня.
гасну молча в сумрачном приделе!...
Мать-бедняга, слышишь ты меня?

Вихорь свищет в тополях уснувших,
листьев сушь гоняет в ноябре;
в страхе стонут голых веток души,
в страхе плачет чайка на заре
и, юдоль и бездну не нарушив,
веет бог предсны на склоне дня...
Там, во мне мольба напевы душит...
Мать-бедняга, слышишь ты меня?

3.
Улыбчива пёстрая осень,
чьи слёзы и краски что прах,
чей вихорь тревожный уносит
унылые вздохи и страх...
Усталый, я гибну в печали —
потёмки баючат меня,
уж вечер студёный началит
открытые створки окна.

Студ-вечер толкует мне вздоры
и плачет так странно навзрыд:
сомкнём, мол, усталые взоры,
ужасный конец нам открыт!
Донежьте меня, мои други —
до срока стемнел мой денёк!
И тени сплывают как струги,
и памяти сник огонёк.

Неслышно закат догорает
над траурным домом моим;
печать моё сердце терзает:
я страшным разгромом томим.
Мне б только погибнуть в покое,
средь бед свой конец обрести;
о, родина-мать в неустрое,
жми сына к землице-груди!

4.
Усталости сон незаметно овеял дружину
и месяц холодый обрывам не дарит огня.
Чернеет в траве задремавший бойцовский дожинок,
как будто забывший разгром отгремевшего дня.

И вечер спустился, стихии спокойные зают!
И скатертью небо, где россыпи звёзд небедны.
и вижу я, бдящий, как там далеко исчезают
священные степи отеческой дивной страны.

И в памяти близкой об осени грустно-прощальной
невольно тону я от скорби и горести пьян, —
и словно легенда старинная мне сообщает
гайдуцкую песню дремучих отцовских Балкан.

Я вижу поля и бесцветные голые скалы,
и нивы в цвету и потоки, чей гомон не тих
и будто внимаю сквозь ропот вечерне-усталый
заветным речениям пращуров храбрых моих.


So will ich liegen und horchen still
Wie eine Schildwach`im Grabe,
Bis einst ich hoere Kanonengebruell
Und wiehernder Rosse Getrabe.

Неinrich Неine

Так буду лежать я во гробе своём,
Как бы на часах и в молчаньи,
Покуда заслышу я пушечный гром,
И топот, и конское ржанье.

Генрих Гейне, "Два гренадера"; перевод А. Фета

5.
И я опять и вновь усну, и я опять и вновь угасну,
как гаснет день усталый и зарёй родится, чист и ведр.
и я опять и вновь усну, и прорасту не понапрасну,
стихиен, гордый и велик, стихиен, горд и щедр.

Я буду спать, но вечно бдеть...
И если вихрь средь бела дня затронет града твердь,
под стук копыт и вызвон шпаг в неистовом раздоре
отрину я потёмки сна, встряхнусь от праха горя,
и в нечислимый легион суровых стройных войнов
под рёвы медных труб и песни страшные достойно
войду плечом к плечу.

И ураганом быть мечу
секущему как льдины беды,
и в триумфальной пьяни
спою я гимн победный
своей геройской брани.

И я опять и вновь усну, и я опять и вновь угасну,
как гаснет день усталый и зарёй родится, чист и ведр.
и я опять и вновь усну, и прорасту не понапрасну,
стихиен, гордый и велик, стихиен, горд и щедр.

Христо Ясенов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Приказно царство

1.
...И сякаш отдавна съм бил
владетел на приказно царство —
и някакъв враг е разбил
престола ми с тъмно коварство.

Надгробните плочи мълчат,
посипани с пепел и лава,
но в техните билки личат
останки от минала слава.

И тия безцветни страни
били са свърталища бойни,
и тия старинни стени —
закрила за хиляди войни.

Летели са кобни стрели
и рицарски копия стари —
а тия безлюдни скали
били са прибежни олтари.

Била е нечувана бран
и време на страшна свирепост —
и в някакъв ден предвещан
е паднала старата крепост.

Престолният град е сломен
и храбрата рат е разбита —
и аз съм попаднал във плен
сред чужда и вражеска свита —

затуй — по незнайна съдба —
заложник на чуждо васалство —
аз плача и мълком скърбя
по старото приказно царство.

2.
Златна есен златни листи рони,
цветен пурпур багри всеки клон;
дъхат скърби мойте небосклони,
рухва бавно моят царствен трон.
През мъглата дребен дъжд ромони
и навява сънни самоти...
Аз съм морен, морен от погроми! —
Бедна майко, чуваш ли ме ти?

Тъмна вечер тъмни сенки стели
и залива родните поля.
Аз забравих устремите смели,
аз отпуснах вихрени крила
и загубил пътища и цели,
безприютен в свойте самоти —
гасна мълком в тъмните предели! —
Бедна майко, чуваш ли ме ти?

Вихър свири в сънните тополи
и пилее сухите листа;
стенат плахо клонищата голи,
плаче плаха чайка над света
и — прибулил бездни и юдоли —
бог развява сънни самоти...
Някой в мене пее и се моли...
Бедна майко, чуваш ли го ти?

3.
Усмихна се пъстрата есен
сред сълзи и краски, и прах
и вихър тревожно понесен
развея въздишки и страх...
Аз чезна печален и морен,
люлеят ме страшни тъми —
зад моя прозорец отворен
студената вечер шуми...

Студената вечер говори —
и плаче — и странно ридай..
Да склопим измъчени взори —
настанал е страшния край!
Любете ме нежно, другари -
тъй рано над мен се стъмни!
Погаснаха сенките стари
на светлите минали дни.

Погасна несетно лъчата
над моя тъй траурен дом,
тежи ми в сърцето печата
на някакъв страшен разгром.
Аз искам спокойно да гина
сред тия безкрайни беди —
притискай ме, майко-родина,
до своите земни гърди!

4.
Сън морен обвея несетно дружините бойни
и пламна изрязан над урвите месец студен.
Чернеят спокойно в тревата задрямали войни,
забравили сякаш разгрома на страшния ден.

Пониса се вечер и тъй е спокойно и леко!
И висне небето, и в звездни премени сияй —
и гледам аз буден как чезнат далеко, далеко
свещените степи на родния приказен край.

И в близкия спомен на тъжно-прощалната есен
потъвам неволно - от горест и скърби пиян, —
и сякаш дочувам - в старинна легенда унесен —
хайдушката песен на стария роден балкан.

И виждам полята, и виждам скалите безцветни —
и цветните ниви - и бистрите речни води —
и сякаш дочувам през ромона думи заветни —
заветните думи на моите храбри деди.


So will ich liegen und horchen still
Wie eine Schildwach', im Grabe,
Bis einst ich hore Kanonengebrull,
Und wiehernder Rosse getrabe,

Неinrich Неine

5.
И аз отново ще заспя, и аз отново ще погасна,
тъй както гасне морний ден, за да изгрее чист и ведър,
и аз отново ще заспя, и пак отново ще израсна,
стихиен, шеметен и горд, стихиен, шеметен и щедър.

И аз ще спя, и аз ще бдя...
И ако в някой светъл ден премине буря през града
и чуя тропот на коне и металичен звън на шпаги,
аз ще напусна мрачний сън на свойте горести недраги
и в многобройний легион на стройните сурови войни
наред със медните тръби и страшните напеви бойни
ще вдигна своя боен стан.

И сам ще бъда ураган,
разгромил всички скърби ледни,
и тържествуващ и пиян,
ще пея химните победни
на свойта героична бран.

И аз отново ще заспя, и аз отново ще погасна,
тъй както гасне морний ден, за да изгрее чист и ведър;
и аз отново ще заспя, и пак отново ще израсна
стихиен, шеметен и горд, стихиен, шеметен и щедър.

Христо Ясенов

Петроград

Ты, Петроград, мой свет, пока непобедим
вслед стольких тяжких бед и приступов бесплодных —
днесь словно слышу я сквозь трудный прах и дым
погуд победных труб рабов твоих свободных.

И ты вершишь наш судьбоносный труд в скорбях,
как символ длани, праведной и спорой,
и не один набег разбился о тебя,
и не одна волна преступного позора.

Я зрю броню твою и великанский сан,
и легион бойцов возвышенных и гордых.
Настала ночь темна — и твой железный стан
терзают верваров бесчисленные орды.

Настала ночь темна и пеет медный рог,
терзают варвары твоей брони граниты,
но ... взлёт красноармейцев конных строг,
и очи всадников улыбками упиты.

Терзают варвары... но чу, — грохочет гром! —
победный марш венчает площади-эстрады;
тут цитадель в броне — любой гранитный дом,
и с каждой улицей сроднились баррикады.

И отпрыски твои, о бедный Петроград
молитвы молвят, в славе тихо умирая
и каждый павший там есть наш погибший брат,
и каждый гроб есть символ мирового рая.

О Петроград, пребудь над подлой суетой,
неуязвим и чужд для козней и доносов —
пусть сокрушится о тебя позор мiрской
в сей тёмный век рабов и кровососов!

Христо Ясенов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


Петроград

Ти грееш, Петроград, все тъй непобедим
след толкоз тежки дни и пристъпи безплодни —
и сякаш чувам аз през твоя прах и дим
победната тръба на робите свободни.

И вершишь свой судьбоносный труд в скорбях,
как символ длани, праведной и спорой,
и не один налёт разбился о тебя
и не одна волна преступного позора.

И ти стоиш сега над хиляди съдби —
символ на крепката десница неуморна
и не един напад по тебе се разби,
и не една вълна, престъпна и позорна.

Аз виждам твоя стан, в желязо окован,
и твоя легион - възмогнати и горди.
Припада тъмна нощ и върху твоя стан
налитат варвари на многобройни орди.

Припада тъмна нощ и меден рог звучи:
нападат варвари гранитните ти брони,
но... в бойния напев с усмихнати очи
летят железните червени ескадрони.

Нападат варвари... и ето — страшен гръм! —
звучи победен марш по твоите площади;
желязна крепост е тук всеки камен дом
и всяка улица - море от барикади.

И твоите деца, о беден Петроград,
умират и мълвят молитва словословна -
и всеки паднал син е наш загубен брат,
и всеки гроб - символ на правдата световна.

Бъди, о Петроград, над всяка суета -
неуязвим и чужд за мрачните прокоби -
да се разбива в теб позора на света
през тоя тъмен век на хищници и роби!

Христо Ясенов

***
Мы уйдём с тобой из вместе однажды.
Никто из нас и словечка не скажет.
Нам бы пройти спокойно в полнолуние
до угла вместе - и врозь без уныния;
и если один изволит оглянуться,
он не увидит вторую, чтобы вернуться.
А море прежде сказочно блестело.
Мы были так хороши, всё в белом.
Всё и теперь хорошо! Нам от мира —
парковая скамья и тесная квартира.
Мы были рядом, вместе и близко,
может быть потому, что делили риски.
Реквием спеть ? И...двое станут троицей?
Когда одно рушится, другое строится.
Довольно того, что мы живы и здравы,
чтобы счастье врозь и особо нравы.
А море прежде сказочно блестело.
Всё было так ладно. Всё было в белом.
Будь веселей, чтобы здрасьте — и руку. 
Цветок красив, чтобы отцвести к сроку.
Спокойные, мы уйдём в полнолуние
и на углу оставим наше уныние.
Мы сегодня уйдём, не дожидаясь осени:
ты — к какой-то любви, я к какой-то песне.

Недялко Йорданов
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы


***
Да си тръгнем веднага, едновременно даже.
Не, не бива и думичка никой да каже.
Да си тръгнем спокойни под месеца кръгъл,
да си тръгнем усмихнати, да си тръгнем на ъгъл —
ако някой поиска да се обърне,
да не вижда другия, да не се върне.
А морето преди фантастично блестеше.
Ние бяхме добри, все пак хубаво беше.
Все пак хубаво! Всеки от нас го разбира:
една дървена пейка, една тясна квартира.
Аз бях близък за тебе, ти за мен беше близка,
може би за това, че ни свързваше риска.
Реквием ли да пеем? Нали нещо се ражда!
Нещо щом се руши, друго пак се изгражда.
Все пак стига това, че сме здрави и живи,
за да бъдем щастливи, поотделно щастливи.
А морето преди фантастично блестеше.
Все пак хубаво беше. Все пак хубаво беше.
Нека весели бъдем, щом ръка си дадеме.
Всяко цвете е хубаво, щом се скъса навреме.
Да си тръгнем спокойни под месеца кръгъл
и последният спомен да остане на ъгъл.
Още днес да си тръгнем. Да не чакаме есен:
ти-към някоя обич, аз — към някоя песен...

Недялко Йорданов