Вы ли это: струя,
змея? Липовая от основания,
далее-- в пробковой коре.
Зналось зачем зараннее,
что покрывает крем?

Я вас собирал понемногу:
ногу, оково глаз.
Видели вы острогу?
Значит, в последний раз.

Слева выстрелом-ъ зеницы
синица встретила льва.
Станица небескорыстна:
трава у самого лба.

Я вас сочетал по осколкам--
чего-ре не досчитал:
на память прилипла анколка,
штука лианы хвоста.

Вправо вы у бобра,
пахнете вежливукропом,
ропщете. Вам добра?
Нет же, своим окопам.

С вами я не со мною,
не сомневаюсь: не смою.

ДЖЕЙН.
Ну, Гарри! я играть устала, может,
мы соберёмся у огня, а Баба
расскажет нам историю одну.

ГЭРИ:
Ну вот... ты, Баба дорогая наша!
Нам сказку расскажи! да что-нибудь пожутче.
Кровавое убийство.

ДЖЕЙН.
А то-- о призраке.

БАБУШКА:
Ах, так?!.. Не напугать бы вас... Недавно
я на ночь глядя рассказала вам
об огоньке, что на дворе церковном--
как вы дрожали, вспоминайте-ка,
когда сипуха крикнула в окно?
Идти в постельки не желали после.

ДЖЕЙН:
Что ж, Бабушка, и ты сама ведь тоже
перепугалась крика. Мы клянёмся,
на этот раз не убоимся.

БАБУШКА:
Ну ладно, детки, пусть. Да только
вы слышали все сказочки мои.
Припоминаю... Вы о том слыхали, как
контрабандист убил девицу в Пилле?

ГАРРИ:
Нет, никогда! не слышали ещё!

БАБУШКА.
Он ей отрезал голову, в конюшне.
А ну, припомните...

ГАРРИ.
                                   Ах, Бабушка!
Ты не томи нас, расскажи скорей!

БАБУШКА:
Ребята, матушка вам прежде как-то
рассказывала о служанке нашей,
покойной ныне: та полола сад,
собак ласкала дядиных, в усадьбу
таскала уголь нам; зимою лютой
она с ослами управлялась ладно:
была то работёнка будь здоров,
скотов ленивых гнать по насту;
а мы кормили её досыта,
наш жаркий огонёк её сушил:
не брезговали мы бедной Молли.

ГАРРИ:
А, Молли близорукая, слыхал:
шахтёрка толстая и страшная.

БАБУШКА:
Уродливой была она, бедняжка!
С десятка ярдов не видать, кто там:
мужик иль баба; говорила так,
как лаял старый наш мастиф, хрипато.
Она и одевалась по-мужски,
в плаще и шапке старой управлялась.
Историю забавную припоминала:
вербовщики однажды к ним явились,
хотели её мужа взять на флот;
они спали вдвоём-- то было ночью;
она услышала, как банда заявилась,
поверх чепца начного натянула
шапчонку Джона; облачившись
в его одежду верхнюю, она
одна пред Капитаном показалась.

ДЖЕЙН:
Что, банда женщину на флот забрала?!

БАБУШКА:
Нет, шутка удалась ей; она затем
историю поведала округе,
с ослами странствовала по холмам
по многу миль. В любую непогоду,
в любую пору суток она ступала
вперёд упрямо, как её скоты,
снося и снег, и ветер и морозы;
а коль управиться не успевала,
домой не вороча`лась к ночи,
в конюшне засыпала с ними, где
тепло им было рядом вместе.

ГАРРИ:
Спала с ослами?!

БАБУШКА:
                           Да и любила их.
Несчастная, она была негодницей:
божи`лась, а ругалась как сапожник,
зато скотов тупых прилежно берегла,
не нагружала их сверх меры, скорее
себе поблажки не давала, баловала
безмолвных тварей этих, ведь они,
говаривала, хлеба не попросят.
Я не видала, чтоб она хлестала
по спинам их со зла, лишь погоняла...
не знала ведь, что мягкосердие её
погибели причиной станет! Некий
приятель хаживал поблизости. Мучил
ослов её, как будто наслаждаясь
жестокостью своей. Он был из тех,
кто контрабандою кормился. Та же,
когда они встечались ночью на тропе,
всё угрожала, что доложит, если
не прекратит он выходки свои.
Они... да, задирались вместе:
та угрожала дядьке-- огрызался он.
Она всё ж донесла. И как-то утром
её нашли в конюшне с горлом
от уха к уху перерезанным:
на коже голова её болталась.

ДЖЕЙН:
О, страсть, о страсть какая!

ГАРРИ:
                                                  Я надеюсь,
повесили мужчину?

БАБУШКА:
Был допрошен.
Улик не оказалось, никого,
кто б засвидетельствовал против. Значит,
его освободили. Только Бог
всевидящий преступника застиг,
убийство видел, знал в лицо злодея.
Который убежал, но всюду знал,
что длань карающая иже свыше,
нигде себе покоя не нашёл,
вина гнала его без устали повсюду:
дни, ночи, в одиночестве, на людях.
Затравленный, несчастный, он
страдал от крови, пролитой им; вечно
он слышал крики Молли убиенной;
её предсмертный хрип в ушах убийцы
звенел, как если б тот всегда
был на коленях перед жертвой, видел
лицо её он в снах и наяву.
Безлунными ночами будто в полдень
он чётко видел голову её,
назад откинутую и зиянье раны;
и наконец ,страдать невмоготу,
как только кара избавленьем стала,
он повинился сам в содеянном грехе,
на смерть согласен: столь ужасно, молвил,
жить с совестью нечистой!

ДЖЕЙН:
Был повешен?

БАБУШКА:
Повесили его, а после труп
ана`том расчленил для медицины.
Бедняга жалкий, ваши дяди приходили
смотреть его, сидящего во клетке.
Он был столь бледен, тощ, его глаза
пустыми виделись, в них страху было.
Говаривали, что ,похоже, он
не спал полжизни. Пред концом своим
он попросил молиться за народ,
присутствовавший у помоста,
а смерть свою он принял в страхе, что,
предостеречь от преступленья в силе,
но умер, уповая во Христе.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
*  о "пресс-гэнгс" см. по ссылке: http://en.wikipedia.org/wiki/Impressment;
вербовщики, нарушая Конституцию, насильно забирали рекрутов для Военного Флота до самого поражения Наполеона Бонапарта в 1814-м году. 

English Eclogues II - The Grandmother's Tale 

JANE.
Harry! I'm tired of playing. We'll draw round
The fire, and Grandmamma perhaps will tell us
One of her stories.

HARRY.
Aye--dear Grandmamma!
A pretty story! something dismal now;
A bloody murder.

JANE.
Or about a ghost.

GRANDMOTHER.
Nay, nay, I should but frighten you. You know
The other night when I was telling you
About the light in the church-yard, how you trembled
Because the screech-owl hooted at the window,
And would not go to bed.

JANE.
Why Grandmamma
You said yourself you did not like to hear him.
Pray now! we wo'nt be frightened.

GRANDMOTHER.
Well, well, children!
But you've heard all my stories. Let me see,--
Did I never tell you how the smuggler murdered
The woman down at Pill?

HARRY.
No--never! never!

GRANDMOTHER.
Not how he cut her head off in the stable?

HARRY.
Oh--now! do tell us that!

GRANDMOTHER.
You must have heard
Your Mother, children! often tell of her.
She used to weed in the garden here, and worm
Your uncle's dogs, and serve the house with coal;
And glad enough she was in winter time
To drive her asses here! it was cold work
To follow the slow beasts thro' sleet and snow,
And here she found a comfortable meal
And a brave fire to thaw her, for poor Moll
Was always welcome.

HARRY.
Oh--'twas blear-eyed Moll
The collier woman,--a great ugly woman,
I've heard of her.

GRANDMOTHER.
Ugly enough poor soul!
At ten yards distance you could hardly tell
If it were man or woman, for her voice
Was rough as our old mastiff's, and she wore
A man's old coat and hat,--and then her face!
There was a merry story told of her,
How when the press-gang* came to take her husband
As they were both in bed, she heard them coming,
Drest John up in her night-cap, and herself
Put on his clothes and went before the Captain.

JANE.
And so they prest a woman!

GRANDMOTHER.
'Twas a trick
She dearly loved to tell, and all the country
Soon knew the jest, for she was used to travel
For miles around. All weathers and all hours
She crossed the hill, as hardy as her beasts,
Bearing the wind and rain and winter frosts,
And if she did not reach her home at night
She laid her down in the stable with her asses
And slept as sound as they did.

HARRY.
With her asses!

GRANDMOTHER.
Yes, and she loved her beasts. For tho' poor wretch
She was a terrible reprobate and swore
Like any trooper, she was always good
To the dumb creatures, never loaded them
Beyond their strength, and rather I believe
Would stint herself than let the poor beasts want,
Because, she said, they could not ask for food.
I never saw her stick fall heavier on them
Than just with its own weight. She little thought
This tender-heartedness would be her death!
There was a fellow who had oftentimes,
As if he took delight in cruelty.
Ill-used her Asses. He was one who lived
By smuggling, and, for she had often met him
Crossing the down at night, she threatened him,
If he tormented them again, to inform
Of his unlawful ways. Well--so it was--
'Twas what they both were born to, he provoked her,
She laid an information, and one morn
They found her in the stable, her throat cut
From ear to ear,'till the head only hung
Just by a bit of skin.

JANE.
Oh dear! oh dear!

HARRY.
I hope they hung the man!

GRANDMOTHER.
They took him up;
There was no proof, no one had seen the deed,
And he was set at liberty. But God
Whoss eye beholdeth all things, he had seen
The murder, and the murderer knew that God
Was witness to his crime. He fled the place,
But nowhere could he fly the avenging hand
Of heaven, but nowhere could the murderer rest,
A guilty conscience haunted him, by day,
By night, in company, in solitude,
Restless and wretched, did he bear upon him
The weight of blood; her cries were in his ears,
Her stifled groans as when he knelt upon her
Always he heard; always he saw her stand
Before his eyes; even in the dead of night
Distinctly seen as tho' in the broad sun,
She stood beside the murderer's bed and yawn'd
Her ghastly wound; till life itself became
A punishment at last he could not bear,
And he confess'd it all, and gave himself
To death, so terrible, he said, it was
To have a guilty conscience!

HARRY.
Was he hung then?

GRANDMOTHER.
Hung and anatomized. Poor wretched man,
Your uncles went to see him on his trial,
He was so pale, so thin, so hollow-eyed,
And such a horror in his meagre face,
They said he look'd like one who never slept.
He begg'd the prayers of all who saw his end
And met his death with fears that well might warn
From guilt, tho' not without a hope in Christ.

Robert Southey

Диавол во плоти, он говорящий змей:
равнина Междуречья -- сад его;
в урочный час круг-- жало без затей,
урок греха торчал из плода с бородой;
А Бог гулял со скрипочкой в сторожке,
сыграл "прошу проще..." с небесного холма.

Когда чужды` мы были мы пра`вимым морям,
а месяц-самоделка-- полусвят за облаком нарочным,
мне мудрогоны молвили: "Добро и зло
садовое богво`  в одно слепило в дереве восточном;
когда ж луна обветрилось, оно то почернело,
по-зверски, то креста бледнее стало.

В Эдеме нашем мы знавали стража
секретного в святой воде, что стужей
не обращалась в твердь,
и-- по утрам могучим от земли;
ад в роге серы и расколот миф;
все небеса в полуночи, что солнца;
в урочный час пилил на скрипке гад.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Incarnate Devil 

Incarnate devil in a talking snake,
The central plains of Asia in his garden,
In shaping-time the circle stung awake,
In shapes of sin forked out the bearded apple,
And God walked there who was a fiddling warden
And played down pardon from the heavens' hill.

When we were strangers to the guided seas,
A handmade moon half holy in a cloud,
The wisemen tell me that the garden gods
Twined good and evil on an eastern tree;
And when the moon rose windily it was
Black as the beast and paler than the cross.

We in our Eden knew the secret guardian
In sacred waters that no frost could harden,
And in the mighty mornings of the earth;
Hell in a horn of sulphur and the cloven myth,
All heaven in the midnight of the sun,
A serpent fiddled in the shaping-time.

Dylan Thomas

1.
Слышала о подорожанье тепла
бабушка в тёплой фуфайке.
Внучка её, та рожала, дрожа,
на шестом месячишке.
Всё отдавали хозяину старой квартиры,
залпом, свои ползарплаты,
бредили сексом: "Завидуйте,
мы украинцы!"

2.
Он замечает что-то новое:
: костный мозг его
краснеет от упоминанья лета.
Её забрали во колхоз. Им выдали
на трудодни Шевченко на украинском.
Хамы. Они желали погибели чужого наречья.
Мешали ингридиенты, йогурты пили.
В этот жареный август больные
малороссийские дети
денег у русских туристов просили.
Рухнуло всё. Цены взметнулись, взбесились.
Где белена, где таблетки на память?
Бандеру немногие любили.
Только остались груди дородные, тело,
взгляд (он затравлен несбывшимся веком надежд).
Лагерь, пайки. Надзиратели немы, все в белом.
................................................................... ломит. Кричи.

3.
Украина рассыпалась. Небо и напалм
международной валюты.
Салюты по юбилеям, а слово "сало"
вызывает усмешку истинных европейцев.
Беженцы на скорлупе стоквартирных домов не дождались
подорожанья тепла:
убежали в бататовый рай, кто куда.

4.
Я о Чернобыле, о чернозёме тоскую.
Родину мне бы другую, но реки,
горы и степи не ждут на себя человека.

Странница явилась
со мною покой разделить, что в усадьбе моей, не в одной голове.
Дева-юродка по-птичьи

месит-цеди`т то крылом , то рукой ночь.
Вжатая тесно во складки постели,
дурит она этот дом-от-погод, выкликая здесь тучи;

обманывает хожденьем по бе`сов-покою,
в целом,-- вымершему;
или скачет по выдуманным океанам отделений (больниц или тюрем) мужских.

Ею обладал
тот, кто обманчивый свет пропускает сквозь стену-скакунью;
одержимая небесами,

спит она в узком жёлобе; то она гуляет прахом,
вот ревёт, захотелось ей,
на подмостках дурдома, источенных гуляющими слезами моими.

Пронят аурой рук её, я , долгая и дорогая охапка,
могу непременно
стерпеть озаренье, что звёзды огнём зажигает.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
Love In the Asylum 

A stranger has come
To share my room in the house not right in the head,
A girl mad as birds

Bolting the night of the door with her arm her plume.
Strait in the mazed bed
She deludes the heaven-proof house with entering clouds

Yet she deludes with walking the nightmarish room,
At large as the dead,
Or rides the imagined oceans of the male wards.

She has come possessed
Who admits the delusive light through the bouncing wall,
Possessed by the skies

She sleeps in the narrow trough yet she walks the dust
Yet raves at her will
On the madhouse boards worn thin by my walking tears.

And taken by light in her arms at long and dear last
I may without fail
Suffer the first vision that set fire to the stars.

Dylan Thomas

Как посужу, что светоч мой горит
лишь половину суток в тёмном мире,
и что подобна смерти ночи гиря,
с ней бесполезен я, мой дух укрыт
от службы своему Творцу, браню
себя за недостаток прилежанья.
--Что ж Бог труды не уважает?--
ропщу едва. Усердие ко дню
мне отвечает, ропот обрезая:
--По силам уярмляя слуг рабочих,
Бог не нуждается в дарах! Он точен
по-королевски: тысячи дерзают--
по миру рыщут духи сверхурочно,
что также слуги; их Он чает мочи.

перевод с английского Терджимана Кырымлы   
 
   
 
When I consider how my light is spent
Ere half my days in this dark world and wide,
And that one talent which is death to hide
Lodg'd with me useless, though my soul more bent
To serve therewith my Maker, and present
My true account, lest he returning chide,
"Doth God exact day-labour, light denied?"
I fondly ask. But Patience, to prevent
That murmur, soon replies: "God doth not need
Either man's work or his own gifts: who best
Bear his mild yoke, they serve him best. His state
Is kingly; thousands at his bidding speed
And post o'er land and ocean without rest:
They also serve who only stand and wait."

John Milton

Слишком горд умирать, бит и слеп умер он
наитёмным путём, не свернул в никуда,
горд в остатке, и храбр муж тот ставил на кон

день чернейший; о, пусть навсегда
ляжет мягко он во перекрёстном, последнем
холме`, травами скрыт, да ростком

молодым среди долгих отар, не один,
и не тих дни да дни этой смерти, при том
сверх всего он желал материнской груди

что ничья и в пыли, а от смерти-судьи
приговора искал претемнейшего: грунт,
тот ,что добрый, слепой, неблагой; я один

в его спальне поникшей молился, у одра, где смерклось,
в онемевшей усадьбе его, за минуту
до полудня, и ночь, и рассвет. Реки смерти

на руке , что держал я-- то вены; я видал
сквозь невидящий взор его корнево моря.
(Был измучен старик, на три четверти слеп--

я не горд воглашать, что ни Он, также он
никогда-никогда не покинут мой разум.
Всё лишь кости кричашие, беден не болью,

был невинен он, жалел лишь, что Бога
ненавидя, умрёт, правда, сам был простым:
старый, добрый храбрец, пламенеюще гордый.

Палки-мебель его; книг владельцем он был.
Он не плакал с младенчества, сроду;
и теперь не стонал, скрытой раной не ныл.

Видел я, как блеснул его взор-- и погас.
Здесь, в сияньи под сводом господнего неба
старый вечно со мной, и хожу-то я только

по лугам-- взорам сына его,
на которые нежитей мир снизошёл снеготоком.
Он стонал, умирая, страшась наконец

сфер небесных последнего звука: мир поздний
покидал его вздох; слишком горд,
слишком слаб, чтоб сдержать свои слёзы,

он был пойман ночами двумя, слепотою и смертью.
О, тягчайшая рана всего умиранья
в том, что умер старик в день темнейший.

Слишком горд, чтобы криком
изойти, он не скрыл этих слёз: я-то с ними.
И пока не умру, он меня не покинет).

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Elegy  
 
Too proud to die; broken and blind he died
The darkest way, and did not turn away,
A cold kind man brave in his narrow pride

On that darkest day, Oh, forever may
He lie lightly, at last, on the last, crossed
Hill, under the grass, in love, and there grow

Young among the long flocks, and never lie lost
Or still all the numberless days of his death, though
Above all he longed for his mother's breast

Which was rest and dust, and in the kind ground
The darkest justice of death, blind and unblessed.
Let him find no rest but be fathered and found,

I prayed in the crouching room, by his blind bed,
In the muted house, one minute before
Noon, and night, and light. The rivers of the dead

Veined his poor hand I held, and I saw
Through his unseeing eyes to the roots of the sea.
(An old tormented man three-quarters blind,

I am not too proud to cry that He and he
Will never never go out of my mind.
All his bones crying, and poor in all but pain,

Being innocent, he dreaded that he died
Hating his God, but what he was was plain:
An old kind man brave in his burning pride.

The sticks of the house were his; his books he owned.
Even as a baby he had never cried;
Nor did he now, save to his secret wound.

Out of his eyes I saw the last light glide.
Here among the liught of the lording sky
An old man is with me where I go

Walking in the meadows of his son's eye
On whom a world of ills came down like snow.
He cried as he died, fearing at last the spheres'

Last sound, the world going out without a breath:
Too proud to cry, too frail to check the tears,
And caught between two nights, blindness and death.

O deepest wound of all that he should die
On that darkest day. oh, he could hide
The tears out of his eyes, too proud to cry.

Until I die he will not leave my side.)

Dylan Thomas

        (Ллевелину)

Эту сто`рону правды,
можешь не замечать, сыне мой,
царь своих голубых глаз
во слепящей стране своей молодости:
что несделано, то,
под беспамятными небесами
от невинности да вины,
преждее, чем пожелаешь
или руку подымешь,
соберётся и прыснет
в темень ветренную
словно прах мертвеца.

Зло с добром, два пути,
что по смерть твою
к морю в помол,
царю сердца в слепые дни,
выдуй прочь с выдохом;
выйди криком по мне и себе
и сквозь души всех
во невинную
тьму, и в виновную тьму, также в добрую
смерть, во недобрую,
а затем
ты остатком стихий
воспари словно звёздная кровь,

словно солнечный плач,
словно семя луны, вздор,
огонь, и летя от небес,
грохоча, царь шести своих лет.
И хотенье лихое,
и ростки до корней,
и животные, птицы,
всё тебе налицо и к рукам,
а деянья и речи твои
все, то ль верные, лживы ль
во любви несудя`щей умрут.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

This Side of the Truth 
  (for Llewelyn)

This side of the truth,
You may not see, my son,
King of your blue eyes
In the blinding country of youth,
That all is undone,
Under the unminding skies,
Of innocence and guilt
Before you move to make
One gesture of the heart or head,
Is gathered and spilt
Into the winding dark
Like the dust of the dead.

Good and bad, two ways
Of moving about your death
By the grinding sea,
King of your heart in the blind days,
Blow away like breath,
Go crying through you and me
And the souls of all men
Into the innocent
Dark, and the guilty dark, and good
Death, and bad death, and then
In the last element
Fly like the stars' blood

Like the sun's tears,
Like the moon's seed, rubbish
And fire, the flying rant
Of the sky, king of your six years.
And the wicked wish,
Down the beginning of plants
And animals and birds,
Water and Light, the earth and sky,
Is cast before you move,
And all your deeds and words,
Each truth, each lie,
Die in unjudging love.

Dylan Thomas

Последний поцелуй перед помостом,
живой судьбы последний поворот?
Ты примерял к себе зелёный остров,
кроил ходы, как ошалевший крот.

Ты ,сам себе Исус, полуиуда,
целуйся и вечеряй без чужих:
привычна порционная посуда,
налита кола, к ней нарезан жмых.

Кресты снесут охочие симоны,
им изгороди строить суждено.
Твои цветные, гладкие иконы
синедрион кладёт в своё кино.

Пойдём вдвоём. Из-за спины прожектор
вдруг выхватит щербатую стену.
Ты рыл ходы, но в новом окруженьи
работа есть ливийскому слону.