Сэмюэль Тейлор Кольридж "Мороз в полночь"

Мороз вершит свой тайный ритуал
без ветра себе в помощь. А совёнок
кричит-- и чу! опять! и снова резко.
Сожители оставили меня
в уединении удобном для
раздумий трудных: рядом в колыбели
ребёнок спит мой,-- повод есть.
И впрямь тишь глубока! настолько,
что досаждает думам глубиной
престранною. Холм, озеро и лес,
там живность вся! Холм, озеро и лес,
и все их многочисленные жизни
что сны неслышны! тонкий синий сполох
внизу, в камине лёг и не дрожит;
Лишь плёночка* из пепла на решётке
ещё дрожит, одна неугомонна:
мне кажется, сочувствует живому
сколь мочи в ней, пока молчит природа,
понятно мне порыв свой облекая
в причуды хилые, что вялый Дух
по-своему толкует, всюду эхо
иль зеркало себе пытая,
к игрушке Думу низводя.

                                              Но часто!
сколь часто, в школе, суеверен, я
столь пристально дивился той решётке,
парила гостья где! и часто сколь,
глаз не смыкая, грёзил непрестанно
о милой родине, о старой башне храма,
чей благовест, музы`ка бедных, тихо
с утра до ночи лился ,в Праздник тёплый,
столь сладко чаровал сполна меня
восторгом буйным, слух пронзая
глаголами живыми о грядущем!
Так всматривался я, пока виденья
баюкали меня, живя во снах!
Я сам не свой встречал рассветы,
дрожа в виду наставника, втыкал
плывущий взгляд в насмешливую книгу;
в отвор двери поглядывал украдкой,
а сердце вздрагивало, ибо
я всё надеялся увидеть "гостьи" лик,
знакомца, тётки, или сестры любимой:
играли мы давно уж, в распашонках.

Уснувший рядой, мой Ребёнок, ты
чьи вздохи нежные в тиши глубокой,
её пустоты тихо означают,
и паузы меж мыслями полня`т!
Ты столь прекрасен! Сердце замирает
от нежного довольства, лишь увидев
тебя, подумаю, что за науки,
виденья предстоят тебе! Я рос
меж мрачных стен большого града,
любуясь звёздами и небом лишь,
тебе ж, дитя, бродить что ветру, вольно,
озёрами да плёсами, меж гор
лощинами пониже облаков,
что отражают берега и волны,
ущелья: станешь видеть, слышать
уступы милые и связные реченья
праязыка, им наставляет Бог тебя,
и --сам себя во всём и всё в себе,
от века! Всеучитель Вышний! он
оформит к вопрошанью дух твой!

Уснувший рядой, милый Детка, ты
чьи вздохи нежные в тиши глубокой,
её пустоты тихо означают,
и паузы меж мыслями полня`т!
Ты столь прекрасен! Сердце замирает
от нежного довольства, лишь увидев
тебя, подумаю, что за науки,
виденья предстоят тебе! Я рос
меж мрачных стен большого града,
любуясь звёздами и небом лишь,
тебе ж, дитя, бродить что ветру, вольно,
озёрами да плёсами, меж гор
лощинами пониже облаков,
что отражают берега и волны,
ущелья: станешь видеть, слышать
уступы милые и связные реченья
праязыка, им наставляет Бог тебя,
и --сам себя во всём и всё в себе,
от века! Всеучитель Вышний! он
оформит к вопрошанью дух твой!

Все года времена полюбишь ты:
то ль лето,-- зеленью земля
облачена вся; иль поёт зарянка**
над талым снегом ,на сыром суку
замшелой яблони, а на припёке
солома кровли испускает пар,
то ли капель звенит в порывах ветра,
иль, по веленью тайному мороза,
молчит она, висящая в сосульках,
сияя тихо замершей Луне.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "...лишь плёночка". Во всех частях Соединённого Королевства эти цветочки
называют "гостями"; считается, что они предвещают приход
отсутствующего друга, -- прим. М. Лозинского, его перевод погуглите "Мороз свершает тайный свой обряд в безветрии..."
** the redbreast, у М.Лозинского-- "реполов", --прим. Т.К.

FROST AT MIDNIGHT

The Frost performs its secret ministry,  
Unhelped by any wind. The owlet's cry 
Came loud—and hark, again! loud as before. 
The inmates of my cottage, all at rest, 
Have left me to that solitude, which suits 
Abstruser musings: save that at my side 
My cradled infant slumbers peacefully. 
'Tis calm indeed! so calm, that it disturbs 
And vexes meditation with its strange 
And extreme silentness. Sea, hill, and wood,  
This populous village! Sea, and hill, and wood, 
With all the numberless goings-on of life, 
Inaudible as dreams! the thin blue flame 
Lies on my low-burnt fire, and quivers not; 
Only that film, which fluttered on the grate, 
Still flutters there, the sole unquiet thing. 
Methinks, its motion in this hush of nature 
Gives it dim sympathies with me who live, 
Making it a companionable form, 
Whose puny flaps and freaks the idling Spirit  
By its own moods interprets, every where 
Echo or mirror seeking of itself, 
And makes a toy of Thought.
 
                                                But O! how oft, 
How oft, at school, with most believing mind, 
Presageful, have I gazed upon the bars, 
To watch that fluttering stranger! and as oft 
With unclosed lids, already had I dreamt 
Of my sweet birth-place, and the old church-tower, 
Whose bells, the poor man's only music, rang 
From morn to evening, all the hot Fair-day, 
So sweetly, that they stirred and haunted me 
With a wild pleasure, falling on mine ear 
Most like articulate sounds of things to come! 
So gazed I, till the soothing things, I dreamt, 
Lulled me to sleep, and sleep prolonged my dreams! 
And so I brooded all the following morn, 
Awed by the stern preceptor's face, mine eye 
Fixed with mock study on my swimming book: 
Save if the door half opened, and I snatched 
A hasty glance, and still my heart leaped up,  
For still I hoped to see the stranger's face, 
Townsman, or aunt, or sister more beloved, 
My play-mate when we both were clothed alike!
                                     
    Dear Babe, that sleepest cradled by my side, 
Whose gentle breathings, heard in this deep calm, 
Fill up the intersperse`d vacancies 
And momentary pauses of the thought! 
My babe so beautiful! it thrills my heart 
With tender gladness, thus to look at thee, 
And think that thou shalt learn far other lore,  
And in far other scenes! For I was reared 
In the great city, pent 'mid cloisters dim, 
And saw nought lovely but the sky and stars. 
But thou, my babe! shalt wander like a breeze 
By lakes and sandy shores, beneath the crags 
Of ancient mountain, and beneath the clouds, 
Which image in their bulk both lakes and shores 
And mountain crags: so shalt thou see and hear 
The lovely shapes and sounds intelligible 
Of that eternal language, which thy God  
Utters, who from eternity doth teach 
Himself in all, and all things in himself. 
Great universal Teacher! he shall mould 
Thy spirit, and by giving make it ask.

    Therefore all seasons shall be sweet to thee, 
Whether the summer clothe the general earth 
With greenness, or the redbreast sit and sing 
Betwixt the tufts of snow on the bare branch 
Of mossy apple-tree, while the nigh thatch 
Smokes in the sun-thaw; whether the eave-drops fall  
Heard only in the trances of the blast, 
Or if the secret ministry of frost 
Shall hang them up in silent icicles, 
Quietly shining to the quiet Moon. 

Samuel Taylor Coleridge