Василий Белов Лето
Василий Иванович Белов Лад
Лето.
Так уж устроен мир: если вспахал, то надо и сеять, а коль
посеяно, то и взойдет, что взойдет, то и вырастет, и даст плод, и, хочешь
не хочешь, ты будешь делать то, что предназначено провидением. Да почему хочешь
не хочешь? Даже ленивому приятно пахать и сеять, приятно видеть, как из ничего
является сила и жизнь. Великая
• Автор считает своим долгом не только упомянуть имена
некоторых людей, откликнувшихся на журнальную публикацию «Очерков» («Наш
современник», 1979, № 10, 12; 1980, № 3; 1981, № 1, 5, 6, 7), но и привести
здесь, хотя бы и отрывочно, их высказывания по поводу интересующей нас темы.
Алексей Михайлович Кренделев из Харькова пишет, например, что «главным рычагом,
поднимающим человека на его человеческое место, всегда был труд. Так вот, труд
крестьянина в этом отношении был особенно благотворен. Ведь крестьянский труд и
крестьянский быт так переплетены, так тесно слиты, что часто и разделить их
нельзя. В такой пронизанной трудом среде не могла прорастать человеческая
гниль: она или изгонялась, или изолировалась настолько, что не могла дать
вредных ростков. Так получалось самооздоровление крестьянской массы. Жизнь
крестьян русской деревни, особенно дореволюционной, наша литература, в том
числе и художественная, иногда изображала примитивной, бессодержательной: мол,
мужики - это тупые, глупейшие существа. Но в моем представлении - а я помню и
дореволюционную деревню - люди деревни выглядят совсем по-другому. Конечно,
глупые бывают везде, бывают даже с дипломами. Но я убежден, что тупые и глупые
среди крестьян встречались не чаще, чем в любом другом сословии. В крестьянах
времен моего детства было много наивности и, следовательно, правдивости. Они
имели житейскую мудрость, но мало имели житейской хитрости, характерной для
торгово-чиновничьего сословия. Я не знаю другого примера, где бы работа
совершалась с таким старанием и любовью, как работа крестьянина в поле. Пашня,
посев, жатва - все превращалось в какое-то священнодействие».
тайна рождения и увядания ежегодно
сопутствует крестьянину с весны и до осени. Тяжесть труда - если ты силен и не
болен - тоже приятна, она просто не существует. Да и сам труд отдельно как бы
не существует, он не заметен в быту, жизнь едина. И труд, и отдых, и будни, и
праздники так закономерны и так не могут друг без друга, так естественны в
своей очередности, что тяжесть крестьянского труда скрывалась. К тому же люди
умели беречь себя.
В народе всегда с усмешкой, а иногда с
сочувствием, переходящим в жалость, относились к лентяям. Но тех, кто не жалел
в труде себя и своих близких, тоже высмеивали, считая их несчастными. Не дай
бог надорваться в лесу или на пашне! Сам будешь маяться и семью пустишь по
миру. (Интересно, что надорванный человек всю жизнь потом маялся еще и
совестью, дескать, недоглядел, оплошал.)
Если ребенок надорвется, он плохо будет
расти. Женщина надорвется - не будет рожать. Поэтому надсады боялись словно
пожара. Особенно оберегали детей, старики же сами были опытны.
Тяжесть труда наращивалась постепенно, с
годами.
Излишне горячих в работе подростков,
выхвалявшихся перед сверстниками, осаживали, не давали разгону. Излишне ленивых
поощряли многими способами. Труд из осознанной необходимости быстро превращался
в нечто приятное и естественное, поэтому незамечаемое.
Тяжесть его скрашивалась еще и
разнообразием, быстрой сменой домашних и полевых дел. Чего-чего, а уж
монотонности в этом труде не было. Сегодня устали ноги, завтра ноги отдыхают, а
устают руки, если говорить грубо. Ничего не было одинаковым, несмотря на традицию
и видимое однообразие. Пахари останавливали работу, чтобы покормить коней,
косари прерывали косьбу, чтобы наломать веников или надрать корья*.
Лето — вершина года, пора трудового
взлета. «Придет осень, за все спросит», — говорят летом. Белые северные ночи
удваивают в июне световой день, зелень растет стремительно и в поле и в
огороде. Если тысячи крестьянских дел как бы сменяются по силе нагрузки и по
сути, то в главных из них устает все: и руки, и ноги, и каждая жилка. (Конечно
же, это прежде всего работа с лесом, пахота и сенокос.) Тут уж отдыхают
по-настоящему и всерьез. Работают часа два-три до завтрака - чем не нынешняя
зарядка? Завтрак обычно плотный, со щами. Режим приходится строго выдерживать,
он быстро входит в привычку.
Летом обедают после чаепития. «Выпей еще
чашечку, дак лучше поешь-то!» — угощает большуха - женщина, которая правит всем
домом. После обеда обязательно отдых часа на два. До ужина опять крупная
трудовая зарядка. День получается весьма произ-
• Корень слова «отдых» связан с дыханием. Отдохнуть - значит
перевести дыхание, успокоить сердце и мускулы. Иными словами, понятие «отдых»
для крестьянина касается только тяжелого физического, а если не тяжелого, то
монотонного, продолжительного труда вроде женского рукоделья. Отдыха в смысле
полного бездействия никогда не существовало, если говорить не о сне, а о
состоянии бодрствования. Тысячи людей, лежащих на пляже, с точки зрения даже
нынешнего пожилого крестьянина, есть ужасающая нелепость. И не потому, что люди
лежат голыми, а потому, что просто лежат, то есть бездельничают.
водительным. (Даже «в бурлаках», то есть
в отходничестве на работе с подрядчиком, очень редкий хозяин заставлял работать
после ужина.)
Прятанье - самый тяжелый труд в лесу, и
занимались им только мужчины, причем самые сильные. Древнейший дохристианский
способ подсечного земледелия откликается в наших днях лишь далекими
отголосками: прятать - значит корчевать сожженную тайгу, готовить землю под
посев льна или ячменя*. Вначале выжигали обширную лесную площадь, вырубив до
этого строевой лес. На второй год начинали прятать. Убирали громадные головни,
корчевали обгоревшие пни. Чтобы выдрать из земли такой пень, нужно обрубить
корни, подкопаться под него со всех сторон и потом раскачать при помощи рычага.
Можно себе представить, на кого похож был человек, поработавший день-другой в
горелой тайге! Белыми оставались только глаза да зубы. Прятанье давно исчезло,
оставив в наследство лишь слово «гари». На гарях в наших местах до сих пор
растет уйма ягод, смородины и малины.
Летом в природе все очень быстро
меняется. Не успели посеять и едва объявились всходы, а сорняки тут как тут.
Надо полоть. Тут уж и ребятишкам бабки дают по корзине и сами встают на полосу.
Хорошо, если земля еще не затвердела и молочай, хвощ и прочие паразиты
выдергиваются с корнем. В эту же пору надо быстро восстановить изгороди около
грядок и загородить осек - лесную изгородь, образующую прогон, и две-три лесные
поскотины**. Скот летом всегда пасли на лесных естественных пастбищах, в поля
выгоняли только глубокой осенью.
Ходить к осеку - любимая работа многих,
особенно молодых, людей. Представим себе первое свежее лето, когда пахнет
молодой листвой и сосновой иглой, когда растут сморчки и цветет ландыш. Большая
ватага молодняка, стариков, подростков, баб, а иногда и серьезных мужиков
собирается в лесу где-нибудь на веселом пригорке. Все с топориками, у всех с
собой какая-нибудь еда. Рубят осины, тонкие длинные березки, сухие елки и
растаскивают по линии осека. Затем крест-накрест бьют еловые колья и на них
складывают новые лесины, также не обрубая с них сучьев. Выходит очень прочная
колючая изгородь. Хороший осек - пастуху полдела. Лишь не ленись, барабань в
барабанку да закладывай загоры - сделанные из жердей проходы и изгороди.
В такой день рождается еще и праздничное
настроение. На долгих привалах столько всего наслушаешься и смешного и
страшного, так много всего случится до вечера, что хождение к осеку
запоминается на всю жизнь. Впредь молодежь ждет этого дня, хотя такой в
точности день уже никогда не придет …
Такой же праздничностью веет и от
силосования, которого раньше не было. Работа эта появилась в деревне только
вместе с колхозами, артельный характер делает ее очень сходной с хождением к
осеку. Главные женские силы косят*** молодую, брызгающую соком траву и
складывают её в копны. (Важно не дать этой траве завянуть или высохнуть.)
Подростки возят траву в телегах к силосным ямам, споро спихивают ее вниз. Когда
яма наполовину загрузится, в нее сталкивают какую-нибудь добрейшую, чуть ли не
говорящую кобылу. На ней-то и разъезжает в яме целый день гордый трамбовщик лет
шести от рождения. За это в отцовскую книжку вписывают полтрудодня на его имя.
Лошадиный помет выбрасывают вилами, кобылу поят, спуская вниз ведро с водой.
Когда яму заполнят и утрамбуют, трава пахнет вкусной кислятинкой - внутри уже
началось брожение. Ее забрасывают землей и замазывают глиной - стой до
зимы.
Если погода жаркая, появляются оводы.
Тут приходится возить траву ночью, потому что ни с какой, даже самой
добродушной, кобылой на оводах не сладишь. Ночью же донимает ночных работников
гнус - мельчайшая мошка. Она забирается всюду. (Гнусом называют также мышей,
если их много.) Навоз вывозили на Севере также по ночам из-за множества оводов.
Наметывали навоз вилами на телегу. Пласты отдираются с большим трудом. Возчик
везет телегу в поле - на полосы и через ровные промежутки кривыми вилашками
стаскивает по колыге. Утром эти колыги раскидывают по полосам и начинают
пахать. Вслед за плугом ходит опять же либо старик, либо мальчонок, батожком
спихивает навоз в борозду, чтобы завалило землей****.
Часто бывало так, что сенокос еще не
закончен, а уже подоспела жатва, примерно в ту же пору веют озимые и теребят
лен. Да и погода никогда не позволит расслабиться или заскучать. Когда на вилах
прекрасное ароматное сено, а вдалеке погромыхивает, руки
* Каждый раздел очерков читатель,
разумеется, вправе дополнить известными ему примерами, деталями, местными
вариантами, способами, сюжетами и названиями.
* * Поскотина - огороженный лесной
выгон.
*** Николай Петрович Борисов пишет, что
у него на родине (бывший Сольвычетодский уезд) женщины «… никогда не косили,
это занятие мужиков. Но зато мужики никогда не жали. Баб щадили, понимали, что
они нужны для другого». **** Подробнее об этом рассказывается в повести Вл.
Солоухина «Капля росы».
сами ходят быстрее, грабли только
мелькают. А если гроза вот-вот нагрянет, по полю начинают бегать и самые
неповоротливые. Но главное, конечно, то, что стог сметали раньше соседей,
убрали под крышу хлеб и измолотили первыми, да и ленок вытеребили не
последними.
Извечное стремление русского крестьянина
не оказаться последним, не стать посмешищем прекрасно было использовано в первые
колхозные годы. Да и стахановское движение основано было как раз на этом
свойстве. В одной притче мужик, умирая, давал малолетнему сыну наказ: «Ешь хлеб
с медом, первый не здоровайся». Только трудолюбивые сыновья узнавали настоящий
вкус хлеба (как с медом), а тот, кто работает в поле, например косец, лишь
кивком отвечал на приветствия мимо идущих. Вот и выходило, что любители сна
здоровались всегда первыми …
Жнитво не меньше, чем сенокос,
волнующая пора. Хлеб - венец всех устремлений - уже ощущается реально, весомо,
а не в мыслях только. Даже небольшая горсть срезанных серпом ржаных стеблей —
это добрый урезок хлеба, а в снопу-то сколько таких урезков?
Зажинок - один из великого множества
трудовых ритуалов - был особо приятен, отраден и свят. Самолучшая жница в семье
брала серп и срезала первые горсти.
Высокий - в человеческий рост -
толстущий сноп олицетворял изобилие.
Косили озимый хлеб на Севере мало и
редко. Рожь, сжатая серпом, не теряла в поле ни одного колоска, ни мышам, ни птицам
на полосе нечего было делать. Девять снопов колосьями вверх прислонялись друг к
другу, образуя некий шалаш, называемый суслоном. Сверху, как шапку, надевали
десятый сноп. Детям всегда почему-то хотелось залезть под этот теплый
соломенно-хлебный кров. Каждый добрый суслон кормил три-четыре недели семью
средней величины, из него получалось до пуда, а то и более зерна. Рожь
дозревала несколько дней в суслонах, как говорят, выстаивалась, затем ее
развозили по гумнам.
Сложить снопы на повозку мог отнюдь не
каждый. Надо знать, как «стоять на возу», ведь сухие снопы скользят, и стоит
выползти одному-двум, как расползается весь увязанный воз. Вначале набивают
снопами кузов повозки вдоль до краев, потом кладут их рядами поперек, внутрь
колосьями. Ряд слева да ряд справа, а в середину опять вдоль несколько штук,
чтобы она не проваливалась. Кверху ряды слегка суживаются, а самый верхний,
совсем узкий, клали в разгонку. Весь воз стягивали после этого зажимом -еловой
слегой.
Еще труднее сложить на воз ячменные либо
овсяные снопы - коротенькие и толстые. Овес и ячмень на Севере тоже жали, снопы
ставились в груды, парами. Горох же можно было только косить, так как он
«тянется», цепляется стебель за стебель. Большие титины (или китины, киты)
свозили в гумно и деревянными трехрогими вилами поднимали на сцепы, то есть под
крышу гумна. Поскольку лошадь при въезде в гумно воротит для облегчения
куда-нибудь вбок, то надо было уметь и въезжать, не задев за воротный стояк, не
сломав колесной чеки или тележной оси. Все нужно было уметь!
Снопы ровно складывались в засеки гумна,
и они лежали там до молотьбы. Если старой семенной ржи на посев озими не было,
молотили на семена сразу и сеяли свежим зерном. (Посеять надо было обязательно
в августе, во время трехдневного лёта крылатых муравьев.) Хлеб в гумне, под
крышей, - считай, что урожай убран, спасен. Это великая радость и счастье для
всей семьи. Вырастить да в гумно убрать, а обмолотить-то уж всяк сумеет …
Лето и плотницкая пора: рубить угол под
дождем или на морозе не все равно. Недоделанные срубы стояли иногда по
нескольку лет, стояли как укор или напоминание.
Трудная пора летняя, что говорить, но
много было и праздников. Успевали не только работать, но и пиво варить, и
ходить по гостям. Кто не успевал, над тем посмеивались.
