СПАСИТЕЛЬ ВСЁ СИДИТ В ПУСТЫНЕ

Спаситель всё сидит в пустыне

И думает о нас поныне:

«Знал и при жизни я железно,

Что просвещать вас бесполезно.

Коль изолгали всё попы,

Что ждать святого от толпы…»

Божественная трагедия  Сергей Устинов 

Московский Комсомолец № 25993 от 20 июля 2012 г.

Евангельский детектив в современном антураже

История глупых девчонок очередной раз расколола и без того кривое зеркало нашего общества. Полагаю, мало кто вообще заметил бы этот эпизод в привычном потоке ежедневной информации: скандалов, слухов и разоблачений. Но нет. Кто-то (и кто именно — секрет Полишинеля) решил устроить показательную порку. Радетели гурьбой поднялись на защиту веры от поругания. Мастера культуры быстро определились, с кем они, и встали на защиту угнетенных узниц. То есть, по логике охранителей, против веры. Заседание суда де-факто отложено на неопределенный срок.

И не удивлюсь, если дело в конце концов положат под сукно и спустят на тормозах — кому среди принимающих решения нужно вытаскивать сор из избы? Зато разборки — наша стихия. Главное, прокукарекать, а отречься потом успеем не три, а все тридцать три раза. Вот только остается не до конца понятным, что же, собственно говоря, поругано: сама вера во Христа Спасителя или храм его же имени, то есть веры всего лишь атрибут?

Если вера, то рискну предположить, что лично Иисус, призывавший первым кинуть камень в блудницу того, кто сам без греха, не стал бы раз за разом продлевать несчастным «пусям» срок содержания под стражей. Если вариант № 2, то Иисуса, бичом изгонявшего из храма торгующих, вряд ли обрадовало бы вскрывшееся недавно нецелевое использование носящего Его имя культового учреждения. Так что хорошо бы наконец разобраться, за что горой стоим: за веру или же за ее атрибуты? Например, если священны кусочки креста, на котором распяли Спасителя, священна ли «Серебряная калоша», на которой пытались морально распять гражданина Гундяева?

Нет-нет, я не глумлюсь над святым. Просто пытаюсь понять. Во что верим (не верим)? Из-за чего, собственно, копья ломаются? Размышляя над этими вопросами, я, как учили, обратился к первоисточникам. И совершенно неожиданно столкнулся со вселенского масштаба загадкой, определенной мною (не иначе под влиянием профессии сочинителя) как евангельский детектив. Распутав который можно прийти к объяснению многих нынешних непоняток, порождающих те самые разборки. (За лексику прощения не прошу, сейчас все так разговаривают.)

Приступим. Дисциплина под названием эпистемология имеет предметом изучения процесс научного познания, и один из главных ее постулатов гласит, что на текущий момент наиболее верной считается наиболее непротиворечивая теория. На этом же принципе строится любой приличный детектив: только факты или их новая интерпретация способны поколебать имеющуюся версию. Вчитываясь в евангельские тексты, я обнаружил, что перед нами изданный самым большим в мире тиражом великолепный образчик детективного жанра. В основе которого история с заказным убийством, совершенным группой лиц. Исполнители известны поименно, однако никто из миллионов читателей этого бестселлера никогда не спрашивал: почему до сих пор не назван заказчик? Ответ можно найти, только поняв, кому и зачем понадобилось убивать Иисуса из Назарета.

Начнем с вопроса, который людей верующих ставит обычно в тупик, а особо рьяных так даже приводит в бешенство: был ли Христос христианином? Маркс, например, точно был марксистом, ибо сам исповедовал теорию, впоследствии названную его именем. То же с Фрейдом. Список можно продолжить, и в нем будут отнюдь не только евреи. А Христос? Разумеется, ответ: нет. Он был правоверным иудеем, раввином (учителем) и вообще пришел не нарушить Закон, но исполнить его.

Здесь отправная точка библейского детектива. А все свидетельства очевидцев и улики, которые позволят добраться до разгадки, содержатся в самом тексте Библии. И поверьте, эта штука будет посильней, чем «Фауст» Гете: смерть побеждает любовь.

Одно предварительное условие: давайте основываться исключительно на библейских текстах Ветхого и Нового Заветов. Никаких других источников. А еще давайте основываться на логике. Или на ее отсутствии: ведь наша задача постараться дать непротиворечивое объяснение довольно-таки противоречивой евангельской истории.

Итак, в качестве кого Иисус, сын Марии и пасынок Иосифа, пришел в этот мир?

Он пришел как мессия (на иврите «машиах», на греческом «христос»), что означает «помазанник»: при восхождении на престол царей мазали елеем. В религиозных представлениях иудаизма это идеальный царь, сильный духом вождь, который будет послан Всевышним с конкретной целью: на началах справедливости принести мир, благоденствие и моральное совершенство народу Израиля, а затем и всему роду человеческому. Короче, Царство Божие на земле. Именно как будущему иудейскому царю Ему пришли поклониться три волхва, а действующий царь Ирод, стремившийся избавиться от конкурента, принялся избивать младенцев.

И тут же возникает вопрос: в описываемый Евангелиями период (примерно три последних года жизни Христа) действовал ли Он как будущий царь земной (иудаизм) или как будущий царь небесный (христианство)? Но в том-то и дело, что по этому поводу нет совершенно никакой ясности. Согласно иудейским представлениям о машиахе, его описанная выше задача — стать духовным лидером и царем. Обычное дело: привлечь как можно больше сторонников и потом захватить власть. Но, как сказал бы Штирлиц, что-то там у них не сложилось...

Видимо, прокол был допущен в самом начале: ошибочным оказался способ доставки, которым Всевышний отправил на задание будущего помазанника. Он ведь не с неба свалился, а был натурально рожден земной женщиной. И, даром что от Духа Святого, первые тридцать лет жизни рос, воспитывался, учился, работал среди людей. То есть Иисус был натурально заброшен и залегендирован (убедительнее некуда!) как самый настоящий агент под прикрытием. Вот тут-то и начинаются чудеса. В прямом и переносном смысле.

В любом повествовании, а в детективе или, к примеру, фэнтези особенно, можно выдумывать все что хочешь. Выдумывать — но не врать. Нельзя, в частности, нарушать законы логики. Куда входит и логика человеческого поведения. Но как тогда объяснить, что народ, перед которым Спаситель демонстрировал свои чудесные возможности, не поверил в Его божественное происхождение? В наш вроде бы цивилизованный век всякие аланы чумаки пялились молча из телевизора, и вся страна, обняв банки с водой, прилипала к экранам. А две тысячи лет назад темные и суеверные жители Палестины, наблюдая, как пятитысячную толпу кормят досыта пятью хлебами и двумя рыбами, как Он воскрешает мертвых, исцеляет слепых и поднимает хромых, остались к Нему равнодушны?! Станиславский бы сказал: не верю.

Здесь первая сюжетная кульминация. В ситуации, описанной в Евангелии, люди просто не могли не уверовать, что перед ними Сын Божий. Другое дело, если не поверить их заставили специально.

Сейчас мы назвали бы это НЛП — нейролингвистическим программированием. Чуть раньше — гипнозом или внушением. Но суть в том, что некто поставил целью не дать широким народным массам сплотиться вокруг Иисуса как духовного лидера и не позволил сделать его идеальным царем. Кто же? Перерезать волосок (по Булгакову) может только тот, кто его подвесил. Но зачем это понадобилось?

Через пару тысячелетий подобный сюжет станет довольно распространенным, особенно в голливудских блокбастерах: долго находящийся в чужеродной среде агент под прикрытием выходит из-под контроля. Трудно быть богом (гениальное провидение Стругацких!). Подобно Румате Эсторскому Иисус из Назарета не смог остаться равнодушным исполнителем, сохранить холодный ум, необходимый для выполнения поставленной задачи. Как это часто случается в семьях, у Них с Отцом разошлись взгляды на жизнь. Разные, знаете ли, поколения.

Бог-отец не просто жесток. Если бы не уважение к основателю трех мировых религий, я бы назвал его садистом. Судите сами. Пятикнижие в этом отношении читается как сталинский уголовный кодекс: за малейшее прегрешение — смерть. Наставленные Яхве иудеи к врагам не просто жестоки, а беспощадны. При захвате Земли обетованной все живущие там народы истребляются под корень: во избежание дурного влияния уничтожаются не только мужчины-воины, но и женщины, и старики, и мальчики без различия возраста. Оставляют разве что девственниц — для собственного употребления. Даже самого Моисея Яхве иезуитски наказал за один-единственный случай непослушания: не дал осуществиться мечте всей его жизни — вступить в Землю обетованную. А десять казней египетских?

Тут, кстати, продемонстрирована не только избыточная жестокость Всевышнего, но и яркий пример применения НЛП, которое в данном случае даже не скрывается. Не мог фараон, находясь в здравом уме, удерживать евреев после таких напастей, как невиданное нашествие на страну жаб или превращение речных вод в кровь, не говоря уж о смерти всех первенцев в Египте. Но Яхве раз за разом «ужесточал сердце фараона», то есть фактически управлял его психикой и поведением. И тот продолжал совершать алогичные поступки до тех самых пор, пока волны Красного моря не сомкнулись над ним и его армией.

Теперь вернемся к Иисусу. Уже в начале своего духовного служения Он произносит знаменитую Нагорную проповедь. И тут начинают проясняться Его принципиальные расхождения с Отцом Небесным. Иисуса зачем посылали? Создать Царствие Божие на земле. А Он проповедует, что блаженны и достойны почему-то Царствия Небесного лишь некоторые категории граждан: например, нищие духом, изгнанные за правду, милостивые да миротворцы. А чего стоят рекомендации не противиться злому и подставлять левую щеку, если ударили по правой? И уж совсем ни в какие ворота не лезет провозглашенное Им так называемое «золотое правило»: поступай по отношению к другим так, как хотел бы, чтобы другие поступали по отношению к тебе. С такими подходами не стоит и пробовать царствовать на грешной земле — только на небеси.

Начиная с этого момента Иисус был обречен. И дело даже не в том, что Он ослушался Отца. Мы с вами знаем теперь, что на самом деле Они составляют единое целое, и представлялось совершенно невозможным допустить этакий плюрализм в одной голове — прямой путь к раздвоению личности. В своей земной ипостаси Иисус еще пытался противиться, набирал учеников, прощал блудниц, отчаянно творил чудеса (вот бы их нам сейчас — враз бы все поверили!). Но, конечно, не мог не ощущать, как сгущаются над ним тучи. Нигде в Евангелии нет указаний на то, что Он, подобно Моисею, беседовал с Создателем напрямую. Это косвенно подтверждает: разочарованный Алекс перестал поддерживать двусторонние контакты с Юстасом.

Впрочем, будучи частью целого, Иисус, разумеется, ведал о своей участи. И в конце концов сдался. Он перестал быть машиахом, ибо машиах согласно вере иудеев не может умереть. Чтобы грамотно закрыть неудачный проект, ему предстояло быть не тихо эвакуированным на вертолете, как дон Румата, а погибнуть публично, при большом стечении народа. Он знал наперед о каждом эпизоде расписанного до мелочей сценария и от переполнявших Его чувств не мог, похоже, сдержаться: намекал об этом немногим оставшимся с Ним ученикам. Конечно, к ним тоже было применено то, что мы называем НЛП. С чего бы иначе Иуда стал предавать Учителя за тридцать серебряников, а потом швырять их на пол храма да еще кончать жизнь самоубийством? Алчные люди так себя не ведут. Так ведут себя субъекты, внезапно обнаружившие, что в состоянии помутнения сотворили нечто дурное, причем им совершенно несвойственное. Каждый игрок знал свой маневр: и прокуратор, и синедрион, и рядовые иудеи, и римские солдаты действовали, повинуясь указаниям верховного режиссера. Даже известное «моление о чаше» следует толковать как страх не перед смертью (которой для Него нет), а перед чрезмерным страданием.

И что, вы думаете, на этом все закончилось? Отнюдь нет!

Иисус умер на кресте при всем честном народе, а воскрес, когда рядом не было ни единого свидетеля. Вероятно, из чувства ответственности Он лично явился нескольким близким людям, но народ Израиля остался в неизвестности. Умер, так умер. Возможно, иудеям, вольно или невольно превратившим Иисуса в антагониста собственному отцу, полагалось наказание в виде отсутствия на ближайшие пару-тройку тысяч лет нового машиаха. Но что-то надо было делать с прежним.

Говорят, в дзюдо умеют оборачивать нанесенный тебе удар против соперника. Да и вообще, порожденного Тобою Сына полагается пристроить к какому-нибудь делу. Так возникла мысль о кардинальном ребрендинге.

Первые несколько десятилетий после распятия Иисуса Его немногочисленные последователи прозябали. Объяснение простое: этому способствовало наследие прошлых неудачных решений. Вспомните эпизод с женщиной-ханаанеянкой, просившей у Него за свою больную дочь. Он ответил: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Потом все-таки помог ей (ох, не в отца пошел!), но смысл сказанного ясен: Иисус явился в мир машиахом исключительно для иудеев — избранного некогда Всевышним народа. А что это означает?

Для неиудея стать христианином невозможно без предварительного принятия иудаизма — вот что! Со всеми вытекающими: соблюдением многочисленных обрядов и условностей, но главное — обязательным обрезанием. Что для взрослого мужчины весьма травматично, а с учетом тогдашней антисанитарии вообще могло привести к гибели. Ряды христиан росли крайне вяло, но ведь для Всевышнего невозможного нет. Он снова, как бывало (косноязычный Моисей, не проявивший «нордического характера» Иисус), удивил нестандартным кадровым решением. На служение был призван, как он сам себя характеризовал, иудей из иудеев, фарисей из фарисеев, ярый гонитель христиан Саул из Тарса. Именно он, по дороге в Дамаск услышав голос (опять НЛП?), под именем апостола Павла стал в руках Всевышнего действенным инструментом по организации христианской церкви. «Несть иудей, ни еллин», — выдвинул он лозунг, приведший в конечном итоге к необязательности и обрезания, и соблюдения многочисленных повседневных правил иудаизма. Новая вера оказалась проще, и люди к ней потянулись.

Конечно, нам не дано знать, как сложились отношения между Отцом и Сыном после воссоединения семьи. Но факты свидетельствуют о том, что, хотя в новой религии Христос сделался центральной фигурой, стать более нравственной, больше соответствующей тем же тезисам из Нагорной проповеди людская жизнь не торопится. Что ж, вера во Христа уже есть великий дар, врачующий души, помогающий многим устоять под натиском жизненных обстоятельств. Недаром догмат об искуплении Им грехов человечества — один из основных в христианстве. А вот то, что называется «жизнь во Христе», дается пока немногим.

Однако у всякого детектива должна быть концовка — и по современным канонам необязательно оптимистическая. Ранние христианские богословы (Ориген, Григорий Нисский), размышляя над тем, кому Христос распятием заплатил выкуп за людские грехи, предполагали, что дух Его принял Отец, а душа отдана в залог дьяволу. Может, и так: не обошлись без лукавого ни инквизиция, ни индульгенции, ни дух стяжательства и соглашательства с мирской властью, царящий среди современных иерархов. И судя по соотношению в нашем мире доброты и жестокости, напрашивается вывод: Иисусу до сих пор так и не удалось выбиться в лидеры не на словах, а на деле. Его функция больше представительская, как, допустим, у президента того же Израиля или Германии. А в тени Его креста по-прежнему прячется настоящий босс — жестокий и прагматичный Яхве. В соответствии с предупреждением Иисуса: «Знаю, что, по отшествии моем, войдут к вам лютые волки, не щадящие стада». И еще: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные».

А кто «суть волки», каждый волен определять в соответствии с собственным нравственным императивом. И чью сторону выбирать — добролюбивого Христа или его сурового ветхозаветного Отца — тоже. Ибо недаром Иисусом сказано: «По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы?» Типа, являясь госчиновником, не стыдятся ли строить дачи на Ривьере? Или, будучи в монашеском сане, не щеголяют ли «брегетами»? И определив, получите, быть может, право сказать Его словами: «Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».

Необходимое примечание. Всякое сходство изложенной версии о не справившемся с заданием Христе и «рокировочками» между нашими земными руководителями абсолютно случайно и первоначальным замыслом не предусматривалось.

Я как раз закончил сочинять эту не претендующую на строгую научность версию, собираясь поставить на сей ноте твердую точку, когда произошло нечто, в одночасье превратившее ее в многоточие. Я посмотрел фильм Павла Лунгина «Дирижер».

Наш «культовый», как теперь любят говорить, режиссер снял фильм-притчу. Притча эта горька: она о Непонимании. Именно так, с большой буквы. Потому что речь в ней не про непонимание между двумя человеками и даже не про непонимание одних людей другими людьми. Она о грандиозном, глобальном Непонимании, заложенном, как бомба замедленного действия, под нашу с вами цивилизацию. Эту притчу можно (нужно!) истолковывать так, что едва ли не все, происходящее ныне (причем не только в России) между властью и обществом, обществом и Церковью, а также многое-многое другое, есть отдаленный результат возникшего некогда изначального противостояния смыслов, космического масштаба драмы Непонимания. И поэтому, наверное, даже логично, что почти никто из посмотревших фильм не понял, о чем он.

Откуда такая уверенность? Расскажу. «Дирижера» я увидел на небольшом частном просмотре. Публика была, что называется, «чистая»: журналисты, адвокаты, продюсеры, режиссеры, композиторы, писатели. У вышедших из зала после фильма на лицах читалось недоумение: «Вроде неплохо сделано, но зачем? Банальная в общем-то история».

Для начала я полез в Интернет: рецензий мало, да и в тех лишь натужные попытки отыскать в ленте хоть какой-нибудь смысл: расхожие слова об ответственности, о покаянии, о плате художника за талант... Тогда я предпринял собственный мини-опрос. Оказываясь в любой компании, спрашивал, кто смотрел фильм «Дирижер». Поднималось несколько рук (картину к тому времени уже успели прокатать на Первом канале). Я задавал вопрос, о чем кино, и получал, на удивление, однообразный ответ: непонятно.

Напомню вкратце сюжет. Знаменитый дирижер Петров, жесткий, даже жестокий художественный руководитель, едет со своим оркестром и певцами-солистами в Иерусалим для исполнения оратории, по сути представляющей собой пасхальную литургию: «Смертию смерть поправ...». Накануне поездки он по факсу получает известие, что там же, в Иерусалиме, умер его единственный сын. Приехав в город, дирижер первым делом устремляется по указанному в сообщении адресу, где обнаруживает разношерстную компанию живущих коммуной молодых людей обоего пола, нищих и плохо одетых. Мы узнаем, что сын дирижера тоже был творцом, художником, вот только в отличие от прославленного отца непризнанным. Жил впроголодь, не раз просил отца о материальной помощи, но неизменно получал отказ, сопровождаемый наставлениями. Замученный долгами, потерявший надежду на самореализацию, после очередного отказа отца он повесился. С ненавистью смотрят его друзья на того, кого считают виновником гибели художника. Они вызвали «папочку» сюда по одной лишь причине: им нужны деньги на похороны. Дирижер медлит с ответом, и ему предлагают купить последнюю картину сына: реплику знаменитого «Иисуса во гробе» Гольбейна, на которой всего одно отличие от оригинала — голова лежащего на камне человека принадлежит дирижеру Петрову. Заплатив в конце концов за полотно, он уходит, по дороге выбрасывая картину сына с ближайшего моста. С этого момента его начинают мучить сомнения в собственной правоте. А в последней сцене фильма он уже покаянно плачет на могиле сына.

Что же осталось непонятым? Да вот это самое вселенское по своему значению Непонимание. Лунгин в сегодняшних декорациях снял фильм о том, как жестокий Господь Бог отправил на смерть своего так и не понятого им Сына.

Действие происходит в наши дни, но до того насыщено евангельскими аллюзиями, что порой кажется — даже слишком. Одно название «Дирижер» уже говорит о многом. События разворачиваются в Иерусалиме, не исключено, что прямо под Пасху. Среди героев можно без особого труда распознать Иуду (интересно, что с булгаковским акцентом), праведную Марфу, яростную возлюбленную Сына — Марию Магдалину с распущенными волосами (здесь уже отблеск трактовки Дэна Брауна).

Но если бы все ограничивалось только этим! Не понимаю, как умный зритель мог не понять. Не увидеть. Начнем с Гольбейна. Именно «Иисус во гробе» и именно в русской литературе (и в русской духовности) играет важнейшую роль: русский Иисус князь Лев Николаевич Мышкин то и дело возвращается взглядом к картине, висящей в кабинете Рогожина. Так Федор Михайлович дает понять читателю или еще раз подтверждает: Мышкин олицетворяет собой образ Христа.

Далее. В замечательной сцене, где растерянный и подавленный случившимся отец фактически исповедуется перед непонимающей ни слова по-русски одной из подруг сына, нам просто-таки проговаривают уже все, что можно. Я его не выгонял, рассказывает дирижер, он сам ушел и возненавидел меня. Летал на Гоа, в Индию, курил там с приятелями траву. Кажется, это самая известная неканоническая версия-апокриф о жизни Иисуса — с пятнадцати до двадцати девяти лет он путешествовал по Индии.

Далее. Увидев сына лежащим в гробу, он восклицает: это не он! Что вы сделали с моим сыном?! Действительно, что сделали с Сыном люди, к которым Он направил Его, чтобы Отец мог заявить такое: «У меня нет Сына»?

И кульминация. На кладбище друзья сына передают отцу его прощальное письмо. «Папа, прости, что я умер. Я так больше не буду». Нужны ли комментарии? Нужны. Потому что дальше сын (в предсмертной записке!) рассказывает о странном. «Я пошел в магазин и спросил продавщицу, есть ли у нее хлеб? Она ответила, что есть. Тогда я попросил дать мне жвачку. Но она не поняла меня». На что здесь намек? На «не хлебом единым»? На то, что ветхозаветным Богом избранному народу предписано употреблять в пищу лишь тех четвероногих, что жуют жвачку, в том числе овец? На указание впервые увидевшего Иисуса Иоанна Крестителя: «Се Агнец Божий, которой берет на Себя грехи мира»? А может, на слова пророка Исайи об «агнце, ведомом на заклание и безгласном перед стригущими его», что дало богословам повод считать этот образ символом Христа? Выбирайте сами. Я бы выбрал все.

Прощальное письмо сына отцу заканчивается словами: «Вот так же и мы с тобой не поняли друг друга». Неужели здесь речь всего лишь о том, что балованный сыночек хотел быть художником, а вредный папаша не желал оплачивать его ничегонеделание?! Намеков, ассоциаций со Священным Писанием внимательный зритель найдет в фильме еще немало.

Западную цивилизацию (к которой мы, безусловно, относимся) определяют как иудео-христианскую. Литература, живопись, музыка и философия этой цивилизации пронизаны библейскими темами. На них мы рождены и, вроде как, воспитаны. Как же тогда произошло, что все не поняли друг друга? Почему отец — сына, я попытался дать ответ в собственном толковании «евангельского детектива». А почему зрители — режиссера, рассказывающего практически о том же самом...

Забыли, о чем речь в Евангелии? А скорее всего, никогда толком не читали. С Достоевским, Булгаковым, на худой конец Дэном Брауном ознакомились, но как-то не соотнесли. Гораздо легче креститься на купола да служить подсвечником по церковным праздникам. Даже телевидение (тоже, вероятно, от непонимания) поставило богоборческий фильм прямо на Пасху.

Вот и вернемся под конец к тому, с чего начали: поправимо ли будет то, к чему ведут дело с тремя глупыми девчонками? Блаженный Августин однажды провозгласил: возлюби Бога — и делай что хочешь! Дескать, человек, искренне полюбивший Христа, больше не нуждается в остальных заповедях, он будет соблюдать их по определению. Но посмотришь с холодным вниманием вокруг, и кажется, что очень многие понимают призыв Августина совсем в ином смысле: скажи, что возлюбил Бога, и делать что хочешь помешать тебе будет некому. Им всем следовало бы напомнить слова Иисуса: «Кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?». К сестрам, надо полагать, это тоже относится.

И вот еще что. Фильм «Дирижер» я мог и пропустить: на просмотр попал совершенно случайно. И, повторяю, произошло это в тот самый день, когда я поставил точку в собственном толковании евангельской истории.

А что, если Он все-таки есть?

Пропасть между «элитой» и «быдлом» Лидия Сычева 

Московский Комсомолец № 25977 от 2 июля 2012 г.

Как в нее провалилась интеллигенция

Ах, Европа!.. «Земля обетованная» для нынешних противников «антинародного режима». Там тебе и сменяемость власти, и права человека, и законность, и комфорт проживания. Европейский социализм! Ну, например, в Норвегии. Такая же нефтяная провинция, как и Россия, а признана ООН самой благополучной страной в мире.

Как же это у них получается?..

Да очень просто. Социальная ориентация государства определяется не тем, что в Конституции нарисовано (это я про Россию), а справедливым распределением результатов труда, полученных в экономике. Соотношение доходов богатых и бедных в Норвегии равно 6,1. А вот в России «коэффициент фондов», т.е. отношение доходов 10% самых состоятельных граждан к доходам 10% самых обездоленных, составляет 16,3. Напомню, что в 2000 году, когда Владимир Путин начинал свое правление, это число было 13,9.

Ну а теперь о задушевных мечтах отечественного «правящего класса». Разговариваю с главой депрессивного сельского района. Население — 13 тыс. человек, все более-менее работящие мужики — в Москве, в гастарбайтерах. Говорю главе, что наша власть должна начать с себя, и потому дифференциация доходов внутри бюджетного учреждения не должна различаться во много раз. Ну не может быть общих целей, общих смыслов и просто взаимопонимания между людьми, труд которых государство ценит столь разно. Жизнь у всех одна, и время человеческого бытия одинаково неповторимо и у чиновника, и у тракториста.

В ответ районный начальник мне выдал следующее: «А я вот читал статью одного политолога, и он доказывает, что человек с уровнем моих полномочий и компетенций должен получать не менее 200–300 тыс. рублей».

Таковы притязания главы района. Что же думают о вознаграждении за свои «компетенции» областные чиновники, губернаторы, министры и пр.? Я уж молчу про целый выводок вице-премьеров. «Кто более матери-истории ценен?» Похоже, наши чиновники на полном серьезе считают, что их денные и нощные бдения о нашем благе должны вознаграждаться в двести раз выше, чем тяжелый труд доярки, тракториста, водителя. Хотя в отличие, допустим, от шофера, «рулят» они исключительно бумажками и ничем, как показывает наша жизнь, не рискуют. Разве депутаты Госдумы или члены Совета Федерации ответили рублем хоть за один «бракованный» закон? Не бывало такого.

Но откуда эта шальная мысль — о своей сверхценности для общества — залетела в головы наших управителей? Она пришла от гуманитарной интеллигенции, формулирующей и распространяющей смыслы («я читал статью одного политолога»). Любопытная тенденция: российские медиа постоянно муссируют словосочетание «средний класс» и — чуть реже — слово «элита». То есть подразумевается, что общество у нас поделено на касты. Их три: «элита», «средний класс» и «быдло». Четвертая каста — «гастарбайтеры», т.е. рабы из Средней Азии. Фактически — аналог «неприкасаемых» в Индии, которые, как мы помним, являлись зависимыми работниками в чужих хозяйствах или занимались уборкой мусора.

В этой ежедневно проводящейся с помощью нашей гуманитарной интеллигенции идеологии есть что-то фашистское, антигуманное, антихристианское. Все это очень далеко от тех вершин духа и мысли, которые были свойственны русской литературе XIX века. Гоголь с «Шинелью», Достоевский с «Униженными и оскорбленными», Некрасов с «Кому на Руси жить хорошо»... Ну а Лев Толстой — тот вообще в конце жизни от собственности отказался! Жаль, нет сегодня у нас такого Льва, который бы указал церковным деятелям, что негоже жить в роскоши в вымирающей стране. И не только указал, но и сам бы следовал своим словам.

Великая русская литература формировала образ и идеал иного социального строя и нового человека. В этой конструкции будущего трудящийся не именовался «быдлом», а рабство не считалось нормой жизни. Русские гении прямо и беспощадно говорили о глубине противоречий между ростом богатства и ростом нищеты. Образ иной реальности, явленной в слове, подхватывали художники, музыканты, политики.

Революционные потрясения ХХ века, Гражданская война, террор, голод, репрессии, Великая Отечественная — неисчислимыми жертвами было заплачено за то, чтобы этот гуманистический идеал, пусть в несколько ином образе, чем виделось нашим классикам, был приближен к реальности. Чтобы жизнь человеческая ценилась не по сословию, к которому принадлежит гражданин, а по вкладу, который он вносит в общество.

И не потому ли в эпоху капиталистического реванша — в 1991–1993 гг.и в последующее время — именно литература и писатели оказались в самом выброшенном на обочину жизни положении? Не потому ли вытесняются уроки словесности из школьного курса и придуман ЕГЭ, чтобы юношество не думало, не размышляло и не сравнивало в школьных сочинениях образы минувшего и настоящего? Потому что если разбирать все подробно, то в геополитической войне потерпел поражение не только СССР, но и вся русская гуманистическая литература XIX века. Это она в «новом мировом порядке» оказалась неактуальной. Не туда вели, мол, человек человеку волк. А значит, сама память о Достоевском и «слезинке ребенка» противна тем, кто готов ради набивания своего кармана положить миллионы жизней на алтарь дикого капитализма.

Вот почему, по мысли нынешних политконструкторов, сочинения классиков следует заслонить пиаром «писателей-говноедов» и литераторов-матерщинников. В надежде, что образы, заложенные в подсознание народа этими «творцами», сработают. Ну а «элита» должна усвоить: «вся власть от Бога», ресурсов на всех не хватит, живем один раз, после нас хоть потоп, да здравствует гопак на крейсере «Аврора»!..

Но все меняется. В нынешнем протестном движении писатели снова во главе масс. Прекрасно! Но куда они ведут людей? Каков их идеал? Чего они хотят? Неужели мечтают об устроении общества по социалистическому образцу? Ну, допустим, чтобы доходы бедных и богатых граждан не различались более чем в 6 раз (как в Белоруссии или в Германии)? Но не странно ли, что кумиром наших литераторов является скороспелый миллиардер Михаил Прохоров? Разве он хочет стать беднее? Почему же этот новоявленный Франциск Ассизский до сих пор не отказался от своих нажитых непосильным трудом в норильских рудниках сокровищ?

Или еще один любимец писательской публики — жертва «режима» Михаил Ходорковский. Он что, тоже готов «лечь на рельсы», чтобы сократить трагический разрыв между «элитой» и «быдлом»? Наверное, именно для этой цели он и стал богачом номер один в России...

В результате лозунг «За честные выборы» сегодня лично для меня выглядит так, будто одна олигархическая группировка хочет сменить другую. Кстати, часть оппозиционеров постоянно укоряет Путина за социальные траты. То есть, надо полагать, после «честных выборов» никаких расходов на «быдло» не предвидится? А чего же тогда нам ждать? Где образ будущего, нарисованный нашими литераторами? В чем он? В проекции «Дома-2»? Или в книге Лимонова «Другая Россия»? Где духовные искания, пространство больших идей, дерзость и высота духа? И вообще, что Россия как великая литературная держава готова предъявить миру? Какую духовную программу? Пародийные стихи и псевдоисторические романы?

Лев Толстой — зеркало русской революции. А мы?

Денежные премии, пиар, катания за бюджетные деньги по заграницам (удивительно, но в делегациях постоянно фигурируют «протестные писатели», что наводит на мысль об их дружеской близости своим «врагам») — вот и вся нынешняя литература. Она, увы, ничуть не лучше власти. И ничто пока не предвещает, что новые госуправленцы, избранные с помощью «честных выборов», с такими «совестями нации» будут гигантами мысли и светочами духа. И уж тем более — что жизнь народа в результате станет богаче и свободней.

Духовной революции пока не произошло. Зато духовное поражение русской интеллигенции — очевидно. Что ж, нам не привыкать, поборемся. От рабства к свободе: дубль два.

С Крещенья в рай партийный кнут

Со свистом гонит Русский люд:

"Народ и партия – едины!"

В чём? – Не поймут простолюдины!

А. Андреев МИР ТРОПЫ

А. Андреев ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЭТНОПСИХОЛОГИИ

МИР ТРОПЫ

Мир! Что такое мир? Сейчас стало модно использовать это слово. Целые полки книг с надзаголовком "Миры такого-то". Это уже привычно и это манит. Значит, в этом понятии есть сила, оно магично. Но что такое Мир?

Мир — это пространство, в котором можно жить. Жить телесно или духовно. Если пространство предоставляет все необходимое, чтобы жизнь не погибла — это уже мир, даже если это всего лишь камера или палата. Но если оно дает пищу охоте — так в старину называлось желание, — то это уже желанный мир! Потому что охота, охота жить — это и есть то желание нашего духа, которое приводит его в мир.

Последние полтора десятка лет крошечная культурная традиция русского Верхневолжья, которую мы зовем Тропа, является для меня Миром, в котором я живу. Что такое Тропа, однозначно не скажешь. Сейчас это уже целое общественное движение в рамках Русского фонда народной культуры. И это люди. Русские люди с определенным мировоззрением, постоянно развивающимся языком и подчас особым образом жизни. А можно назвать Тропу и одной из старых, но возродившихся народных культурных традиций.

А что такое народная культурная традиция? Очень сложное и трудно определяемое понятие. Границы его всегда размыты. Осознавание себя как некоей субкультуры ограничивается достаточностью для крестьянской жизни, иными словами, его просто может и не быть. Иллюстрация этого элемента русской народной психологии дается Д. К. Зелениным в статье о русских народных присловьях: "Изучая великорусские присловья-прозвища, мы, прежде всего, убеждаемся, что они даются   новым переселенцам в известную местность со стороны прежних, старых жителей данной области.

Появление в таких случаях прозвищ-присловий психологически вполне понятно. Нужно же как-нибудь называть новых соседей, необходимо окрестить их каким-либо именем. Еще Бог знает, как они сами-то себя называют; а скорее всего, и никак не называют, точнее, называют общим именем, какое дает себе великорус, где бы он ни находился, это крестьянин. В особом имени для своих, для самих себя великорус не нуждается, довольствуясь одним указанием на свою христианскую веру: он хрестьянин. Но ведь новые поселенцы — не "свои", а чужие. Мало того, что они незнакомые, не родня; у них все не "наше". (При замечательном однообразии деревенского быта даже мелкие отличия в одежде, пище, говоре и т.п. кажутся резкими и обращают на себя особое внимание)" [2, с. 41].

Народная культура — это не наука. Народная культурная традиция на самом деле — это не нечто абстрактное, а люди, простые люди, знающие что-то такое, чего остальные или окружающие не знают. Им этого достаточно, никаких попыток систематизировать, определять границы явления для того, чтобы ощущать себя выделенными из окружающего мира, чаще всего не делается. Им достаточно самой выделенности! Да, это совсем не наука, которая в начале становления любой из своих отраслей, озабочена тем, как выделиться и заявить о себе. У явлений народной культуры другие задачи, как и у самого крестьянского мира — выжить и жить так, как это видят они. А для этого чаще всего приходится не кричать о себе, а как раз наоборот — прятаться и прятать свою Веру. Кстати, вера для русского крестьянина понятие не религиозное. Вера означает обычаи. Меня, к примеру, мои старички частенько встречали такими словами: "У нас вера такая — мы без самовара с гостем за стол не садимся!"

Если бы мои собственные дед и бабка не были своими в Тропе, я бы никогда не был принят моими информаторами (отвратительное для русского человека слово, но я употребляю его, чтобы показать, что пришел я к ним еще "ученым", "исследователем" традиционной культуры, а среди ученых — этнографов и фольклористов — принято говорить так, ставя между собой и другим этот щиток наукообразности, чтобы ни в коем случае не выпасть из рамок чистой науки). К счастью, я скоро сдался и начал учиться у принявших меня стариков. Тогда мне удалось кое-что понять в этой "культурной традиции". Начну по порядку, сначала об источниках.

Очень многое пришло из записей моего деда. Даже название Тропа, Тропа Троянова взято мной оттуда. На самом деле оно не является самоназванием. Старики вполне обходились без самоназваний, жили и жили себе. Дед же называет Тропой Трояновой Млечный путь и называет его путем Руси. Звучит это у него так: "Русь пришла на Землю Тропой Трояновой, идет Тропою по Земле и Тропою уйдет, когда исполнится сорок тысяч лет". Ясно, что исходил он из нескольких начальных строк "Слова о полку Игореве":

О Бояне, соловию стараго времени,

абы ты сиа плъкы ущекоталъ,

скача, славию, по мыслену древу,

летая умом под облакы,

свивая славы обаполы сего времени!

Рища в тропу Трояню чресъ поля на горы [3, с. 92].

Однако при этом он считал, что хранит и передает вместе с остальными стариками некие знания того, как идти и куда идти. Моя бабушка Екатерина Ильинична называла Млечный путь то •''Молочная река а творожных берегах", а то и "Молочная тропа". Я это помню. Конечно, Млечный путь, как основное тело нашей галактики, никакой тропой Руси не является, но он, безусловно, место, где мы живем, а значит (если межпланетные полеты возможны) и место, где мы путешествуем. Если только межпланетные полеты возможны...

Для меня же лично очень скоро, после знакомства со стариками, оказалось, что они сами с их знаниями и мировоззрением и есть путь или, по крайней мере, его привратники, хранители начал.

Дед мой, Владимир Харлампович Комаров, был потомственным уездным писарем и любил пописывать в славянофильском ключе. Возможно, страсть эта была у него наследственной, потому что от его отца, Харлампа Сосипатрьгча, и деда — Сосипатра Силыча — тоже оставались какие-то тетради с записями. Бабушка рассказывала мне, что сожгла их в тридцатом году, когда деда по доносу на полгода забрали в НКВД (или как это тогда называлось?). Что было в тех тетрадях, я не знаю, но у деда есть намеки, позволяющие считать, что многое из них он по памяти восстановил в "амбарных книгах", которые оставил мне по завещанию. Писать их он начал за полгода до моего рождения, каким-то необъяснимым способом посчитав, что должен родиться преемник. Более того, он даже предупредил своих друзей, что однажды я к ним приду. Это поразительно, но через много лет я к ним действительно пришел!

Бабушка долго хранила эти тетради после смерти деда и передала мне только лет в семь-восемь, когда стала себя плохо чувствовать. Видимо, еще в страхе перед событиями тридцатого года, она сказала, что это "дедушкин завет", и велела поклясться, что я никогда и никому их не покажу. Я, конечно, поклялся, но довольно скоро перестал относиться к этому всерьез. Сужу об этом потому, что тетради эти как-то затерялись в доме, а потом обнаружились снова, когда мне было уже лет двадцать, и оказались разрисованными цветными танками. Я даже не помнил, когда я это сделал...

В то время я уже учился на истфаке, и у меня развились некоторый профессионализм и, своего рода, академический снобизм. Я просмотрел тетради и пренебрежительно оценил дедовские опусы как псевдоисторические домыслы. Однако тот же профессионализм заставил меня отнестись к ним как к историческому документу определенной эпохи, и при этом, как это ни странно, я не только сохранил их, но даже никому не показал. Тогда я не понимал, почему так поступаю. Сейчас, когда я совсем по другому отношусь к дедовскому наследию (хоть и не без улыбки порой, но с уважением) и даже начал публиковать некоторые из его материалов, — сейчас я, пожалуй, горжусь тем, что умудрился ни разу не нарушить свою клятву. В том, что я избежал по случайности всех искусов хвастовства, есть для меня нечто мистическое, как и в том, что кто-то из стариков тридцать лет ждал прихода наследника Харлампыча.

Впрочем, я оказался у них вовсе не из-за этих тетрадей. Это было совершенно случайно, я даже не начинал эти сборы как Мир Тропы фольклорист или этнограф. Меня интересовали ремесла. Я ездил по всей Ивановской области в поисках мастеров. В итоге, я вполне естественно оказался однажды в своей родной деревне в Савинском районе. А там пошло и поехало!.. В конце концов, я позабыл то, зачем пришел, и стал брать то, что давали. Вот об этом и рассказ.

Все троповые старики, у которых мне довелось поучиться на территории Ивановской и Владимирской областей, считали себя потомками офеней и называли по старинке офенями. Но соседи считали их колдунами и, рассказывая о них, приглушали голос. Мне повезло и лично как человеку, и как этнографу. Как этнографу-собирателю, пожалуй, даже очень и очень повезло. Не многим из этнографов довелось полноценно, по-свойски войти в мир хотя бы одного колдуна. У меня же в жизни их было несколько. Считали ли они сами себя колдунами? Вопрос не однозначный. Первому из них, Степанычу, я его задать так и не рискнул, хотя очень хотел. А вот у второго, по прозвищу Дядька, однажды спросил. Не передам дословно, как прозвучал его ответ, но смысл его сводился к одному старому анекдоту:

Идет мужик по лесу, видит: сидит какой-то человек на суку и рубит его под собой.

— Эй, ты чего делаешь?

— Дрова рублю!

— Так навернешься же!

— Вали отсюда, без советчиков обойдусь!

— ну, руби, только навернешься!— махнул рукой и пошел дальше.

— Иди, иди, не мешай работать! Только отошел немного, слышит: хрясь!

— Эх ты! Вот ведь колдун, а!

Можно было бы посчитать, что колдовство они считали просто здравым смыслом. Но если быть до конца точным, то как раз здравый-то смысл они и не уважали, считая его одной из ловушек нашего мышления. Воротами в человеческое естество они считали не здравый смысл, а Разум, но рассказывать об этом придется особо, когда дойдем до их Науки мышления. К счастью, они не только делились со мной своими знаниями, они учили. Это редкая удача, я могу это уверенно заявить, потому что в моей жизни были встречи и с другими колдунами, и с шаманами, и волхвами новой формации, но о некоторых из них я узнавал, что они колдуны, только через много лет, а с некоторыми даже не смог начать разговор, как это было с одним хантыйским шаманом. Эти учили и учили, по-своему, системно. Не могу похвастаться, что и я стал колдуном, но вот понять их я постарался. Удалось ли мне это полноценно — не знаю. Как удалось, так и расскажу. Начну с истории.

Изредка мои старички рассказывали о своих отцах и дедах, но больше о прадедах. Прадеды у них были скоморохами. Целой артелью бродячих скоморохов, ходоков, пришли они в конце XVII века, но уже при Петре, в Шую, а потом "испоселились" в нескольких деревнях Шуйского, Ковровского и Суздальского уездов. Офеней так и звали в прошлом веке — суздала. Но еще их звали мазыками.

Один из моих старичков — Дядька — рассказывал мне, что мазыки или музыки — это своеобразная аристократия среди офеней, потому что они-то как раз и вели свой род от тех скоморохов-музыков. Отсюда, говорил он, и два имени блатного языка — фени, который, как общеизвестно, произошел от тайного офенского языка и до сих пор хранит многие из его слов. Процитирую Михаила Грачева. В книге "Язык из мрака: блатная музыка и феня" у него говорится: "Слово феня обозначает то же самое, что и блатная музыка, и оно, конечно, никак не связано с женским именем, а является одним из элементов воровского фразеологизма ботать по фене — "говорить на языке деклассированных". Когда-то оно имело следующий вид: по офене болтать, т. е. говорить на языке офеней. Офени — это торговцы мелким товаром, у них был свой условно-профессиональный язык, который они использовали при обмане покупателей, в опасных ситуациях, когда нужно было скрыть свои намерения и действия. "Бродячая, полная риска профессия офеней сделала их близкими к людям "дна". И поэтому не случайно в лексике деклассированных элементов имеется значительное количество слов, перешедших из условно-профессионального языка офеней" [4]. Блатные, если верить Дядьке, не только позаимствовали у офеней тайный язык, но и заметили, что их у офеней два: общий для всех офеней и особый, на котором говорили только мазыки или музыки. Именно поэтому блатной жаргон называется то феня, то блатная музыка. Но, взяв феню, блатные не смогли освоить языка мазыков, его и офени-то знали немногие. Дядька, как и процитированный мною Грачев, считал, что это произошло из-за того, что торгашеский язык офеней подходил блатным потому, что был полуворовским. А вот мазыкская речь им попросту была не нужна, настолько она была специфически скоморошья. Называлась она, если верить Дядьке, "язык-огонь" и "язык-свет", а феню сами офени звали "маяк".

Исторических подтверждений существования таких языков у офеней я найти не смог, сколько ни старался, но, тем не менее, отказываться от этого названия не хочу, потому что очень многое рассказывалось мне с постоянными уточнениями: "На Огне это называется так-то". Даже если это очень поздняя придумка, она уже факт культуры и, к тому же, облегчает понимание той "науки", с которой мне довелось столкнуться.

Итак, дедовские записи, рассказы бабушки и несколько лет обучения у потомков офеней и, может быть, скоморохов — вот что стало начальными источниками по возрождению традиции, которую мы называем Тропой. Затем начались целенаправленные этнографические сборы и поиск подтверждений в науке — этнографии и психологии, который мы ведем уже все вместе, всей новой Тропой.

Постоянный поиск этнографических подтверждений оказался принципиально важным, потому что к девяносто шестому году умерли все старики. Мы оказались с колоссальным по объему и во многом практически не имеющим аналогов материалом на руках. Мы до сих пор по детски радуемся, когда очередное этнографическое издание, попавшее нам в руки, приносит новое подтверждение того, что мы знали по единичным свидетельствам наших учителей. Это значит для нас, что знания наши, несмотря на всю уникальность, не оторваны от общей народной культуры, и в них проступают подчас невидимые в других явлениях русской культуры законы развития русского духа. Именно это присутствие четких и даже жестких закономерностей в исследуемом материале заставило нас отойти от фольклорно-этнографического подхода в чистом виде и перейти к исследованию психологическому, рассматривая полученные знания как народную школу "наивной" психологии.

Традиция изучать народную психологию этнографически вообще родилась в России задолго до появления в конце прошлого века "народной психологии" в Германии. Сейчас бы я отнес ее к источникам или составным частям современной культурно-исторической психологии. Тем не менее, мы сохраняем за тем предметом, что преподаем в нашем Историко-психологическом колледже, название "Прикладная этнопсихология". Этнопсихология — в значении психология этнографическая, а не этническая. А прикладная потому, что мировоззрение Тропы, которое и есть основа этой психологии, родилось в те времена, когда мир спасала еще не наука, а магия. Про магию же — когда я спросил, можно ли так говорить про русских колдунов — мой первый учитель Степаныч сказал:

— Магия значит могия. Кто могет, тот и маг!

Деды. Их обычаи заставляли их прятаться, исчезать от глаз наблюдателей и даже доброхотов. Я ходил к ним семь лет, но мне ни разу не разрешили ни фотографировать, ни записывать на магнитофон и даже вместо имен требовали использовать прозвища. Их отговорки казались подчас такими наивными! Записывать нельзя было, потому что "некогда", фотографировать — потому что "нечего тут фотографировать", рассказывать о Тропе и о них — потому что, пока ты не понял, ты наврешь, а когда поймешь, то будешь "рассказывать себя", а не о других. Даже говоря о них.

Я понимал, что это традиция, переданная им их собственными родителями и дедами, но далеко не сразу с этим смирился. Желание как-то обжулить их, обмануть и сделать тайком записи казалось мне ложью во спасение. Степаныча я боялся и поэтому нарушать запреты не рисковал. А с Дядькой однажды попробовал. Он был очень "ругучим", но с ним было не так страшно. Я взял диктофон, зарядил и спрятал во внутреннем кармане в надежде, что сумею незаметно включить, когда Дядька начнет рассказывать что-нибудь интересное. То ли он все понял, то ли почуял подвох, а может, что гораздо вероятнее, просто не мог начать настоящего разговора, пока я не в подходящем состоянии сознания, — но он мурыжил меня всяческой чепухой, наверное, часа два. Все это время я, естественно, был в напряжении, потому что боялся, что он заметит магнитофон, мысли мои постоянно сбегали к образу того, как незаметно его включать и, самое страшное, как выключать, чтобы — не дай бог!— он не щелкнул сам, когда испишет всю пленку. К тому же все это перемежалось постоянными переживаниями и по поводу того, что меня уличат во лжи — я же обещал ничего не записывать (все то же "некогда ерундой заниматься — пришел учиться, ну и учись!"), что меня вообще выгонят и больше не примут, что я вообще обгажусь, как последний обманщик и подлец. В конце концов, я не выдержал всех этих мучений, принял решение, что никогда больше ничего не буду делать тайно от стариков, сбежал под каким-то предлогом от Дядьки и быстренько спрятал магнитофон в рюкзак. И тут же понял, что сразу же и нарушил только что принятое решение ничего не делать тайком. Пришлось пойти к Дядьке и все рассказать. Вопреки всем моим ожиданиям, мы долго смеялись, и сразу же пошла интереснейшая и сложная работа. Тогда мой разум впустил в себя наипервейшее требование троповой прикладной психологии — быть искренним.

Это было на второй год моих сборов, но лишь на третий год, когда они превратились из "фольклорно-этнографических экспедиций" в учебу, я однажды осознал, что что-то во мне, точнее, в моем мировоззрении принципиально изменилось, я понял и то, что за всем в Тропе стоят глубокие психологические и психотерапевтические механизмы. В том числе и в освобождении от собственного имени, как это, кстати, делается при любых переходных обрядах во всех религиях и верованиях мира. Время идет, мои знания Тропы углубляются, и с ними растет уважение к начальным требованиям стариков. Поэтому мы до сих пор применяем этот прием на Тропе и меняем свои имена на учебные, чтобы прошлое не так тяготело над пришедшими за обновлением.

Тропа не любила о себе рассказывать. Времена были такие. ''Побольше помолчишь — подольше поживешь",— говорили мне. Всего десяток лет назад один из троповых стариков поразил меня своими словами, когда я просил разрешения опубликовать какие-нибудь материалы о Тропе и о нем:

— Даже когда я умру, никогда не поминай моего имени!

— Но почему? Времена уже другие!

— Времена, может, и другие, а люди те же. У меня внуки есть.

— Ну а внукам-то что могут сделать?!

— Что? Затравят!

А он был одним из умнейших людей, которых я встречал в своей жизни, как я это сейчас понимаю. И исходил он даже не из жизненного опыта, а исключительно из знания того, как устроено человеческое мышление, какова его механика.

Не выделяться из окружения, не привлекать к себе внимания было с рождения воспитано в них обычаем. Выставить их сейчас на всеобщее обозрение значит не только нарушить этот обычай и их заветы, но и выставить искаженно. Я не смог получить свои знания о них в ходе чистого научного сбора информации. Мое общение со стариками было глубоко личным. Когда я приезжал, они все обставляли так, что мне крайне редко приходилось встречаться с их родственниками или даже соседями. Например, последний из старичков, Поханя, когда приезжала на выходные внучка с дочерьми и мужем, здоровенным битюгом лет сорока и за центнер весом, тут же говорил мне с заговорщицким видом: "Толстомордый приехал. Уходим задами в подполье". И уводил меня в маленькую избушку, которая стояла у них "на задах" — в дальнем конце огорода. И мы практически не выходили из избушки, пока родственники не заканчивали свои дела и не уезжали. Они приезжали из Коврова в основном из-за картошки, которую сажали на участке у Похани. Ни я. ни Поханя, ни его знания их просто не интересовали. Мне кажется, они считали его чокнутым. Его жена, тетя Катя, никогда нас не выдавала и спокойно "брала родственничков на себя". Она приходила только перед самым отъездом и звала Поханю прощаться. Я вначале рвался проявить вежливость и сходить вместе с ним, но мне быстро и без лишних слов объяснили, что это ни к чему. Только хуже будет. Я вспомнил недоброжелательный взгляд Толстомордого и больше не рвался.

Жена Дядьки тетя Нюра, когда я приезжал, соседей дальше крыльца не пускала: "Занят. Не беспокойте". К Дядьке в деревне относились с почтением и беспокоить в таких случаях не решались.

Кроме всего прочего, я довольно быстро понял, что я прихожу к старикам не за диссертацией, а за чем-то совсем другим. Сейчас я бы назвал это мировоззрением. И они понимали это и, если можно так выразиться, старались соответствовать моему запросу. Можно сказать, что для общения со мной, еще точнее было бы сказать, что для общения с тем вопросом, который приходил со мной, они вычленяли соответствующую часть себя из всей своей полноты. С одной стороны, это была для меня самая интересная часть этих людей, с другой, очень многое терялось, особенно бытового, повседневно-поверхностного, что было просто не нужно нам на земле нашего общения, но что обычно и составляет основной объем "личности для других". В итоге в моих описаниях они перестали быть полноценными, живыми людьми, а стали, в общем-то, литературными персонажами. Я обеднил и изменил их помимо своего желания уже тем, что своим интересом заставлял при мне жить только той частью себя, которая мне была нужна. Я определенно знаю, что если я сейчас раскрою их имена, их родственники скажут, что это неправда, наш дед или наша бабушка никогда не были такими! Он все придумал, все наврал!

Да, я многое придумал, додумал и даже приписал им. Я писал свои записи всегда значительно позже насыщенного общения и головокружительной учебы, а уж обрабатывал спустя много лет. Тогда я уже плохо помнил конкретные, точные слова, за исключением врезавшихся в память. Но зато, по прошествии лет, вдруг соединялись в моей голове разрозненные случаи, приходило понимание, и я начинал видеть, что же стояло у дедов за словами и поступками. Тогда-то я и бросался записывать свое "откровение". И тут же понимал, что очень плохо помню, как же они подводили меня к осознаванию этого. И сколько я ни пытался быть предельно точным, как этнограф при записи быличек, ничего не получалось. Я даже доходил до отчаяния. Но однажды я окончательно плюнул на свое желание состояться как ученый и решил, что полученные мной знания важнее, чем карьера и неуязвимость. Тогда, на основе старых записей, я начал создавать обобщающие образы каждого откровения. В общем, это Уже мое видение. Неожиданное оправдание себе я, спустя годы, нашел в статье А. Л. Налепина, посвященной такому же собирателю-дилетанту, но одновременно классик)' нашей фольклористики — Н. Е. Ончукову. Современная наука упрекает его во множестве упущений, сделанных при записи сказок и былин. Однако: "Все эти очевидные для современной фольклористики аксиомы, как мы видим, были хорошо известны и фольклористам рубежа XIX-XX вв. Однако собиратель-одиночка (а именно это характерно для фольклористики той эпохи), работая на пределе физических сил и исследуя огромные в географическом отношении районы, не успевал все эти требования выполнять — надо было срочно фиксировать навсегда уходящее, и, как показала история, в этом они были правы'" |5].

Со стариками нельзя было быть ученым или репортером. Передо мной сразу же и очень жестко был поставлен предельно личный вопрос: "Зачем ты пришел?" И он ставился неоднократно и всеми ими. Ставился сразу в нескольких плоскостях, начиная от Бога и Русского пути и до самых бытовых целей- И постоянно жесткий выбор — или то, или другое, но не посередке. И ответ прямо сейчас. Или уходи — если ты не искренен, то нам есть чем заняться и без тебя. По сути, выбора и не было на самом-то деле. Они меня готовы были принять только таким, с каким им было приятно проводить время. Это были последние годы их жизни, и они проводили их в свое удовольствие. Но мое мышление требовалось перестроить, убрать из него разъедающую интеллигентскую потребность сохранять множество путей к отступлению и размазывать себя недееспособной кашей по тарелке умствований. Поэтому я подвергался, с одной стороны, постоянной чистке, а с другой, перестройке мышления, "мыслена древа". А это, в первую очередь, означает искусство видеть выбор, узнавать его и принимать определенные решения, поскольку древо это строится нами из решений на основе выборов. Частенько это казалось мне чуть ли не садизмом с их стороны, по крайней мере, излишней жестокостью. Но когда через год ушел первый учитель, я понял, что времени сюсюкать действительно нет. Ни у дедов. Ни у меня. Просто ни у кого нет лишнего времени!

Ни я, ни они не такие, как это мной описано. Но там, внутри, в нашем Мире мы были такими и только такими. Там иначе нельзя.

Да, я вошел в Тропу, как в иной мир. Но как об этом рассказать? Ведь он почти ничем не отличался от привычного мира обыденности и в то же время был совсем иным. Это были те же русские деревни с их колхозно-советским наследием, в которых я жил и раньше. Но было б них что-то от Диккенсовской Лавки древностей.

Помню, в детстве я прочитал про эту лавку, которая всегда находится где-то рядом, на одной из узких и привычных до стертости Лондонских улочек, но которую никак не удается найти самому, по своей воле. Кажется, вот она улица, вот тот приметный дом, и вон за тем углом стоит она, но нет... нет... нет... А потом она внезапно сама появляется на твоем пути там, где ты ее не ждешь и не ищешь, и дарит путешествие в сказку.

И я нашел такую лавочку в Иванове — это был старый охотничий магазин, живший совершенно определенно где-то недалеко от крошечного рынка со странным именем Барашек. В витринах Магазинчика стояли старинные ружья, чучела и что-то еще, завораживавшее меня. Я не помню, бывал ли я внутри, но у витрины стоял подолгу. Мы жили не так далеко от Барашка, и иногда у меня появлялись возможности забежать к Магазинчику, но редко удавалось мне застать его на месте...

Конечно, впоследствии, уже взрослым, я разобрался в механике этого чуда. Просто там были улицы, тогда чем-то для меня схожие, и я искал не там. А потом, когда запомнил весь этот мирок, Магазинчик переехал жить в другое место... Но ведь это и есть главный вопрос человеческой жизни: в детстве, когда волшебные лавки и двери еще являются нам, мы ищем не там, а потом, вместо поиска начинаем заучивать Мир наизусть...

Однажды, находясь у стариков, я вспомнил про Лавку древностей и подумал, что мне очень повезло, раз она была у меня и не дала забыть про детство. Древность вообще завораживает и оживляет ощущение чудесности мира. И древность, которую ты помнишь, не дает отказаться от поиска.

Тропа всегда была для меня завораживающе наполнена древностью, как Волшебная лавка. Не стариной даже, а именно древностью с ее отсутствием геометрии, технологии, рекламы. Тропа, эти старички, их дома, их игры и чудеса, даже их рассуждения и записи, словно вышедшие из века деревенских славянофилов, корреспондентов этнографического бюро князя Тенишева, похожи для меня на Псковские или Новгородские церквушки шестнадцатого-пятнадцатого веков — неровные, неархитектурные и негеометрические, но словно бы выпеченные из теста и все еще теплые.

Наверное, старики и сами с наслаждением играли в Тропу. Но игра была священна для них как для потомков скоморохов, даже божественна. Они предпочитали и жить, и работать, и даже уходить играючи. Они звали своих собственных дедов и прадедов игрецами. Но если ты не выходишь из игры, то вся жизнь оказывается игрой. Не это ли и подразумевалось, когда были сказаны слова: станьте как дети?!

Я помню странные сказочные ночи со стариками в, казалось бы, таких знакомых мне Савинских и Ковровских лесах, но я помню и не менее странные ночи чудес в обычных деревенских избах, когда мы словно мчались сквозь неведомые пространства. Помню и скоморошьи издевки, и подлинные чудеса, и самокопание, чистку сознания, длящуюся сутками, просто сутками подряд! Песни, пляски, игры... и мои обиды! О! мои обиды! Как я обижался! Как я хотел сбежать от них и спасти свою личность! Как я рад, что мне это не удалось!

Не удалось!.. Это еще суметь рассказать, как не удалось! И кому не удалось! Однажды мой первый учитель Степаныч в очередной раз зацепил очень болезненный кусочек моей личности. Не все помню точно, но как-то это выходило на недооцененность. Всплывает уже образ, в котором он мне говорит, что я говно и пришел к нему, чтобы сбежать в старину, а в старину я сбегаю, чтобы отомстить всем, кто меня недооценил, не оценил по достоинству и тем обидел. А поскольку я их победить не могу, то и сбегаю в самоубийство, потому что я трус, слабак и тупица. И я переполнен ненавистью; ненавидеть всех, кто меня недооценивает — основной способ моих взаимоотношений с другими людьми, а сбегать из жизни, совершать самоубийство — основной способ взаимоотношений с самим собой. И его лично я при первой же возможности накажу тем, что сбегу и брошу, значит, убью в моем мире!

Мало того, что он меня "готовил" к такому разговору несколько суток, что, значит, делал все, чтобы такие слова ударили побольней, так к тому же это все явно не имело ко мне никакого отношения. Я ощущал в себе немало недостатков, но только не этих.

Я сидел перед ним и держался в облике ученика, сколько хватало сил, вроде бы, пытаясь все это понять. Даже, кажется, искал какие-то соответствия сказанному в своем мышлении. Вдруг мозги мои словно схлопнулись, я истощился и понял, что не могу больше сдерживаться и изображать ученика. Все, что говорил этот сумасшедший дед, было настолько неточно, неверно, не то, он ТАК не рассмотрел и не понял меня, что стало ясно — учиться у него мне больше нечему. Обижать его мне не хотелось, все-таки он старался, но ведь одновременно он и пользовался мною, чтобы поиздеваться и почувствовать себя выше кого-то! Я не люблю быть мальчиком для битья или навозом для чьей-то почвы. Подчеркнуто ровно, чтобы не обидеть, я поблагодарил Степаныча "за все, что он для меня сделал", сказал, что я многому у него научился, но мне пора идти. И начал собираться.

Он смотрел на меня, как-то странно улыбаясь, но я от усталости никак не мог понять, о чем говорит этот его взгляд, и уж совсем не замечал, что делаю именно то, что он про меня только что сказал! Я сбегал, выкидывая его из своей жизни навсегда, можно сказать, убивал его в моем мире.

Сейчас-то я вижу, какую боль он разбередил во мне, говоря про недооцененность и предательства, но тогда она даже намеком не присутствовала в моем самоосознавании. Это было для меня открытием — в нас живет и такая боль, которую мы запретили себе чувствовать и помнить. А вместе с ней мы вырезали часть себя и часть способности воспринимать мир, соответствующий этой боли. Вот так человечество и теряло Видение, за которым охотятся даже Боги мифов, и без которого никакая Магия не возможна.

Такую боль очень трудно победить, потому что желание сбежать становится с ее приходом всецельным. Сколько людей, которых я не смог удержать, сбежало с Тропы, разбередив ее!

Я помню, что состояние мое стало очень странным — видение сузилось, зрение словно стало "туннельным". Что-то гудело и шуршало в пространстве вокруг. Взгляд Степаныча начал меня пугать, и я избегал его. Я оделся и пошел к двери. Но двери там не было. Я подумал, что спутал в этом состоянии дом. И тут же понял, что это действительно так. Это в доме тети Шуры, бабушки, которая привела меня к Степанычу, дверь находилась в этом месте. И я тут же вспомнил, где дверь в этом доме, и направился туда. Но и там двери не было. Тут уж я без труда вспомнил, что в этом месте дверь была в моем собственном доме, который я купил у другой бабушки в моей родовой деревне. А у Степаныча дверь совсем в другом месте. Но и там я ее не обнаружил, но зато в памяти всплыл образ совсем случайного дома, я даже не помню, из какой местности...

Я не знаю, сколько времени я бродил по всем имевшимся у меня образам домов. Помню только, что возле последней двери я остановился, посмотрел на нее, что-то словно тонко сломалось в моей голове, и я сел рядом с дверью на корточки под стену и задумался. Не могу сказать, о чем я думал, помню только, что плакал и уснул, а когда проснулся, Степаныч с улыбкой сидел передо мной на табурете. Было по-утреннему светло, а уйти я пытался ближе к вечеру. Мне ни на миг не показалось, что это все приснилось. Но утро вечера мудренее, и я знал, что никуда не ухожу, потому что мне нужна помощь Степаныча. Я попытался подняться, чтобы сказать ему об этом, и свалился на пол, вопя от боли в ногах. Я катался по полу, скрипя зубами, а Степаныч заходился от смеха и кричал мне что-то о том, что у него бы сил не хватило проспать ночь на корточках, он мне завидует — такой подвиг совершить, и что он уже давно ждет, когда я проснусь — специально не будил, чтобы пробуждение было порадостнее! Сейчас бы я ему, конечно, сказал правильные слова, которые полагается говорить русскому человеку в таких случаях хорошим друзьям. К сожалению, я в то время еще имел запрет на настоящий русский мат!

Степаныч, однако, довольно быстро убрал мои боли, куда-то понажимав и что-то еще поделав с моими ногами, дотащил меня до стола и стал кормить.

— Степаныч,— сказал я, как только меня отпустило,— давай поработаем с недооцененностью!

— Тебе пора домой,— ответил он.

Я засмеялся, считая, что это шутка, что после того, когда он таким образом не отпустил меня, мы просто обязаны с ним залезть в эту мою проблему. Но он набил меня пищей поплотнее и действительно отправил домой, сказав только на дорогу:

— Теперь ты справишься сам.

Помню, как я сидел в пригородном поезде Новки-Иваново, словно больной, забившись в угол, и глядел в мир, окружающий меня, точно сквозь тот же туннель откуда-то из своего далека. За моим столом играли вчетвером в карты, в "дурака", яростно сердясь на своих напарников за проигрышные ходы. В соседнем купе пили и матерились с затравленными бабами охамевшие мужики. За двухместным столиком у окна обедала семья из пяти человек со скулящим ребенком. Мать держала его на коленях и время от времени шлепала, чтобы не мешал разговаривать, истерично крича: "Да заткнешься ли ты! Не видишь, мы разговариваем! Сиди спокойно, чего тебе еще не хватает?!" И не слушая его, снова ныряла в разговор, крепче прижимая к себе рукой. А говорили они все, по всему вагону, почему-то только о картошке: о том, какая она в этом году, сколько ее, сколько мешков удалось набрать, почем будет зимой, и как бороться с колорадским жуком... Даже пьяные хвастались, как "загнали" кому-то машину краденой картошки... А ребенок все ныл и гадючничал, незаметно скидывая со стола куски еды на пол и матери на платье. Он вызывал у меня отвращение, и я старался его не слышать. Потом я понял, что делаю то же, что и его собственная мать и перевел на него свой "туннель". Это стоило определенного труда — понять его, но вдруг у меня словно прорезался слух, и я начал его слышать. Он просил у матери отпустить его с колен... Наверное, ему было скучно с ними.

Тогда я впервые понял, что Тропа — это иной Мир.

Как выжить гражданскому во время боевых действий 

Любой катаклизм не начинается спонтанно. Его приход сопровождают всевозможные приметы, по которым, собственно, и можно определить приход этого катаклизма.

В основе своей, человек, существо ленивое, сомневающееся, а главное, подверженное панике и слухам. Пример: о войне в Чечне долго и упорно говорили в Грозном все, но подготовились к ней, как к катаклизму – единицы. Остальные, в том числе и ваш покорный слуга, дальше болтовни не доходили. Это потом, те, кто смог выжить, говорили о том что, не было сообщено, не было куда бежать, не было средств и т.д.

Но, это потом, а в тот момент было много предпосылок к тому, что бы понимать, война неизбежна. Это и не выплата зарплат в течении нескольких лет, и ухудшение обстановки в самом городе и республике, это и постоянный намёк на войну по телевизору, короче, «звоночков» было, более чем, достаточно, но народ предпочитал не видеть и не слышать о возможной войне. И даже тот факт, что прямо перед её началом телевидение стало крутить патриотические фильмы и передачи, воспринималось не более как очередной блажью правительства. Даже когда над городом начали летать самолёты, люди всё равно не верили в то, что война будет, и только первые бомбардировки заставили поверить в факт войны. Сразу после бомбардировок, началась паника.

Вывод: пока не стали конкретно бомбить, пока на голову не стали падать кирпичи и осколки, пока не появились первые убитые и раненные, люди не верили в войну, а точнее, не хотели верить. Ибо, поверив, надо готовиться, а средств на подготовку нет, всё уходит на питание. А разве сейчас не тоже самое происходит?

 Паника

Сразу же после бомбёжек, началась, сначала тихая, а потом и полная паника. Все кто мог, устремились из города. Даже те, кто вроде бы подготовились, всё равно подались её высочеству панике. Уезжали целыми кварталами. Бросая по пути всё. Лишь бы успеть уехать. Те, кто не мог уехать, оставались в окружённом городе умирать. Но и они искали убежища в подвалах и погребах. Надо ли говорить, что паника продлившись, относительно, не долго внесла беспорядок и хаос в жизнь жителей. Вместо того, что бы уйти из города гораздо раньше. Попытаться забрать и перевезти гораздо больше. Люди, до последнего жившие в иллюзиях мира, поддавшись панике, просто бежали. Без ничего. Вместо того что бы выяснить КУДА бежать за ранее, потом бежали просто в «никуда».

Из этого общий вывод: не старайтесь скрыть от себя правду, не старайтесь, до последнего, жить реалиями мира. Сколько бы вы не готовились к катаклизму, всё равно паника и растерянность подтолкнёт вас к не обдуманным решениям и действиям. Именно эти первые ваши подруги и окажутся для вас самыми губительными, но и долго рассиживаться тоже не старайтесь. Долгое «обдумывание» – есть путь к бездействию.

При этом не старайтесь при подготовке охватить весь предполагаемый список катастроф. Это приведёт к тому что, с достаточной вероятностью, вы не подготовитесь ни к одной. Не распыляйте силы и средства, на обсуждения и подготовку к множествам песцов, подготовьтесь к универсальному сценарию. И по средствам, и по возможностям, это значительно легче. В основном выживать приходится в своём доме, так что, используйте знание своего двора, для того чтобы приспособится к возникшим условиям.

Первое: не старайтесь набрать кучу вещей. Есть вещи необходимые, а есть вещи просто мешающие.