Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 50)

После процесса над Краневицером неожиданно многое во мне переменилось. Придётся мне объяснить это Малине, да вот уже объясняю.

Я: С той поры ведомо мне почтовое таинство. Сегодня уж осилила я его, представила себе. После процесса над Краневицером я сожгла свою почту за многие годы, затем привыкла писать другие послания, чаще всего поздней ночью до пяти утра. Эти, все не отосланные мною письма, тяготят. За эти четыре или пять лет я написала ,пожалуй, десять тысяч посланий, ради себя, в них всё значится. А ещё многие конверты я не вскрываю, пытаюсь проникнуться тайнством писем, возенстись на пик воспоминаний о Краневицере, постичь запретное: что значит прочесть письмо. По-прежнему у меня бывают рецидивы, когда я внезапно всё же одно письмо разворачиваю, читаю, а затем даже оставляю его чтоб ты, например, прочёл его в то время, как я на кухне. Так небрежно я отношусь к письмам. Это,значит, вовсе не кризис почты и письменности, до которого я ещё не доросла. Я снова впадаю в искушение, бросаюсь назад, вскрываю пакетики, особено с рождественскими поздравлениями- бесстыдно хватаюсь за шейный платок, восковую свечу, посеребренную шётку для волос моей сестры, некий новый календарь от Александера. Вот такой непоследовательной я остаюсь, хоть история с Краневицером могла бы возвысить меня.
Малина: Почему для тебя настолько важно почтовое таинство?
Я: Не из-за Отто Краневицера. Из-за себя самой. Из-за тебя. А в венском университете я поклялась на жезле. То была моя единственная клятва. Ни одному человеку, никакому церковному пастырю или политику никогда не способна поклясться. Уже в детстве, когда я была беззащитной, то постоянно болела, меня сильно лихорадило, а всё никак не могли меня наставить на путь истинный, клясться не принудили. Всем людям, поклявшимся один-единственный раз в жизни, горше. Множество клятв проще предать, а одну- невозможно.

Малина знает меня, и мои метания от одной вещи к другой ему привычны, знает он, что мне против собственной воли суждено испытать многое, чего в нашей повседневной, ограниченной веомзжности не дано, что я таким образом и таинство письма ,наконец, желаю выследить и что постигну я его.

Письмоноши Вены нынешней ночью должны быть подвергнуты пыткам, надо узнать, они ли взрастили таинство письма. Впрочем, некоторых из них придётся подвергнуть осмотру на предмет варикоза, плоскостопия и других физических изъянов. Возможно, придётся прибегнуть к помощи армии чтоб разносить почту в то время, как письмоноши, ошельмованные, отвергнутые, мучимые, истязаемые или же сломленные инъекциями сыворотки правды, больше не выйдут на маршруты. Я обдумываю пламенную свою речь, письмо, да, послание министру почты, в зашиту своего и прочих почтальонов. Письмо, которое ,возможно, будет перехвачено солдатами и сожжено, языки пламени ,наверное, выжгут или очернят слова - и тогда я стану бегать по служебным коридорам с горстью обугленной бумаги чтоб передать её министру почты.

 Я: Понимаешь, мои пламенные письма, воззвания, требования, весь огонь, что я слагаю на бумагу своей сгоревшей рукою- за всё боюсь, что всё обратится обугленным ворохом бумаги. Да вся бумага на свете в конце концов сгорает или размывается водою, ведь вслед за огнём насылают они воду.
Малина: Предки о том, кто глуп, говорили что он бессердечен. Они полагали, что разум исходит из сердца. Тебе не надо прилагать сердце ко всему так, чтоб полыхали и речи твои, и письма.
Я: Сколь же много таких, с головами- и только с ними? а именно- бессердечных. Говорю тебе, что на самом деле произойдёт: завтра все силы, и армию тоже задействуют, будут направлены на то, чтоб Вену спустить в Дунай. Они желают Вены на Дунае. Вода им угодна, а огонь -нет. Ещё один город, сквозь который течёт вода. Вот будет гадость. Прошу, позвони немедленно начальнику отдела Матрайеру, позвони министру!

Да Вене уже немного времени осталось, она скользит, дома` спят, люди всё раньше гасят свет, уже никто не бодрствует, весь квартал охвачен апатией, никто больше не собирается в компании, город следует вниз, пока ещё длятся в ночи одинокие размышления, вспыхивают спонтанные монологи. А изредка- мои с Малиной последние диалоги.

Я одна дома, Малина заставялет долго ждать себя, я сижу с "Шахматами для начинающих" у доски и разыгрываю партию. Малина на это раз не скажет, что я у грани поражения, ведь в итоге я проигрываю и выигрываю одновременно. Малина же приходит домой- и сразу смотрит в окно, эта партия не интересует его.
Малина молвит то, что я ждала: "Вена горит!"

Я всегда желала себе младшего брата, скорее- младшего мужа, Малина должен понять это, в конце концов, по сестре у всех есть, но не каждого имеется брат. Уже в детстве я выглядывала своего братца, не один, а два куска сахару клала у окна, ведь так ему полагается- два куска. Сестра же у меня была. Любой старший муж ужасает меня, пусть он старше меня всего на день- я бы не снесла такого, лучше б покончила с собой, чем доверилась ему. Лицо само по себе ещё ничего не говорит, мне надо знать дату. Я должна быть уверенной, что он на пять дней моложе меня- иначе отчаяние постигнет меня, может повториться старое, на меня обрушится ругань, ведь нечто подобное со мною раз случилось, и я должна понемногу удаляться от ада, в котором, похоже на то, побывала. Но я не помню себя.

Я: Должна добровольно покориться: да ты же несколько моложе меня, а встретила я тебя поздновато. Раньше или позже -это не так важно, как разница в возрасте. (А об Иване говорить не желаю вовсе, чтоб Малина ничего не узнал, ведь даже если Иван и старше меня, всё равно, я считаю ,что он не старше.)Кроме того, ты ненамного младше меня, и это наделяет тебя чудовищной силой, прошу, не прибегай к ней, я буду покорна когда нужно. Так следует, не по рассудку. Ведь отвращение или симпатия предшествуют ему, я больше ничего не могу изменить, мне страшно.
Малина: Наверное, я старше тебя.
Я: Вовсе нет, я знаю. Ты пришёл за мною, ты не мог оказаться здесь прежде меня, да и вообще, вначале ты был вымышлен мною.

Не питая особого доверия к последним дням июня, я часто твёрдо убеждаюсь, что особы ,родившиеся летом, мне весьма приятны. Малина не склонен к подобным наблюдениям, но тем не менее я зачем-то спрашивала у него насчёт астрологии, в которой он вовсе не разбирается. Фрау Зента Новак, которая очень популярна в богемных кругах, но также консультирует дельцов и политиков, однажны в круге и квадрате вычертила мои аспекты и всевозможные нюансы, она показала мне мой гороскоп, который показался мне необычайно занимательным, она сказала что карта очень напряжённая, это читается сразу, тут гороскоп двоих, которые пребывают в одной персоне и ,если я не ошиблась в дате, мне предстоит долгое расставание с "двойником". Я учтиво спросила: "Рвать, резать, не так ли?" "Нет, он далёкий двойник,- заметила фрау Новак.- Коль жить ему, то пусть живёт, пусть будет как есть. Женское и мужское, разум и интуиция, продуктивность и саморазрушение- всё совместимо в замечательных сочетаниях". Должно быть, я перепутала даты- и вот, сразу понравилась ей, такая естественная женщина, ей по нраву естественные люди.

Малина одинаково серьёзно относится ко всему, и предрассудки, и псевдонауки он не находит смехотворными, равно им- науки, которые, как выясняется, что ни столетие прирастали предрассудками и псевдонаучностью- и от скольких же достижений надо избавиться, чтоб обеспечить дальнейший прогресс. То ,что Малина обращается к людями и к вещам без лишних сожалений, характеризует его с лучшей стороны- и оттого принадлежит он к тем немногим особам, у которых нет ни друзей, ни врагов. Ко мне он относится, бывает, настороженно, бывает, внимательно, он позволяет мне делать то, что желаю, он говорит, что люди раскрываются только тогда, когда их не принуждают, когда от них ничего не требуют и не позволяют им того же в отношениии себя, без этого всего видать натуру. Эта взвешенность, это хладнокровие, которые присутствуют в нём, ещё не раз доведуе меня до отчаяния, ведь я отзывчиво реагирую на все ситуации, не жалею чувств и оплакиваю разочарования, которые Малина не принимает близко к сердцу.
Есть люди, которые полагают, будто мы с Малиной расписаны в браке.
То, что эта возможность есть, что мы можем расписаться, что нечто подобное о нас думают, никак не влияет на наш выбор. Долгое время нам и в голову не приходило, что мы подобно всем станем повсюду зваться мужем и женой. Такая возможность оказалась для нас сущей находкой, но мы никак не используем её. Мы было вдоволь посмеялись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы