Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 21)

Иван живее меня. Когда он не уставший, вся инициатива- его, но если устал, то -иначе, нежели я, и тогда разница в возрасте злит его, он знает, что зол, он желает быть злым, сегодня он должен совершенно особенным злиться на меня.

- Как ты выгораживаешь себя!
- Почему ты себя выгораживаешь?
- Надо испытать- хватай меня!
- Покажи мне руки, нет, не ладони
- Я же не хиромант
- Это видно по коже рук
- Я с женщинами разбираюсь сразу: всё вижу

Но на это раз я выиграла, ведь руки меня не выдали, кожа не сморщилась. А Иван всё-же не отступает.

- Часто вижу это по твоему лицу
- Тогда ты выглядишь старой
- Иногда ты, верно, выглядишь совсем старой
- Сегодгня ты выглядишь на двадцать лет младше
- Больше смейся, читай меньше, больше спи, думай меньше
- Всё же тебя старит то, чем ты занята
- Серая и коричневая одежда старит тебя
- Подари свои траурные платья Красному Кресту
- Где ты достала этот погребальный убор?
- Естесвенно, я зол, мне охота злиться
- Точно, ты выглядишь младше, с виду я бы скостил твои года!

Иван, который только что спал, просыпается, я возвращаюсь с экватора и ещё движима неким тысячемиллионным событием.

- И что же ты нашёл?
- Нет, я ищу.
- Должно быть, на правой.

Часто я нахожу нечто. Иван прикрывает рот рукой чтоб я не заметила, что он зевает. Ему надо срочно уйти. Три четверти двенадцатого. Скоро полночь.

- Вот и открыла я, как всё-же могу изменить мир!
- Как? и ты? общество, строй? это, должно быть, своевременная реформа!
- Тебя и вправду не интересует, что я открыла?
- Сегодня, конечно, нет, у тебя, точно, большой талант, я первооткрывателям нельзя мешать трудиться.
- Тем лучше: ведь я открыла это для себя, но позволь мне придумать то же для тебя.

Иван не предупреждён мною. Он не знает, с кем обращается, не ведает, что занят переменчивой внешностью, не желаю вводить Ивана в заблуждение, да он и не увидит, что я двойная. Я ещё и Малины создание. Иван беззаботно держится внешности, моя живость- ему стоянка, возможно, единственная, но мне она мешает, когда говорю, даже и не могу подумать, что мы и Иваном через час или под вечер, или глубокой ночью будем лежать в кровати- ведть тогда стены внезапно станут стеклянными, а крышу снесёт. Внешнее управление позволяет сидеть нам лицом к лицу и молчать, и курить, и говорить. Ни жест ,ни слово не выдаёт наших намерений что-то изменить. В один миг это значит "Иван и я". В другой "мы". Затем снова, мигом "ты и я". Два существа суть, которые не предполагают друг друга, не желают сосуществования, и никак не разойдутся для иной жизни, не сойдутся, не сольются в новом правящем языке. Без толмача у нас ничего не выходит, я ничего не узнаю` об Иване, Иван ничего не узнаёт обо мне. Мы не торгуетм взаимными чувствами, не вооружаемся ради нападения и защиты суверенитетов. Базис рыхлый и добрый- и что на мою почву падёт, то посеяно, я сею себя фразами, Ивана -тоже, я вывожу новую породу, из нашего с Иваном союза пойдёт богоугодное в миръ:
жар-птицы,
лазурит,
тайное пламя,
янтарные брызги.

Многоуважаемый герр Ганц,
первое что мне в вас смутило- это оттпорыренный мизинец, когда вы сидели в обществе народа на сцене и демонстрировали свои лучшие манеры за круглым столом, они мне и прочим показались в диковинку, повторения не последовало, но я ещё много раз слышала о вас, о ваших присутствиях в иных кругах. Впечатления о вас вполне юмористичны. Что в последнюю очередь в вас смутило и постоянно мешает мне, так это ваша фамилия. Начертать вашу фамилию сегодня выше моих сил, когда слышу её из уст других, это моментально причиняет мне головную боль. Молча, если это неизбежно, думая о вас, предусмотрительно называю вашу особу "господином Генцем" или "господином Гансом", лишь иногда я прибегаю к "господину Гинцу", но асё-таки лучшей пока находной остаётся "герр Гонц", ибо тогда я не слишком удаляюсь от истинного написания вашей фамилии, но некоторой диалектической окраской делаю её несколько сешной. Я должна вам сказать раз, что слово "ganz"("весь") встречается мне что ни день, его мне не избежать: в газетах и книгах оно в каждом абзаце. Я должна беречься от вашей фамилии, с которой вы всё снова и снова вторгаетесь в мою жизнь, обременяя её немилосенрдно. Переменуйтесь вы в Копецки или Вигеле ,Ульманна или Апфельбёка- я б жила спокойно и могла в вас отложить в долгий ящик. Зовись вы Майером, Маером, Майэром или Шмидтом, Шмидом, Шмиттом, у меня оставалась бы возможность думать не о вас, а о, например вашем однофамильце, моём знакомом Мёйере или - о Шмидте, отличному от вас, ему же и писать. За круглым столом могу разыграть удивлённости или ретивость, могу в самом деле мимоходом в пылу всеобщей-попроще беседы спутать вас с первым попавшимся Майером или с каким-то Шмидом. Что за идиосикнкразии! скажете вы. На днях ,когда меня почти одолел страх снова увидеть вас, я вспомнила о новой моде на металлическую одежду, цепочки на блузках, колючие махры и украшения из заверченной проволоки, вспомнила с сожалением: я была б готова к встрече, если б надела в пару колючих благороднейше серых пучков, причиняющих головную боль и колышащихся с каждым движением: мне, увы, забыли в раннем возрасте проколоть мочки, хотя девочкам в нежнейшем возрасте в нашей стране обычно их буравят. Почему только этот возраст зовут нежнейшим, не понимаю. Но в этой кольчуге я оказалась бы неуловимой, бронированной, я б сберегла собственную кожу ,описание которой вы, однажды узнавший, какая она, мне позволите опустить...

Многоуважаемый господин,
ваше имя не могу выговорить. Вы часто упрекали меня в том. Но мысль о новой нашей встрече несколько неприятна мне по иной причине. Я однажды испытала, раз так вышло- и не сумела её превозмочь, и я обраружила, что она, эта неспособность к произношению известного имени, даже навязчиыво страдать от мысли о нём, исходит не от самого имени, но от первого, изначального недоверия по отношению к особе, и возникает не обязательно в начале знакомства, но непременно на протяжении дней, последовавших за ним. Моё инстинктивное недоверие, которое выражается именно так, вы должно быть не одобрите. Теперь ,когда новая наша встреча не исключена, я, право, не знаю, чем она мне отравляет жизнь, болит, верно, единственное воспоминание: как вы без обиняков бросили мне "ты", вы помните, при каких обстоятельствах, и то, как я позволила вам отвратительное интермеццо, из собственной слабости, чтоб не навредить вам, чтоб  у вас на глазах не пересечь тайную границу дозволенного мною вам, которую да, обязана была установить. Это должно быть низко, в подобных интермецци переходить на ты, но после случившегося не следует пускать в оборот уже раз брошенное "ты". Не укоряю вас в том, что вы обрекли меня на болезненные и словесно неудобоописуемые воспоминания. Однако принимая во внимание, вашу толстокожесть, ваш нахрап, мою восприимчивость к "ты",вашу способность клеить его ко мне и к другим, мне внушает страх то ,что вы не пока ещё не даёте себе отчёта в собственном напоре, поскольку в обиходе позволяете себе "простоту". ("ganz"- прим.перев.) Конечно, вы ничего не имеете против "ты", которым  весьма легко бросаетесь, отчего я должна припасти вам пару трупов на вашем пути к возможным в будущем пыткам, состоящим из ты-сказаний, ты-мыслей. С тех пор, как мы в последний раз виделись, мне не пришло в голову мысленно обращаться к вам иначе, нежели в наикорректнейшей манере, на "вы" и "господин", говорить вслух, если это неизбежно: "я как-то бегло познакомилась в господином Ганцем". Единственная законная просьба к вам состоит в том, чтоб вы наконец постарались быть столь же вежливы.
Вена, от ...
                                                     С лучшими пожеланиями
                                                          некая неизвестная

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы