Жанр мемуара наверное самый графоманский. Ступаешь осторожно по лабиринтам памяти и оставляешь следы строчки на бумаге, как приснопамятный акын, что вечно поет о степи перед глазами. Нет тут персонажей с их причудливыми линиями взаимоотношений, переплетенными в тугие узлы конфликтов, страстей, желаний; нет и диалогов — этого стремительного пинг-понга мысли, который, кстати, читается просто взахлеб (почитайте Сорокинскую «Очередь», поймете о чем это я) — одни лишь декорации, зачастую тусклые, часто плоские и всегда неинтересные как детские фотографии недоросля, тщательно собранные его мамашей в альбом, перевязанный пошлейшими бантиками. Не оживляют этот припудренный литературный труп и инъекции натурализма, ибо, как оно бывает «на самом деле» мы и сами знаем. Вы нам историю расскажите, тщательно очищенную от самокопательной шелухи, да и без всякого, пожалуй, смысла, который только и живет лишь на страницах литературных произведений, а не в жизни.
Иногда, самые проницательные из авторов толкуют что-то о духе времени, якобы размазанном ими по очередной писанине «как я провел лето» и поэтому наполняющем их записки некоей особой ценностью. По мне, так дух времени потому и Времени дух, что чувствуется лишь в динамике, когда события описанные в произведении отделены от нас изрядным количеством лет. Какой например дух времени в романе «Мастер и Маргарита»? Да любой читающий те бессмертные строки может держать пари, что видел Воланда вчера, на Патриарших. Но когда он все таки пойдет на Патриаршие пруды и обнаружит, что пруды есть, а трамвайной линии и в помине нет уже, тут он почувствует этот самый дух времени и заключит: да, Москва изменилась.
Теперь, когда мемуарам высказаны все мыслимые претензии, впору и самому забираться на ишака, и озирая окрестные дали, впадать в этот смертный литературный грех. А что делать. Писать ведь хочется, а ничему больше в школе не учили.
В графе «фрукт» у большого числа людей значится яблоко, а в графе «писатель» — Пушкин. У меня же в графе «самое первой воспоминание о Киеве» намертво вписано странное слово «конечно». Причем в значении «вводное слово, частица, неизменяемое», а не как краткая форма прилагательного «конечный». Но самое интересное, что подсознание на эту частицу реагирует весьма своеобразно — выдает наверх существительное. А дело было так.
Наш первый подъезд, нового еще длинного дома, наполовину сложенного из белого силикатного кирпича и с фасада облицованного белой мелкопористой плиткой, называли по-ленинградски «парадным». Название тем более странное, что никакого другого входа в дом не было. Перед парадным с двух сторон стояли добротные лавочки, слева еще рос куст белой сирени, а справа, тоже сразу за лавочкой шикарно разросшийся жасмин, получалось, что сидящие на лавочках находятся под крышей зеленой беседки. Если выглянуть из балкона на двор, то сидящие были полностью скрыты под листьями кустов.
На лавочках вопреки ожиданию часто сидели дворовые подростки, а не старушки: летом, когда темнело достаточно поздно, они засиживались часов до 12. Тут же стоял бетонный столб с работавшим еще фонарем — света его и горевших огромных окон вполне хватало, чтобы чувствовать себя комфортно. Посиделки эти сопровождались рассказами школьных историй об учителях и об уроках, при этом семечек, алкоголя и сигарет не было.
Невольным центром кристаллизации этих ежедневных компаний был наш дворовой инвалид Алик. Он целыми днями сидел на лавочке у парадного, а когда в шесть часов вечера начинала собираться компания, громко приветствовал каждого так, что слышно было жильца первых трех этажей. Он был самым благодарным слушателем, а по окончании истории смеялся так, что слышно было в соседнем дворе. Довольный эффектом рассказчик садился на лавочку, а на его место ставал следующий.
— Что будет если в канализационный люк бросить яблочный огрызок?
— Можно и попробовать. Яблонь полный двор.
— Не стоит. Забьется канализация.
— От одного огрызка забьется? Он же маленький.
— Труба тоже небольшая.
— Как небольшая. Вон целый сантехник пролазит.
— Так он не в трубу пролазит.
— А куда?
— Не знаю. Там вентили какие-то крутит.
— А чего их там крутить. Вон на доме есть вентили. Желтые.
— Так то газовые. По люком водяные.
— Я знаю что будет!
— Что?!
— По трубам пойдет яблочный сок!
— А-га-га-га!
Это смеется Алик. Смех у него низкий, раскатистый. Никакой гитары не надо, чтобы в 10 часов вечера бабка со второго этажа скрипучим как у Яги голосом, требовала от ребят разойтись.
— А вот еще история.
— Какая?
— Физик наш ускорение объяснял.
— И как?
— Ну как. Берет кусок мела и бах им об пол.
— Об пол. А мел что?
— Вдребезги!
— А писать чем на доске?
— Ничем. Последний кусок разбил.
Я стоял и слушал эти рассказы, сидя на лавочке под жасмином, пока дед ехал на лифте с моим новым велосипедом «Зайчик». К задней части рамы были привинчены две подставки, так чтобы велосипед не падал ни при каких условиях. Подставки испытали еще дома, и нашли их крепление неудовлетворительным — при малейшей опоре на них, они проворачивались и велосипед падал. Попробовали увеличить трение, закрутив между металлом подставки и рамы прокладку. Трение несколько возросло, и теперь нужно было испытать эту конструкцию «в поле».
Дед вынес велосипед, и это сразу привлекло внимание сидящей под сиренью компании. Очередной рассказчик затих, и вся компания принялась подбадривать меня. Я уселся на мягкое треугольное седло, нажал на педаль и велосипед медленно тронулся с места. Проехав совсем немного, я услышал глухой скрип похожий на урчание — это проворачивалась преодолевая трение правая подставка. Я лишь успел отставить в сторону ногу, как велосипед рухнул. Было ясно — соединение не работало.
— А может, попробуешь совсем без подставок?
Дед быстро открутил обе подставки. Я снова сел на велосипед и после легкого толчка поехал. Ехать на двух колесах оказалось очень и очень просто.
Впереди асфальтовая дорожка закольцовывалась вокруг клумбы у соседнего дома. Велосипед пошел тяжелее поскольку, тут был небольшой подъем. Зато обогнув клумбу, я понесся назад к парадному с невероятной скоростью, сняв ноги с педалей. Тормоз у велосипеда был только ручной, да и тот работал отвратительно.
Вот тогда-то я и понял, что езда на велосипеде чем-то сродни авиации — там посадить самолет труднее, чем поднять. С велосипед тоже чаще падают при остановке, чем при езде или старте. Безусловно проехав еще метров 20, велосипед сбавил бы скорость, но невесть откуда взявшаяся машина (белая «Копейка») перегородила дорогу. Я стрелой пронесся мимо правого колеса и, протаранив опертые на лавочку Аликовские костыли, врезался в куст сирени.
— Ну ты герой, конечно… — сказал дед, помогая мне вытаскивать велосипед из кустов.
Поэтому при слове «конечно», у меня всегда всплывает в памяти колесо белой «Копейки».
