Гениальные поэты, розоволицые
серьёзнейшие умы...
вы дали миру
малость отборных кусочков,
языковых лакомств, подаваемых
наподобие бифшлекса на косточке
и "юбилейных вишен"*.
Прощайте, прощайте,
я не озабочена тем,
что впредь никогда не отведаю ваших яств,
хладнокровные братцы, пророки универсальные.
Терпимость, что за преступленья
вершились во имя тебя.

И вы, добрые женщины, пекари наилучшего хлеба,
кроведарительницы. Ваши крошки
мне кол в горле, я не жалала б
ни капли крови вашей своим жилам, она гонима
слабыми сердцами, всегда безукоризненно
пульсирующими: нечуткими
к реальности кошмара.

Мои братья, сёстры мои-- те,
кровь чья выхлестала и замерла
навсегда,
ведь вы решились поверить, мол это не ваше дело.

Прощайте, прощайте,
ваши стихи
закрыли их ротики,
ваши безделушки вышли прахом**,
залив рассёк
почву меж нами,
а вам не до маханья руками-- высматриваете
иной путь.
Мы не встретимся снова,
разве что вы перепрыгнете прорву, оставляя
за собой лелеемых
червей вашей отстранённости,
вашу бледные сарказмы,
вашу жизнелюбивую***, убийственную,
кривым юмором сбалансированную рассудительность,
сигнёте, раз-
-балансированные?.. вот тогда бы
наши исступлённые слёзы хлынули и смешались
с ликованием...

перевод с английского Терджимана Кырымлы

*** у И.Бабеля есть слово "жовиальные", буквально, от имени Юпитера;
* десерт, см. фото и по ссылке  http://cherrysjubileehome.blogspot.com/ ;
**moldy, mouldy-- поэт. "прах", но также "шаблонный, сформировавшийся, отлитый в форму", ср. "молдинг"(рус.)-- стальная или чугунная чушка,-- прим.перев.

Goodbye To Tolerance 

Genial poets, pink-faced
earnest wits—
you have given the world
some choice morsels,
gobbets of language presented
as one presents T-bone steak
and Cherries Jubilee.
Goodbye, goodbye,
I don’t care
if I never taste your fine food again,
neutral fellows, seers of every side.
Tolerance, what crimes
are committed in your name.

And you, good women, bakers of nicest bread,
blood donors. Your crumbs
choke me, I would not want
a drop of your blood in me, it is pumped
by weak hearts, perfect pulses that never
falter: irresponsive
to nightmare reality.

It is my brothers, my sisters,
whose blood spurts out and stops
forever
because you choose to believe it is not your business.

Goodbye, goodbye,
your poems
shut their little mouths,
your loaves grow moldy,
a gulf has split
the ground between us,
and you won’t wave, you’re looking
another way.
We shan’t meet again—
unless you leap it, leaving
behind you the cherished
worms of your dispassion,
your pallid ironies,
your jovial, murderous,
wry-humored balanced judgment,
leap over, un-
balanced? ... then
how our fanatic tears
would flow and mingle
for joy ...

Denise Levertov

Старик, чей чёрный фейс
отливает бурым золотом, что галька
мокрая под фонарём, прогуливает
двух дворняг ,совершенно "раз-
-нокалиберных", в дождь
по расслабленной ранневечерней авеню.

Холёная малышка, та, внемлющая
молящей душе мусорки, тормозит,
а молодой кудрявый здоровяк, тот
тянет вперёд: лоснящийся тротуар
обещает ему таинства происшествий.

Дождь пришпорил. Простоволосый старик
улыбается и бормочет под нос.
Перемена освещения:  Старик без шляпы,
улыбается и бормочет себе под нос.
Меняется освещение: бесконечный неф
авеню полнит эхо
литургического пурпура. Старик колеблется

меж желаниями двух его собак.
Все трое обьяты,--
рещаясь на прогулку городом,--взаимо-
-ощущением удовольствия,
погоды, углов,
досужими своими разногласиями
и личной тишиной.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

THE RAINWALKERS

An old man whose black face
shines golden-brown as wet pebbles
under the streetlamp, is walking
two mongrel dogs of dis-
proportionate size, in the rain,
in the relaxed early-evening avenue.

The small sleek one wants to stop,
docile to the imploring soul of the trashbasket,
but the young tall curly one
wants to walk on; the glistening sidewalk
entices him to arcane happenings.

Increasing rain. The old bareheaded man
smiles and grumbles to himself.
The lights change: the avenue's
endless nave echoes notes of
liturgical red. He drifts

between his dogs' desires.
The three of them are enveloped-
turning now to go crosstown-in their
sense of each other, of pleasure,
of weather, of corners,
of leisurely tensions between them
and private silence.

Denise Levertov

Слепой. Могу на него уставиться,
стыдливая, бесстыдно. Иль он это знает?
Нет, он в великом уединении.

Странное развлечение--
таращиться сколь угодно в чужие лицо.
Не досыта, всё жажду пуще.

Вот он говорит с своём мире
почти вслух. Его губы шевелятся.
На них играет беспокойство. А теперь некая

радость дрожит в улыбке.
Бриз, мною неощутимый,
рябит его лицо, что воду.

Поезд идёт в горку, останавливаясь
на промежуточных. Внутри его громкого
дребезжащего движения-- покой,

покой не говорящих людей--
некоторые поглядывают на слепого,
мельком, не жадно, как я--

а внутри того покоя-- его
особый, не покой, но суматоха
образов, но каких?

он слеп! Нипочём ему то,
что выглядит он странно, выказывая
лицом свои мысли, так свет

мерцает на воде,--ибо не знает он,
что значит "напоказ".
Вижу, не знал никогда.

А вот он встаёт, стоит у дверей наготове,
зная, что следующая --его. Считал?
Нет, он обошёлся.

Когда он выходит, я за ним.
"Сопроводить вас?"
"О, хорошо". Равнодушие.

Но немедленно, пока он отвечает,
пока я различаю равнодушие, рука его--
в сторону, ждёт, пока я возьму её,

и мы идём, взявшись за руки как дети.
Его ладонь тёплая и не потная,
тверда наощупь, приятна.

А когда мы минаем турникет,
он первым, его рука тотчас затем
ждёт мою, снова.

и мы идем, взявшись за руки, словно дети.
Его рука теплая и не влажная,
крепкая — такую приятно пожать.

И когда он первым проходит
турникет, рука его сразу же
ждет мою.

"Здесь лестница. А тут свернём
направо. Теперь снова ступени". Мы вышли
на пригрев. Он это ощущает,

свежий воздух. "Погожий день,
не так ли?",-- говорит слепой. Одиночество
прогуливается со мной, прогуливается

рядом: он не со мной, он тянет
свои мысли в одиночку. Но наши ладони
знакомы,

словно моя рука вышла было на прогулку
отдельно. Я перевожу его
через улицу, слепого,

и теперь он говорит, что сам найдёт дорогу. Он знает,
куда идёт: в никуда, что наполнено
наличиями. Он говорит. Я существую.

перевод с английского Терджимана Кырымлы   
 

A SOLITUDE

A blind man. I can stare at him
ashamed, shameless. Or does he know it?
No, he is in a great solitude.

O, strange joy,
to gaze my fill at a stranger s face.
No, my thirst is greater than before.

In his world he is speaking
almost aloud. His lips move.
Anxiety plays about them. And now joy

of some sort trembles into a smile.
A breeze I can't feel
crosses that face as if it crossed water.

The train moves uptown, pulls in and
pulls out of the local stops. Within its loud
jarring movement a quiet,

the quiet of people not speaking,
some of them eyeing the blind man
only a moment though, not thirsty like me,

and within that quiet his
different quiet, not quiet at all, a tumult
of images, but what are his images,

he is blind? He doesn't care
that he looks strange, showing
his thoughts on his face like designs of light

flickering on water, for he doesn't know
what look is.
I see he has never seen.

And now he rises, he stands at the door ready,
knowing his station is next. Was he counting?
No, that was not his need.

When he gets out I get out.
"Can I help you towards the exit?"
"Oh, alright." An indifference.

But instantly, even as he speaks,
even as I hear indifference, his hand
goes out, waiting for me to take it,

and now we hold hands like children.
His hand is warm and not sweaty,
the grip firm, it feels good.

And when we have passed through the turnstile,
he going first, his hand at once
waits for mine again.

"Here are the steps. And here we turn
to the right. More stairs now." We go
up into sunlight. He feels that,

the soft air. "A nice day,
isn't it?" says the blind man. Solitude
walks with me, walks

beside me, he is not with me, he continues
his thoughts alone. But his hand and mine
know one another,

it's as if my hand were gone forth
on its own journey. I see him
across the street, the blind man,

and now he says he can find his way. He knows
where he is going, it is nowhere, it is filled
with presences. He says. I am.

Denise Levertov

Словно они
всегда так мелись, те, кого мы
всё гоним...

Под блёклым небом, где,
когда фонари зажигались, звезда
протыкает дымку + вот,
пристально следует,
константа
над нами, в шесть рядов,
вместе --грёзоподобный континуум...

А сам-люд!
человеки из нутра
авто, напоказ--
лишь на заправках,
неуверены,
глазеющие взаимно,

пьют кофе прытко
у торговых автоматов + спешат
назад к авто
кануть
в них навсегда, чтоб
местись...

Дома` теперь + затем вне
замкнутой дороги, деревья / деревья, кусты
минающие, минающие
авто, что
метутся вперёд
нас, за нами, напирают сзади,
и--
вперёд слева; те, что являются
пред нами, светя слишком ярко,
метясь неотступно

в шесть полос, скользя
на север + юг, шустря
и что-то бурча...

перевод с английского Терджимана Кырымлы

MERRITT PARKWAY

As if it were
forever that they move, that we
keep moving-

Under a wan sky where
as the lights went on a star
pierced the haze & now
follows steadily
a constant
above our six lanes
the dreamlike continuum...

And the people-ourselves!
the humans from inside the
cars, apparent
only at gasoline stops
unsure,
eyeing each other

drink coffee hastily at the
slot machines & hurry
back to the cars
vanish
into them forever, to
keep moving-

Houses now & then beyond the
sealed road, the trees / trees, bushes
passing by, passing
the cars that
keep moving ahead of
us, past us, pressing behind us
and
over left, those that come
toward us shining too brightly
moving relentlessly

in six lanes, gliding
north & south, speeding
with a slurred sound—

Denise Levertov

Тут на уме моём женщина,
сама невинность, неукрашенная, но

естественная, и запах
яблок или травы. Она носит

утопическую сорочку или рубашку, её волосы
светло-каштановые, гладкие, и она

добра и очень чиста
не напоказ...

но нет у неё
воображения

А эта девушка
-- взбалмошная луноманка,

или-- старуха, или обе они,
в опалах и тряпье, в перьях,

добрая и очень чистая —
без нарочитости

но у неё
нет фантазии...

И есть беспокойная,
гуляющая при луне девушка

или старуха, или обе вместе,
одеты в опал, тряпьё, перья,

во рваную тафту,
что знает странные песни

но она — не добра.

перевод с английского Терджимана Кырымлы http://books.google.ru/books?id=8Nbee4jc7c4C&pg=PA170&lpg=PA170&dq=a+utopian+smock&source=bl&ots=Qg8aACHwJt&sig=LSHGjkjMazngAW5wVaKoG6TmEC4&hl=ru&ei=reihTMn7NYHNswaxvrGKBQ&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=9&ved=0CD4Q6AEwCA#v=onepage&q=a%20utopian%20smock&f=false   см. по ссылке об этом и других стихотворериях Д.Левертов

IN MIND

There's in my mind a woman
of innocence, unadorned but

fair-featured and smelling of
apples or grass. She wears

a utopian smock or shift, her hair
is light brown and smooth, and she

is kind and very clean without
ostentation-

but she has
no imagination

And there's a
turbulent moon-ridden girl

or old woman, or both,
dressed in opals and rags, feathers

and torn taffeta,
who knows strange songs

but she is not kind.

Denise Levertov

Убийства, убийс... посекундно
боль и несчастье растя-гивают-ся
в спираль ДНК, беззаконье осознанно, ветер
мучим прахом сгнивших надежд,
но! чада смесь вдыхая, продираясь в толпе
тротуарной жизней-калек, пневмодробилок
ярых, через паркинга лот, больно блёсткий
на солнце мая, увидела я
не "за", но "в", внутри
скучного горя, в зубовном скрежете, блеск
будто росный, приют милости,
услышала не вне, но в шуме
напев, что перетёк в улыбку.
Ничто не сменилось, всё предстало иначе:
не то, чтоб без хоррора, не то, чтоб убийства прекратились,
не то, чтоб я подумала, мол отчаянья не прибудет,
но как бы прозрачность вовсе разоблачила
инаковость ,что была благословлена, была блаженством.
Я увидела Рай во прахе улицы.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

City Psalm

The killings continue, each second
pain and misfortune extend themselves
in the genetic chain, injustice is done knowingly,and the air
bears the dust of decayed hopes,
yet breathing those fumes, walking the thronged
pavements among crippled lives, jackhammers
raging, a parking lot painfully agleam
in the May sun, I have seen
not behind but within, within the
dull grief, blown grit, hideous
concrete facades, another grief, a gleam
as of dew, an abode of mercy,
have heard not behind but within noise
a humming that drifted into a quiet smile.
Nothing was changed, all was revealed otherwise;
not that horror was not, not that the killings did
not continue,not that I thought there was to be no more despair,
but that as if transparent all disclosed
an otherness that was blessed, that was bliss.
I saw Paradise in the dust of the street.

Denise Levertov

Познанья древо даровало также разум.
Вот потому увёл нас из Эдема
запретный плод, его бы
вначале высушив, да размолоть помельче
дабы щепотками, приправу, принимать.
Возможно, Бог планировал попозже
нас ознакомить с наслажденьем новым.
Мы натолкали рты сполна,
давились им, а "если", "как" и "но"
не принмали во вниманье.
В великих дозах плод токсичен; фимиамы
бурлили в наших головах, вовне,
-- их туча плотная стальной стеною
нас разделила с Богом, что был Раем.
Не то, чтоб Бог был неразумен-- разум
в избытке явном тиранией стал
и заключил нас в собственные рамки, в ячейку, стены
которой отражали наши лица. Бог
живёт потусторонь зеркал,
но в щели между стенами и грунтом,
он всё ж сочится внутрь отцеженным сияньем,
лучинами огня, чудно`й музы`кою, что слышима--
и нет её, и снова.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Contraband

The tree of knowledge was the tree of reason.
That's why the taste of it
drove us from Eden. That fruit
was meant to be dried and milled to a fine powder
for use a pinch at a time, a condiment.
God had probably planned to tell us later
about this new pleasure.
We stuffed our mouths full of it,
gorged on but and if and how and again
but, knowing no better.
It's toxic in large quantities; fumes
swirled in our heads and around us
to form a dense cloud that hardened to steel,
a wall between us and God, Who was Paradise.
Not that God is unreasonable – but reason
in such excess was tyranny
and locked us into its own limits, a polished cell
reflecting our own faces. God lives
on the other side of that mirror,
but through the slit where the barrier doesn't
quite touch ground, manages still
to squeeze in – as filtered light,
splinters of fire, a strain of music heard
then lost, then heard again. 

Denise Levertov

Среди источенных эвкалиптов, среди
деревьев и кустов погубленных рождественскими морозами,
подворий и пригорий истощёнными пятью годами засухи,

непременный воздушно-белый цвет являлся
всегда в срок,- и щедрые гроздья бледно- и тёмно-розового......
утончённое излишество. Они выглядели

будто гости, живо прибывающие на урочный
день гуляния, невдомёк им были события года, не указ-
мешковатые одежды прочих.

Обескураженный ландшафт довольно гармонировал
со стыдом и горечью нас немногих. Вечная синева небес
и дневное сияние солнца претили нам как нагрудные смайлы*.

Все же цветы ,лепившиеся к тонким веткам,
проще готовых вспорхнуть птиц
поднимали наш сникший дух,

даже против его воли.
Но не как символы надежды : они мельче
нашего сопротивления вершившимся злодеяниям

... снова ,снова... от нашего имени; и да, они возвращались,
год за годом, и да, они недолго сияли безмятежной радостью
кро`я тёмный лоск

худых дней. Они существуют, а их присутствие
есть спокойствие неизречённое... и бомбардировки есть, будут,
несомненно, быть им; эта тишина и та дикая какофония

синхронны. Никаких заверенных обещаний: цветы-
не голуби, и радуги не было. И когда объявили,
что война кончилась, она не кончилась.

перевод с английского Терджимана Кырымлы     

In California During the Gulf War

Among the blight-killed eucalypts, among
trees and bushes rusted by Christmas frosts,
the yards and hillsides exhausted by five years of drought,

certain airy white blossoms punctually
reappeared, and dense clusters of pale pink, dark pink--
a delicate abundance. They seemed

like guests arriving joyfully on the accustomed
festival day, unaware of the year's events, not perceiving
the sackcloth others were wearing.

To some of us, the dejected landscape consorted well
with our shame and bitterness. Skies ever-blue,
daily sunshine, disgusted us like smile-buttons.

Yet the blossoms, clinging to thin branches
more lightly than birds alert for flight,
lifted the sunken heart

even against its will.
But not
as symbols of hope: they were flimsy
as our resistance to the crimes committed

--again, again--in our name; and yes, they return,
year after year, and yes, they briefly shone with serene joy
over against the dark glare

of evil days. They are, and their presence
is quietness ineffable--and the bombings are, were,
no doubt will be; that quiet, that huge cacophany

simultaneous. No promise was being accorded, the blossoms
were not doves, there was no rainbow. And when it was claimed
the war had ended, it had not ended.

Denise Levertov