(абзац склеить- прим.перев.) Но когда перестук и гудки стихли вдали, ощутила она необузданную радость и ,как спасённая, поспешила вперёд. Прохожие шли ей навстречу, она вовсе не боялась их, ведь самое трудное уже разрешилось.  Городской гомон стал отчётливее, больше свету впереди, уже ощущалась околица Пратерштрассе, и казалось Эмме, что ждёт её там людской поток, в котором нужно бесследно затеряться. И когда она поравнялась с первым уличным фонарём, то ощутила покой, достаточный чтоб взглянуть на часы. Без десяти девять. Она поднесла часики к уху- они шли. И она подумала: я жива-здорова... даже мои часы не остановились... а он... он... мёртв... Судьба... Ей как будто всё простилось... словно никакая вина не довлела над ней. Прощено всё, да ,всё прощено. Она услышала как прошептала эту фразу. А если бы судьба распорядилась иначе? А если бы она, Эмма, лежала теперь в кювете, а он, Франц, остался б в живых? Не было б ему прощения... нет, не ему. Ну да, он же мужчина. Она- баба, у неё ребёнок и супруг. У неё заведомо было право, это её долг, да, её обязанность. Она знает достоверно, что сотворила это против долга... Но затем поступила по праву. Непроизвольно... как... как все добрые люди, всегда. А если б её разоблачили? Врачи набросились бы с расспросами. А ваш муж, достойная фрау? О, Боже!... А утренние газеты- а семья- их бы растоптали навеки и ничто б её, Эмму, не вернуло к жизни. Да, это главное: ни за что она не желала б откровенного суда. ...Она под железнодорожным мостом. Дальше... дальше... Вот сквае Тегеттхофф, куда сбегаются многие улицы. Тут, как всегда осенними ветренными вечерами, мало народу, но ветер городской уж облёк Эмму, а в том месте, откуда она явилась, царила гробовая тишина. У неё, Эммы, есть время. Она знает, что муж около десяти явится домой, она даже успеет переодеться. Ей вдруг захотелось осмотреть своё платье. С ужасом увидела она, что платье повсюду в грязи. Что она скажет горничной? Бурей пронеслась мысль, что во всех утренних газетах опубликуют историю несчастного случая. И ,обязательно- о некоей фрау, что каталась с ним в экипаже, и затем исчезла с места аварии ,и ,подумав это, Эмма задрожала пуще прежнего: неосторожность и глупость  н е  в ы ч е р к н е ш ь  п е р о м. Но у неё есть ключ, она сама отопрёт и горничная не услышит ничего. Она быстро остановила фиакр. Ей надо было назвать свой адрес. Эмма во время спохватилась и назвала ближнюю улицу. Когда она проезжала площадью Пратер, то могла б оглянуться по сторонам, но ей, Эмме, было недосуг. Главное желание одолевало её: как можно быстрее оказаться дома, в безопасности. Всё остальное её не трогало. В тот миг, когда она оставила метвеца одного в кювете, только забота о себе владела ею. Она хоть и не бессердечна, но... она знала совершенно определённо, что настанет время укоров совести, может быть, её, Эмму, она сведёт в могилу, но ничего в это время не осталось на душе кроме желания поскорей с незаплаканными глазами в собственной квартире усесться за стол с собственным супругом и сыном. Она поглядывала в окошко. Фиакр пересекал центральные улицы: они были освещены и довольно мало пешеходов попадалось на пути.  Эмме показалось, что всё пережитое этим вечером- неправда. Страшный сон приснился ей...  плотный как явь, сумбурный. Не доезжая к дому, Эмма остановила извозчика, вышла, опрометью бросилась за угол- и остановила другого извозчика, которому назвала свой точный адрес. Ей показалось, что она уж не в силах совладать с бегом мыслей. Где он теперь?- ныла совесть. Она зажмрилась и предствила себе как его кладут на носилки, несут в карету скорой- и показалось, что сидит она рядом и едет с ним. А карету начало бросать, и Эмма испугалась, что вылетит прочь как тогда- и она вскрикнула. Экипах остановился. Да вот же они, ворота. ... Быстро покинула она коляску, поспешила в парадный, да так, чтобы портье в окошко не заметил, ступенями вверх, легонько отворила дверь, чтоб никто не услышал... через прихожую- в свою комнату--- удалось! Она включила свет, прочь сбросила платье да надёжно спрятала его в шкаф. За ночь оно просохнет, а утром Эмма почистит его и простирнёт. Затем умылась она- лицо и руки, да запахнулась в шлафрок.
Раздался звонок. Эмма услышала, как горничная подошла к двери и отворила. Эмма услышала голос мужа, стук отставленной трости. Эмма ощутила необходимость стать сильнее, иначе всё непоправимо испортится. Она поспешила в столовую и в тот же миг встретилась с супругом.
- Ах, ты уже дома,- молвил тот.
- Разумеется,- ответила она,- уже давно.
- Не видели, как ты пришла.
Она улыбнулась. Ей очень трудно далась эта улыбка. Она поцеловала его в лоб.
Малыш ,уже заждавшийся, сидел за столом. На подставке лежала мольчишеская книжка, в ней покоился взгляд мальчика. Эмма села рядом с сыном, супруг- напротив. Он развернул газету и бросил мимолётный взгляд на полосу. Затем муж отложил чтиво и молвил :"Другие сидят рядком и говорят ладком".
- О чём?- спросила она.
И он завёл рассказ о нынешних делах, очень долгий, очень насыщенный.
Но она не слышала ничего: пережитая опасность и чудесно-мудрые рассуждения не слагались... она никак не могла ошутить это: я спасена, я дома.  И. пока муж говорил своё, она придвинула кресло к маленькому, прижала его головку к своей груди. Невыразимая усталость подавила Эмму: она ничего не могла поделать с собой, дрёма овладевала ею. Эмма закрыла глаза.
Внезапно её сознание пронзила, впервые с того момента, как Эмма выбралась из кювета, странная мысль. А что если он не умер?!  Если он... Ах, нет не может быть малейшего сомнения... Эти глаза... Этот рот..., и, к тому же- ни легчайшего дыхания с его губ. Но случается мнимая смерть. Бывают случаи, когда и намётанный глаз ошибается. А её глаз, конечно, ненамётан. Если он жив, если он вот и приходит в сознание, сейчас, увидит себя ночью на загородном шоссе... если он зовёт её... по имени... если он в агонии проговорится, она пропала... если он скажет врачам, мол ,тут была одна дама, ей, Эмме, придётся бежать дальше, скрываться. И... и... да, что тогда? Кучер явится из Франц-Йозефлянда с народом... он нарасскажет... дама осталась тут, когда я пошёл было за подмогой- и Франц подтвердит. Франц узнает... он ведь её хорошо знает... он узнает, что она бежала, и тогда ужасный гнев овладеет им, и Франц назовёт её имя ради мести. Ведь его оставили... и это его настолько поразит, что его оставили в смертный час, что он опрометчиво вымолвит, мол , тут была фрау Эмма, моя возлюбленная... сколь трусиливая, столь же и глупая. ведь не правда ли, господа врачи, вы ради приличия не стали б допытываться её имени. Вы бы её с миром отпустили, и я б тоже, о да,- дождись она вашего прихода. Но она поступила столь дурно, скажу вам, кто она... это... Ах!
- Что с тобой?- привстав, спросил очень настороженно профессор.
- Что?... как?... Что же?
- Да что с тобой?
- Ничего, -она сильнее прижала к себе младшего.
Профессор пристально посмотрел ей в глаза: "Знаешь, ты начала быстро проговаривать, засыпая..."
- Что?
- Внезапно закричала.
-... Да-а?
- Так кричат, когда во сне являются кошмары. Что тебе приснилось?
- Не знаю. Ничего не знаю.
В настенном зеркале напротив она рассмотела свою покоробленную, натянутую улыбку. Она испугалась собственного, такого незнакомого, лица... И она помыслила, что уста её застынут и что этой улыбке суждено играть сколько она, Эмма , ещё проживёт. И тогда она попробовала закричать. И ощутила ладони на своих плечех, и муж вклинился меж её живым лицом и отражением его в зеркале. Глаза его, вопрошающие и грозящие, утонули в её, жены, взгляде. Она знала: не выдержит это, последнее, испытание- тогда пропала. И она снова ощутила твёрдость, её тело и лицо изготовились к схватке. В этот миг Эмма готова была овладеть положением. Ей следовало покончить с кошмаром, -и Эмма , взяв ладони мужа, потянула их к себе, всё более нежно и волнительно.
 И, ощутив мужнин поцелуй в лоб, подумала она: пожалуй... дурной сон. Он никому не расскажет, не прогневится, нет... он мёртв... он, решено, мёртв... а мёртвые молчат.
- Почему ты сказала это?- внезапно донёсся к ней голос мужа. Она глубоко перепугалась: "Да что такого сказала я?" И показалось ей, что всё она уже начистоту вслух ему было выложила... словно всю историю сегодняшнего вечера поведала она тут, за столом... и переспросила она, содрогнувшись от его карающего взгляда: Так что же сказала я?"
- Мёртвые молчат, - врастяжку повторил её муж.
- Да.- всхлипнула она,- да.
В её глазах прочёл он, что она та не способна дольше от него скрываться. Они засмотрелись друг дружке в глаза. "Уложи мальчика в кровать",- затем попросил он её,- "думаю, у тебя есть что мне рассказать..."
- Да,- ответила она.
И она знала, что этому мужчине, которого столько лет предавала, в следующий миг поведает всю правду.
И, провожая мальчика в спальню, Эмма чуяла пристальный взгляд супруга,- великий покой снизошёл на неё: ей показалось, что скоро многое наладится...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Спепой Джеронимо поднялся со скамьи, взял гитару, что кстати покоилась на столе рядом с рюмками. Калека, издали услыхав шум приближающегося обоза, побрёл испытанным путём к отворённой двери и спустился шаткими деревянными ступенями в крытый двор. Следом вышел брат. Вместе они примостились у крыльца спинами к стене ,терзаемой промозглым ветром, который ворвался в распах двери и трепал нечистый, мокрый пол.
Все экипажи ,направляющиеся в Штильфзерйох, проезжали под угрюмой аркой, не иначе. На пути отсюда, из Италии, в Тироль здесь была последняя стоянка. Она не располагала к долгому отдыху. Отсюда меж лысых пригорков терялась видимость дороги. Слепому итальянцу с братом на постоялом жилось в относительно тёплое время года как дома.
Почта въехала первой, за ней потянулись остальные экипажи. Большинство пассажиров остались сидеть закутанные в пледы и накидки, немногие вышли чтоб, пошатываясь, прогуляться у распахнутых ворот. Ветер свирепел, зацокал студёный дождь. За чередой погожих дней вдруг явилась ранняя осень.
Подыгрывая на гитаре, слепой запел не в ноту, как всегда когда бывал в подпитии, пуская петуха.  Калека изредка вскидывал ,с выражением отчаянной мольбы, голову. Но его лицо в чёрной поросли и посиневшие губы не выражали ничего. Старший брат, почти не шелохнувшись, стоял рядом. Когда в его шляпу бросали монету, он кивал, благодарствуя, и мигал быстрым ,бесноватым взглядом, который сразу гас, когда Карло быстро, почти испуганно  отворачивался чтобы слепо уткнуться в пустоту. Будто стыдились зрячие глаза свету, которым не в силах наделить невидящие глазницы.
"Вынеси мне вина,"- попросил Дженонимо- и Карло пошёл, покорно как всегда. Когда он взбирался лестницей, Джеронимо снова запел. Прервавшись было, он оценил происходящее поблизости. Слепой учуял два молодых шёпота: женский и мужской. Он стал припоминать, сколько раз эти двое проехались туда-сюда, ведь в темноте, шорохах и запахах казалось ему временами что одни и те же люди путешествуют по Йоху то с севера на юг, то с юга на север. И эту пару знал он уже давно.
Карло вынес Джеронимо бутылку вина. Махнув ею молодой паре, тот  добавил: "За ваше здоровье, господа мои хорошие". "Благодарю,"- ответил молодой человек., а дама увлекла его прочь: сплепой был ей несимпатичен.
Вот вкатил экипаж с довольно шумной компанией: отец, мать, трое детей и бонна.
"Немецкая семья,"- тихо молвил Джеронимо Карлу.
Отец вручил по грошику деткам,- каждый бросил свой в шляпу нищего. Джеронимо трижды поклонился. Старший с опасливой жалостью смотрел ему в лицо. Карло наблюдал мальчиков. Он ,всякий раз глядя на детей ,припоминал, сколько лет было Джеронимо когда случилось несчастье- он ослеп. Да, он ещё помнил тот двадцатилетней давности день как сегодняшний, отчётливо в подробностях. Доселе звенел в его ушах детский крик присевшего от нестерпимой боли на корточки Джеронимо, наяву виделась сохнущая в играющих лучах свежевыбеленная садовая изгородь, раздавался воскресный бой церковного колокола вторивший воплю. Карло, как обычно, плевал косточками в ясень росший у изгороди и ,услыхав крик, подумал было, что ранил младшего брата, который только что пробежался тут. Он выпустил из рук трубку, выпрыгнул в окно в сад и ринулся к младшему брату, лежавшему лицом на траве.  По правой щеке на шею стекала кровь. В ту же минуту вернулся с поля домой отец, вошёл через садовую калитку, и вот упали они на колени, не в силах помочь младшему. Соседи пришли спешно, - только старому Ванетти удалось отровать детские руки от личика. Затем пришёл кузнец ,у которого в ту пору Карло ученичествовал, тот был немного сведущ в лечении, -и тот сразу распознал, что правое око пропало. Доктор, явившийся вечером из Поскьяво, ничем не смог помочь. Он даже отмелил ранение оставшегося глаза. И не ошибся. Через год мир для Джеронимо поглотила тьма. Вначале бедному пробовали втолковать, что тот позже сможет выздороветь,- и он, казалось, верил. Карло, знавший правду, блуждал не разбирая дороги по виноградникам и рощам дни и ночи напролёт, был уже близок к самоубийству. Но милостивый Господь, которому тот открылся, милостиво просветил мальчика. Онтыне долг его был посвятить себя увечному брату. Карло осенило. Несказанное милосердие овладело им. Только гладя брата по головке, целуя его. рассказывая ему истории, гуляя с ним у дома и по непахотным долам, утолял Карло боль свою. Он сражу же прервал уроки у кузнеца ,ведь не мог бросить ослепшего, и никак не решался возобновить занятия, хоть отец сердился и настаивал на том. Однажды Карло заметил, что брат совсем перестал говорить об увечьи,- знать, смирился с тем, что неба, ни холмов, ни улиц, ни людей, ни бела света не увидит больше. Пуще прежнего распечалился Карло, сколь не убеждал себя, мол не виновен он в случившемся несчастье. И, бывало, по утрам ,когда засматривался он на пока спящего братца, охватывал его страх увидеть блуждающим по саду лишь ради солнечного света недоступного слепому навсегда. Тогда и решил Карло, выделявшегося приятным голосом, выучить. Школьный учитель из Тола приходил по воскресеньям с уроками игры на гитаре. Тогда ещё не подозревал слепой, что ремесло это станет делом его жизни.
Одним печальным летним днём горе навсегда утвердилось в доме старого Лагарди. Тот что ни год занимал у родственника небольшую сумму на семена для следующего посева и когда, в душном августе это стряслось, в чистом поле от удара обмяк вдовец и помер, не оставил он ничего сыновьям кроме долгов. Усадебка ушла с молотка,- братья, бездомные и бедные, покинули село.
Карло в ту пору было двадцать, Джеронимо- пятнадцать лет от роду. Вначале Карло подумывал было какую-то службу приискать чтоб прокормиться купно с братом, но это никак ему не удавалось. Да и Джеронимо покоя не знал, желал странствовать.
Двадцать годов уж ходили двое дорогами и тропами Северной Италии и Южного Тироля, всегда там, где тёк  погуще поток пассажиров.
А Карло спустя столько лет уже не мучился горько внимая всякому солнечному лучу, каждому милому горному виду,-
осталось на душе одно гложущее сострадание к брату, постоянное и неразличимое от боя сердечного и дыхания.  Ещё Карло был доволен когда Джеронимо напивался.
Экипаж с немецкой семьёй укатил прочь. Карло присел на облювованую им нижнюю ступеньку, Джеронимо же остался у стены,- он , опустив руки, вскинул голову.
Мария, служанка, выглянула из буфета.
"Много выслужили сегодня?"- крикнула она нищим.
Карло вовсе не обернулся. Слепой , согнувшись, отыскал бутылку, махнул ею и выпил за Марию. Он, бывало вечерами, сиживал подле неё и знал же, что та красива.
Карло выглянул на дорогу. Ветер гудел, дождь трещал так, что заглушал стук приближающегося экипажа. Карло встал чтоб занять место рядом с братом.
Джеронимо запевал даже ради единственного в приезжем экипаже гостя. Кучер спешно выпряг лощадей, затем поспешил наверх, в буфет.  Проезжий недолго оставался в своём углу, плотно укутанный в серый дождевик, казалось, совсем не слыша пения. Затем он метнулся из-под полога и крайне спешно, не слишком удаляясь от экипажа, побелаг кругом потирая ради сугреву руки.  Наконец, он будто заметил нищих. Остановился напротив тех и долго, будто оценивающе, подивился. Карло легонько поклонился как бы в знак привета. Проезжий оказался очень молодым безбородым мужчиной красивым с лица, быстрооким. Постояв немало напротив нищих, поспешил он к воротам, торопя отъезд, и всё удручённо покачивал головой вглядываясь в туманившую стену дождя.
"Ну?"- спросил Джеронимо.
"Пока ничего,- отозвался Карло,- Пожалуй, он подаст перед самым отъездом."
Проезжий вернулся, стал у дышла. Слепой запел. Молодой человек, внезапно заинтересовавшись, прислушался. Вышел работник, стал запрягать свежих лошадей.  И наконец, как бы внезапно просветлев, выхватил молодой мужчина кошель и дал франк Карло.
"О, благодарю, благодарю,"- отозвался тот.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Проезжающий забрался в экипаж и запахнулся в в свой дождевик. Карло поднял с земли бутылку и пошёл ступенями вверх. Дженонимо всё пел. Проезжающий выглянул из-под полога тряся головой с одновременным выражением превосходства и печали. Внезапно осенила его затея выйти, и он хохотнул.  Затем молвил он слепому, что стоял в даух шагах рядом: "Как звать тебя?"
"Джеронимо."
"Ну, Джеронимо, не дай себя провести, -в этот миг кучер появился на верхней ступеньке крыльца.
"Как, достойный господин, провести?"
"Я дал твоему поводырю двадцатифранковую монету." (т.е. , по-старому, луидор- прим.перев.)
"О, Господи, спасибо, спасибо!"
"Да, так что смотри."
"Это мой брат, господин, он не обманывает меня."
Молодой человек задержался на мгновение, но пока он медлил, кучер забрался на козлы и натянут вожжи. Молодой человек кивнул головой назад, как бы говоря: "Судьба, кати своей дорогой!",-... и коляска умчала.
Слепой обеими руками творил благодарственные жесты вслед. Наконец, расслышал он Карло,- тот из буфета кликал вниз :"Джеронимо, подымайся- здесь тепло. Мария разожгла!"
Джеронимо кивнул, взял гитару подмышку и наощупь побрёл вверх. Уже со ступеней кричал он: "Дай мне её потрогать! Как долго я не чувствовал золотого!"
"Что ты?"- удивился Карло,- О чём говоришь ты?"
Джеронимо, поднявшись, схватил обеими руками брата за голову, в знак, обычный для него, радости или нежности: "Карло, мой милый брат, есть же добрые люди!"
"Конечно,- сказал Карло,- На сегодня имеем две лиры и тридцать центезими, а ещё вот австрийские деньги, примерно поллиры."
"И двадцать франков, и двадцать франков!- кричал Джеронимо,- Я же знаю!"  Он пошатался в комнате и плюхнулся на скамью.
"Что знаешь ты?- спросил Карло."
"Оставь шутки! Дай мне её! Как долго я не держал в руке золотого!"
"Ну чего ты хочешь? Откуда я возьму тебе кусочек золота? Тут две лиры или три."
Слепой ударил по столу: "Ну довольно, довольно! Ты от меня припрятываешь?"
Карло озабоченно и удивлённо воззрился на брата. Он сел рядом с ним, бок о бок, и ,задабривая того, протянул ему ладонь: "Я не прячу от тебя ничего. Как ты мог подумать? Никому бы ни пришло в голову дать мне золотой."
"Но он же сказал мне!"
"Кто?"
"Ну, этот молодой человек, который туда-сюда бегал."
"Как? Не понимаю тебя."
"Вот, сказал он мне:"Как звать тебя?", а потом: "Смотри, смотри, не дай себя провести!"
"Тебе, должно быть, примечталось, Джеронимо: это же глупость!"
"Глупость? Я же услышал это, я не туг на ухо: "Не дай себя провести: я дал ему золотой...", нет так сказал он: "Я дал ему двадцатифранковую монету."
Вошёл хозяин: "Ну, что с вами? Закончили дело? Там как раз четвёрка прикатила."
"Идём!- крикнул Карло,- Пошли!"
Джеронимо не поднялся с места: "Почему? Почему мне идти? Что мне в том? Ты стоишь тут надо мной, а..."
Карло тронул его за руку: "Тихо, спустимся уж!"
Джеоронимо умолк и послушался брата. Но на ступеньках крыльца сказал ему: "Мы ещё поговорим, мы ещё поговорим!"
Карло не сообразил, что произошло. Может быть ,Джеронимо внезапно спятил?  Но, даже гневаясь прежде, он не позволял себе таких выражений.
В только что приехавшем экипаже сидели двое англичан. Карло помахивад шляпой им, а слепой пел.  Один англичанин вышел и бросил несколько монет. в карлову шляпу. Карло молвил: "Благодарствую" и затем, про себя: "Дведуать центезими". Лицо Джеронимо ничего не выразило, он затянул новую песню. Экипахж с двумя англичанами укатил прочь.
Братья молча поднялись лестницею. Джеронимо уселся на скамью, Карло стал у очага.
"Почему ты молчишь?"- спросил Джеронимо.
"Ну,- отозвался Карло,- это может означать то, что я тебе сказал всё."
"Что ты мне сказал?"- отразил Джеронимо.
"Должно быть он был помешанным."
"Помешанный?! Это как понимать? Когда один говорит :"Я твоему брату дал дведцать франков"- это помешательство?! ...Эй, а почему он добавил: "Не дай себя обвести", эй?"
"Может и не помешанный,... но есть же люди, которым доставляет удовольствие так шутить..."
"Эй!- крикнул Джеронимо,- Шутки? ...Да ,ты должен наконец признаться: даром, потому я жду!" Он выпил стакан вина, что стоял перед ним.
"Но, Джеронимо!- вскричал Карло и почувствовал, что то возбуждения речь не даётся ему- почему я должен... как ты пог подумать...?"
"Почему дрожит этот голос... эй... почему...?"
"Джеронимо, уверяю тебя, что я..."
"Э... я не верю тебе! Ты улыбаешься... знаю ведь, ты улыбаешься!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ещё один экипаж с пассажирами прибыл. Джеронимо и Карло сошли вниз. Джеронимо пел, а Карло протягивал шляпу, а проезжающие бросали ему подачки. Джеронимо, коазлось успакоилася.  Он изредка спрашивал :"Сколько?" и легко кивал ответам Карло.  Между делом Карло пробовал собраться с мыслями. Но его не покидала мысть, что нечто ужасное деется, а он совсем безоружен.
Подымаясь ступенями вверх, братья услыхали хохот и громкий разговор биндюжников. Младший крикнул Джеронимо: "Спой-ка и нам чего, а мы не обидим! Не так?",- биндюжник обратился к коллегам.
Мария, что как раз вошла с бутылкой красного вина, молвила: "Не подначивайте его сегодня: он не в духе."
Не отвечая, Джеронимо стал посреди комнаты и запел. Когда закончил, биндюжники поаплодировали ему.
"Подь сюда, Карло,"- крикнул один возница,- "и мы тебе отсыплем наших денег, как люди внизу!" И он поднял мелкую монетку высоко в руке, будто хотел бросить подачку в шляпу, что ему протянул Карло. Тут-то Джеронимо схватился за руку и сказал: "Лучше- мне, лучше- мне! Она может туда упасть и провалиться, туда!"
"Куда туда?"
"Э, ну! Между ног Марии!"
Все засмеялись, хозяин и Мария- тоже, только Карло остался безучастен. Никогда Джеронимо не отпускал подобных шуток!...
"Садись к нам!" -позвали биндюжники. "Ты клёвый парень!" И они подвинулись чтоб освободить место Джеронимо. Беседа путалась и крепчала. Джеронимо говорил со всеми, громче и страстнее чем когда бы то ни было, не отрываясь от рюмки. Когда Мария снова вошла, попытался он зацепить её.  Тогда сказал один возница другому: "Ты, может думаешь, она красива. Это же старая страшная баба!"
Но Джеронимо ухватися за подол Марии.  "Вы все дураки,- сказал слепой- Думаете, мне нужны глаза чтоб рассмотреть её? Ещё я знаю ,где Карло, э! Он стоит у очага, а руки держит в карманах и улыбается".
Все глянули на Карло, который ,разинув рот, прислонился к очагу и ,действилельно, скорчил ухмылку ,будто нарочно чтоб не подвести брата.
Вршёл слуга: если ездовой народ желает прибыть в Бормио ещё засветло, надо им поспешить. Те встали и буйно простились  Братья снова остались одни в приезжем покое. Вот и наступил час, когда они привыкли укладываться. Весь постоялый двор погрузился в тишину как всегда в это послеполуденное время. Джеронимо, нолова на столе, казалось,  спал. Карло вначала побродил туда-сюда, затем, однако, присел на скамью. Он очень утомился. Явь ему казалось тяжким, вязким сном. Карло надо было обо всём подумать: о вчерашнем, позавчерашнем и самом давнем и ,особенно, о летних дорогах, которыми он с братом странствовали, и о заснеженных тропах,- но все было так далёко и непостихимо, что будто и не повторится.
Под вечер явилась почта из Тироля и, почти сразу за ней- с небольшним интервалом, повозкиа туда же, на юг. Ещё четырежды спускались братья во двор. Когда они в последний раз поднялись в приезжую, маслёнка на столешнице потрескивала. Рабочие каменоломни пришли, они свои хижины срубили рядом, в двухстах шагах вниз за постоялым двором. Джеронимо подсел к ним. Карло, ему казалось, что его одиночество длится уже очень долго, остался на своей скамье. Он слышал, как Джеронимо громко, почти криком, рассказывал о своём детстве, что помнит совершенно отчётливо то, что успел повидать собственными глазами: персоны и предметы; о своём батюшке: как тот работал в поле; о садике и ясене у стены, о приземистом домике, что принадлежал семье; о двух дочурках сапожника, о воградниках на холмах за церковью; да, и ещё- о собственном детском личике, что ему выглядывало из зеркала навстречу. Как часто Карло слышал всё это. Сегодня ему претило старое. Всё звучало иначе: каждое слово Джеронимо обретало некий новый смысл и казалось направленным против брата.  Карло шмыгнул к двери и вышел снова на дорогу, которую уже скрыли сумерки. Дождь кончился, было очень холодно, а мысли воспоминания явились Карло манящими его вдаль, глубоко в темноту, чтоб наконец уложить его в канаву за обочиной, убаюкать и не разбудить никогда... Внезапно услыхал он перестук приблидающегося экипажа и увидел блеск двух фонарей, что всё приближались. В поаозке, что пронеслась мимо, сидели двое господ. Один из них, узколицый и безбородый, съёжился от испуга когда силуэт нищего из темноты выхватили фонари. Карло, остановившись, поднял шляпу.  Экипаж с фонарями исчез.  Карло замер стоя в сплошной темноте. Внезапно он содрогнулся. Впервые в жизни в темноте его обуял страх.  Нищепо показалось, что не стерпеть ему и минуты. Странно сгустились в затуманенном сознании кошмары, которым Карло сострадал как слепому брату, и погнали старшего на постоялый двор.
Когда нищий явился в приезжую, то увидал обоих пассажиров, которые только что проехали мимо: те оживлённо беседовали сидя за бутылкой красного. Они даже не заметили прихода Карло. 
За другим столом сидел, по-прежнему, в компании рабочих, Джеронимо.
"Где ты пропадал, Карло?" -спросил испуганно Джеронимо,- Почему оставил своего брата одного?"
"И что же?"- испуганно отозвался старший.
"Джеронимо угощает народ. Мне всё равно, а народу сдаётся, что завтра наступят плохие времена".
Карло ментнулся к брату, схватил его за руку: "Идём!", приказал ему.
"Чего тебе?"- закричал Джеронимо.
"Идём спать," -молвил Карло.
"Оставь меня, оставь меня!  Я  з а р а б а т ы в а ю   деньги, я волен со своими деньгами поступать так, как вздумаю, э! ты ещё не все дыры заткнул! Вы, может, думаете, он меня всем обеспечивает? О нет! Я же слепой! Но есть добрые люди, есть добрые люди, которые говорят мне: "Я дал твоему брату двадцать франков!"
Рабочие смеялись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы