Крупная ситцевая фабрика купно с шелкографией Вёрманна и Шнайдера в Данциге открыла в Эрхарде Штильфриде талант замечательного графика. Он, ещё молодой человек едва за тридцать, со временем стал незаменимым в фирме. Его замечательный талант требовал постоянной подпитки как эстетическими образами так и техническими сведениями. Эрхарду назначили годичную стажировку в художественно-ремесленной школе и ,затем, ещё год обстоятельной практики по специальности на крупных фабриках Парижа, Вены и Берлина. С этим предложением фирма обратилась к Эрхарду вскоре после его женитьбы. Разумеется, о том чтобы отправиться в командировку вместе с женой ,не стоило и думать, поэтому решение далось Эрхарду тяжело. Но, собственно, его благополучие зависело от него, да и жена посоветовала мужу принять предложение. Она ждала первенца - и после удачных родов муж отбыл.
     И вот, он уже в обратном пути. Он в третьем классе удобного поезда уже миновал Берлин. Своеобразное довольство. Приятная дрожь переполняет его до кончиков пальцев. Радостное предвкушение не покидает его сердце. Попутчики присматриваются к нему- Эрхард утыкается в какую-то газету, размышляет себе. Как это минуло? Два года -и не поверишь. Ну да, оба- в трудах, которые скрадывали бег времени. А сколько всего сделано им: то-то начальство удивится. Он ведь недавно уведомил шефов о своих успехах, но самые выдающиеся достижения представит им самолично. Модель нового красильного пресса, например. Чудно-то! Именно ему, Эрхарду, принадлежит идея. Бедняга, помучился было с расчётами, что куда и как. А теперь, за опытным образцом запатентуем изобретение- и пойдёт дело. А тот, кто уже изобрёл пресс... да где же это было? В Париже, правильно! "В Париже" снова странно звучит для него, Эрхарда. Жена недавно черкнула было: "Ты уже повидал мир..." Мир? ...Собственно, повсюду он только с в о ё  искал ,словно шарил в тёмной комнате в поисках определённой вещи. Он так и не познал мир. Ну ладно, пусть так. Позже можно будет поездить по свету ради удовольствия, когда дитя подрастёт. Да, ребёнок! Как он может выглядеть... что за личико? Эрхард видел его только новорождённым. А у столь малых деток лица не разобрать. То ль он в него пошёл... то ли в неё? ...а затем он подумал было о жене. Испытал прилив тепла, не бурлящего, просто тепла. Она тогда была несколько бледна, но это- после родов. А скоро они заживут получше. Можно будет позволить себе жаркое дважды в неделю... может быть, и рояль устроить... не сразу... ну, к Рождеству. Вот остановился состав. Народ забегал туда-сюда. Крик "выходите! высаживайтесь!" Двери распахиваются, холод несётся в купэ. Носильщики в форменных холщовых куртках явились. Он ещё медлит. Затем слышит чью-то реплику: "Ну да посидим ужо!" Он пугается. "Простите?" "А-а?- кто-то сердито отозвался,- прицепка тут, посмотрим, когда отправимся..." Тогда он покидает вагон. Он ищет станционного смитрителя, продирается без оглядки сквозь толпу- к служащему. "Мне надо ехать дальше, немедля!- кричит вне себя". "Но, господа хорошие,- равнодушно молвит ему и всем смотритель,- я не могу иначе. Ваш состав опаздал на двадцать минут. Данцигский уже ушёл. Я не переставляю рельсы". "Но ещё будет оказия?..." Служащий обращается к Эрхарду: "Успокойтесь. Уже два. В пять в Данциг отправляется скорый. Итак, в пять часов. Куда вы едете?" Смотритель уже говорит с другим. Эрхард с сумкой стои`т на медленно пустеющем перроне. Внезапно его осеняет: а где же мы? Он читает большие буквы, прямо перед собой: МИЛЬТАУ. Мильтау, да отсюда пара часов поездом до Данцига, а значит,примерно пять- экипажем. Решено, взять экипаж. Он справляется у служащего. Тот, раздражённо :"Тогда идите в город, а здесь- нет". "Город далеко?" "Нет". После пары шагов Эрхарду становится смешно: во что этот экипаж обойдётся... и на что так спешить? Действительно пять часов -препятствие? Он улыбается. Не следует мне волноваться, думает он, мелочь-то какая, я уже почти на месте,... в прихожей,... скажем так.
     Он заходит в ресторацию. Он заказывает коньяку. Он согревается. Затем сидит он ,будто забыв, что делать собирался. Наконец, осеняет его: думать, натурально, как прежде. И он пытается: его жена, его мальчик, которому почти два с половиной года. В таком возрасте разве дети говорят? Но нет, с думаньем не выходит. Тут не то что в поезде, где всё движется. З д е с ь  з а с т ы л о всё как в тумане, в этой ресторации, в пыли. И мысли замерли, за компанию. Но ведь ему столько раз приходитлось дожидаться разных составов. Разных? Ох, нет, совсем других! И чем он тогда коротал время? Ну, не такие долгие стоянки... ходил, бывало, в город. Вот ещё оказия. Он выпил ещё коньяку и вышел вон.
     Вначале- дорога в угольной золе, чёрная, грязная. Вдоль старого дощатого забора, прямо, не сворачивая. Затем- мост через нечто отвратительное, канаву с отбросами. Он рассмотрел внизу ржавое, помятое ведро в иле. И, внезапо- фабрика. Трубы, высокие стены из жести. Словно великанская банка сардин, нечто бессмысленное! И, наконец- нечто вроде города: дом справа, лужища... дом слева... а затем- улица. Лавка с туфлями, зубными щётками, карманными часами-луковицами. Ненадолго он задержался. Затем пошагал до самой площади. Он заметил новый дом на углу. До самого тротуала- громадная зеркальная витрина с цветами внутри. Снаружи -вывеска "Коффэ и Кондитерская". Может, кофейку испить, подумал было Эрхард и направился ко входу. И эта дверь -зеркальная, а сверху значится "ENTREE`" ("ВХОД", фр.- прим.перев.) по-столичному... Но Эрхард прошёл мимо.  Не сто`ит, подумал он ,перекусить- так в простеньком кафе! Я ведь уже почти дома. Это -всего лишь промежуточная станция, нечто абсолютно нежелательное... И снова вперёд. Ему навстречу донёсся голос, густой, животный, как рампа "расцветающая" в особых варьете: сначала- точка, затем- бурлит в зале, отврятительная, отталкивающая, густо сияющая... Голос зычный: "Нет... я точно знаю. И я поймаю её след! Но когда я его найду... убью его..." Эрхард взглянул на голосящего. Здорвяк, грузный, тот шёл с одним маленьким, костлявеньким, мимо него, Штильфрида. Здоровяк красномордый, грозный, а рот его имел форму слова "у б и т ь "... "Что за мужчина!- подумал Эрхард". Пожалуй, его следует бояться! ...Затем пошёл он своей дорогой. Жалкая брусчатка. Что за площадь, унылая, несчастная, пустая! Дома казались ему столь далёкими- и нависали над ним. А на той стороне... Среди тех домов, похожих на личики глупых, тугоухих, дефективных деток- некий иной дом. С ампирно-утончённым фасадом, с двумя вазами на крыше, справа и слева, по краям покатого фронтона.
     Эрхард подошёл ближе. Всё же, дом оказался невелик, даже маловат, несмотря на свои выкрашенные полуколонны с гирляндами цвета сепии. Два окна на втором этаже и одно, овальное- на первом, у входной двери, к которой вели три ступени. Но дверь и лесница казались непроходимыми. словно дом был декорацией, а... И снова задумался Эрхард: "Где этот дом я уже видел?..."  Ну да, так обычно думается тебе: где я уже ...? Эрхард приблизился к фасаду ещё. Внезапно заметил он, что дёрнул за шнурок звонка. Что за глупость? И хотел было ретироваться, да тут зашуршало у входа- и он устыдился просто убежать.
     "Желаете?- это была дама, довольно молодая, с неуверенным взглядом".
     "Я...- замялся Эрхард,- ах, простите... я..."
     "Пожалуйте. Холодно ведь,- молвила дама, и- вовсе не удивлённо".
     На улице было вовсе не холодно, в феврале-то, но Эрхарду показалось прохладно- и он потянулся следом за хозяйкой. Сени были сырыми и душными. Входя, Эрхард задел шаль, в которую куталась дама- и ощутил слабость. Она, хозяйка стояла уже так близко. "Сюда наверх,- сказала она и зашагала узкой, скрипучей лесенкой". Комната. Сумерки в красных сполохах: может быть, это- от занавесок из красного тюля. Или догорает где-то тайная лампада?
     "Присаживайтесь, - сказала дама". Она куталась в мягкой шали и поглаживала шкуру, что лежала на диване. Её руки- нагие, её платье- свободно, движения прихотливы. А голос её- как платье. Эрхард присматривается к ней. Внезапно он приходит в себя. "Простите, - говорит он в своей учтивой манере,- я вторгся сюда..." Она смеётся и зарывается в шкуру, которая заглатывает её. "Я...- тянет Эрхард, всё робея,- я вижу, дом... он очень выделяющийся, этот дом!"

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Мощный Крааль широко и тяжело уселся на обочине изборождённого просёлка. Тьяна -на корточках рядом. Она уткнулась детским личиком в коричневые ладони, большеглазая, прислушивалась, поджидала, вглядывалась в осенний вечер. Перед путниками на вылинявшем, больном лугу стояла зелёная кибитка, а цветные пелёнки тихо развевались у входа. Из узкой железной трубы кудрявился лёгкий голубой дымок, он, дрожа, рассеивался по ветру. Там, на широко волнующемся косогоре бродил мерин :кляча торопливо щипала скудную поросль. Иногда он останавливался, вскидывал голову и кротко озирал вечерние огни в дальних деревенских приветливых окошках.
     "Ты,- дико отрезал Крааль,- он из-за тебя тут".
     Тяьна молчала.
     "А то что Прокопп ищет здесь?- угрюмо заключил Крааль".
     Тьяна пожала плечами, мельком сорвала долгую серебристую тростинку, играючи зажевала её сияющими белыми зубами. И застыла, будто считая огни деревенские.
     Там зазвонили вечерню "славься".
     Пронзительный перезвон утомлённо стих. Он оборвался внезапно. Будто жалоба застыла на воздусях. Юная цыганка завела назад руку, опёрлась о косогор. Прижмурилась. Тьяна слышала робкий стрёкот кузнечиков и тихую колыбельную сестры, слабым голосом доносившуюся из зелёной кибитки.
     Прислушивались они недолго. Затем дитя в кибитке заплакало, тихо, долго, беспомощно. Тьяна оборотилась к цыгану и насмешливо молвила: "Не пойдёшь, не поможешь своей бабе, Крааль?! Дитё раскричалось".
     Тогда Крааль схватил её за свободную руку ,которую прижал к земле. Тьяна, будто распятая, кусала губы чтоб не раскричаться. Грозно Крааль навис над девушкой. Тьяна больше не видела вечера. Она видела только его ,заслонившего собой кибитку и деревню, и блёклое небо. Девушка на секунду зажмурилась и ощутила: "Крааль- "король" по-немецки. И этот такой".
     Однако, в следующий миг она со стыдом восприняла горячую восприняла боль в запястьях. Она приподнялась, быстрым приёмом вырвалась и встала перед Краалем, смерила его дикими ,блещущими очами.
     "Чего ты желаешь?- простонал тот".
     Тьяна слегка усмехнулась: "Танцевать".
     И она вскинула узкие, по-детски нежные руки, позволила им тихо и медленно колыхаться вниз и вверх, будто чтоб стали они крыльями. Она запрокинула головку, далеко, так, что застуились вниз чёрные кудри, и одарила Тьяна странной улыбкой первую звезду. Лёгкие, гибкие ноги нащупывали ритм, её жесты и поступь являли осознанную усладу и невольное самоотречение поровну, что свойственно целуемым закатами цветам на длинных стеблях.
     Дрожа в коленях, стал Крааль пред нею. Он внимал бледной бронзе вольных её плечей. Смутно осознал он: Тьяна танцует любовь...
     Всякий порыв ветра с лугов ласкался к ней, легко и льстиво жался, а все цветы видели её в первом сне и так же кланялись, колыхались.
     Тьяна парила ближе и ближе к Краалю, клонилась столь странно и чуждо ,что руки цыгана парализовал холодный страх. Будто раб стоял Крааль слушая бой собственного сердца. Жар, исходивший от овевавшей его Тьяны, накрыл цыгана. Затем её взгляд скользнул вдаль, далеко назад, и она гордо, победно улыбнувшись, подумала: "Он всё же не король".
     Цыган медленно приходя в себя, следовал за нею, лунатик, крадучись, наощупь. Внезапно он замер. Что-то прибавилось к тьяниным парящим
 покачиваниям. Лёгкая, текучая песня ,что давно казалась дремавшей в танце, она отныне всё богаче и полнее распускалась, цвела с каждым движением. Плясунья тянула. Её жесты становились всё медленнее, легче, ещё чутче. Она бросила взгляд Краалю, обое восприняли песню как нечто гнетущее, тяжкое. Они обое оглянулись в одну сторону и узнали: доро`гой приближался Прокопп. Его мальчишеский силуэт помалу проступал из серебристо-серого сумрака. Прокопп беззаботно, как спящий, шествуя, наигрывал по-крестьянски на тонкой дудочке. Его видели всё ближе и ближе. Тогда метнулся к нему Крааль и выхватил из губ юноши дуду. Прокоп, быстро собравшись, ухватил обеими руками кулак захватчика, крепко размял его и вопрошающе принял враждебный взгляд Крааля. Мужчины стали лицом к лицу. Всё вокруг замерло ,а зелёная кибитка щурилась вокрест едва мерцающими изнутри двумя окошками-глазами, ждущими печально и пытливо.
     Без единого слова цыгане вдруг расслабились. Оба посмотрели на Тьяну. Крааль- с пылким упрямством , молодой мужчина- с тихой, пытливой настойчивостью в тёмных зрачках. Под взглядами этих обоих Тьяна замерла. Вот, ей захотелось подойти к Прокоппу ,поцеловать и спросить его :"Откуда твоя песня?" Но она не сыскала на то сил. Она присела на корточки у обочины ,беспомощная как перепуганная детка, молчала. Молчали её уста. Молчали очи её.
     Недолго ждали мужчины. Тогда метнул Крааль тому другому враждебный, вызывающий взгляд. Прокопп не упорствовал. Тьяна печально прощалась, только взглядом. Она дрожала. А затем стройный, тонкий силуэт, постепенно обращаясь в тень, теряя очертания, пропал в пути, которым пришёл Крааль. Тьяна внимала замирающему эху шагов с луга. Она затаила дыхание и вслушивалась в ночь.
     Вздохнуло пологое поле, тихо и мирно что спящее дитя. Всё стало чистым и тихим, а из просторной тиши донеслись слабые возгласы младой ночи: шорохи листьев старых лип, плеск ручья оттуда же, веское, зрелое падение яблока в высокую осеннюю траву.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Примечание переводчика: "Кысмет"- судьба, доля, из турецкого.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Прежде ,чем подчинённые за трудами хватились Коменданта, тот удалился и на попутке отправился в глубинку. Он довольно помыкался прежде чем отыскал главные ворота, откуда вырвался на волю.
     Единственно знакомое ему направление броска вело прямо к барьеру %13. Когда З. достиг его, выяснилось, что часовые не пропустят его. Они по праву отказали просителю, ибо у того при себе не оказалось никаких бумаг, удостоверяющих личность.
     Вначале огорошенный, З. вскоре опомнился и с облегчением рассмеялся: точно, он оставил бумаги дома и ,забрав их, тотчас вернётся чтоб показать постовым.
     Разве его прежний дом не по ту сторону барьера? А если он там, то как владелец оказался по эту сторону? Непонятно, как он проник сюда: подземным ходом или надземным лётом. Взирая на своё положение, он решил было вернуться в комендатуру.
     Рассеянно попрощавшись с постовыми, он пошагал назад широкой улицей, которая терялась Бог знает где за горизонтом. От усталости стал он мурлыкать под нос себе песенку, напевал немного уныло, в общем, равнодушно, пока ему не показалось, что поёт в большом хоре.
    Улицу же вплотную до фасадов укрывал туман или марево жарких испарений- и Коменданту казалось, что бредёт он в одиночестве. Затем небо открылось. Две долгие шеренги вышагивали по обеим сторонам за Комендантом на расстоянии вытянутой руки, и со стороны казалось, что тот ведёт их. Кто знал, сколько времени понадобится чтоб одолеть большую лестницу предшествующую величавому зданию? З. пошёл ,минуя ступени, наверх, он не ведал ,куда делись те, в униформах, зашёл он в зал, полнившийся эхом совещания, и устремился вперёд, не медля, поскольку решил не мешать собранию на в противоположном конце помещения. Машинально он разобрал донёсшиеся оттуда, из группы собравшихся, слова: ожидался новый Комендант.
     Ему идти дальше? Без промедления, не поразмыслив ни секунды пересечь зал?
     И вот, стоял он перед "Штабом" приглушённо и едва заметно приветствовавшим его. З. замялся, он не знал, как его тут примут и что ему делать здесь. Наконец, один из этих выступил и дал знак остальным раздаться. Они выстроились узкой улочкой.  Старший в группе прошептал нечто ,звучащее как "мой Комендант".
     З. прошёл улочкой, оборотился и отдал первый приказ униженным, погасшим обличьям.
     Он был новым Комендантом.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Понукаемый благосклонными, и в то же время приказными взглядами чиновников, З. пересекал зал. Когда до собрания осталось сто шагов, совещающиеся живо приветствовали З. как своего. Никто, казалось, не ведал, где новый, ожидаемый Комендант,- а З. опасался присоединиться к Комендатуре в крайне неподходящий момент и вовсе или почти ничем не помочь собравшимся в разрешении задачи.
     Двадцать шагов, десять шагов... Эхо не касалось стен- столь бесшумно ступал З. к окраине зала.
     В группе собравшихся возникло слышимое замешательство. Партнёры взаимно расстались и обернулись к гостю как если бы тот был одним из них.
     З. чувствовал, что наступил момент истины; он протянул руку- никто не пожал её. Наконец, З. подумал, что тут все осведомлены о том, как он без пропуска было миновал барьер- и смертельно побледнел ,как проигравший высшую ставку. Однако, на его реакцию никто не обратил внимания, ибо те смотрели куда-то мимо и повыше З. Наконец, один из собравшихся отделился чтобы приветствовать гостя.
     Он молвил "мой Комендант"? З. замер, он искал в выражениях лиц окруживших его чиновников обвинение, упрек, критику и приговор, а находил в каждом лишь одобрение, и эти выражения лиц сливались в одну, неясную, трепетную готовность так, что З. опустил глаза чтоб не метнуть в эти лица ответный приказ.
     Искомым Комендантом был он. Неясная музыка отыграла минуту, приглушённых звон литавр донёсся из соседней комнаты, а отдалённый возглас "урр-а-а!" донёсся издалека, с основания лестницы- тогда отвлёкся З. и припомнил форменную колонну, которая было проследовала за ним сюда.
     Затем З. оборвал все голоса и звука, ступил в "штаб", развеял жестом руки его порознь в стороны, наказал ему быть в подчинении, и приступил к исполнению своих обязанностей.

     Во время просмотра телевизионных записей выяснился непорядок на блокпосте №13. Акт нарушения был , вплоть до мельчайших подробностей чрезвычайного происшествия, оказался запечатлённым на третьей катушке. Начальство, которое обычно не принимало участия в подобных расследованиях, на этот раз не преминуло расследовать все детали проступка дабы привлечь к себе внимание нового Коменданта.
     Собственно, занятый Комендантом зеркальный кабинет ,куда страшились ступать подчинённые, не сдержал их рвения. Они связно докладывали Коменданту, чьё лицо скрадывали мощные, совершенные зеркала, тыча указками в особую карту, новые обстоятельства происшествия, а именно: нарушитель не был задержан нарядом барьера №13, но преодолел его из за нерадивости стражей или ,по крайней мере, с умыслом ввёл их в заблуждение.
     Наряд, допустивший "прокол" необычайно умно устроенной сети, уже был задержан начальством и доставлен дабы Комендант лично наложил взыскание. За аккуратно выполненное задержание исполнители удостоились похвалы Коменданта, которому требовалось не только допросить стражей ,но и взыскать с себя.
     В кратчайший срок было решено, что эти люди не избегут приговора. Паче запрета они было запаслись алкоголем и ,кроме того, не воспрепятствовали главному виновнику, не предъявившего никаких документов, пусть те и нашлись после в запущенной комнате отдыха стражей, и были представлены группе З.
     После того ,как немногочисленный, беспомощный , признавший вину наряд барьера №13 отправился выслушать приговор себе, наступило время Коменданту отыграться. Он, облечённый полномочиями главный виновник, принялся понукать вверенный ему аппарат дабы тот во всеоружии отразил последствия содеянного им же З. проступка. По прошествии нескольких часов З. не выяснил ,где возможны поимки нарушителей, поскольку каждый квадратный метр был взят и продолжал пребывать под контролем. В указанные сроки в Зеркальный Зал продолжали являться начальники с ничего не говорящими докладами. Подчинённые видели Коменданта поникшего головой, погружённого в посторонние думы, выслушивали указания и рапортовали. Длящаяся кампания исподволь истомила его ,он уж не доверял ни себе, ни аппарату: Комендант встречал являющихся к нему презрительными и колющимися взглядами ,а между приёмами вглядывался в собственное отражение.
     Отрывисто он отсылал визитёров. Затем его глаза, одержимые, рыскали по зеркалам, ловили всякий сколок, каждую чёрточку отражения чтоб собрать из мозаики голову виновного, которая, наверное, давно заигралась здесь и скрывается меж сверхзоркими зеркалами, которыми вдоль и поперёк увешаны  все стены. Как он, З. зашёл сюда, он уж не постигал, но коль это сталось, то правда многозеркалья должна быть абсолютной.
     Пошатываясь, ходил Комендант по Залу, внимал многочисленным угрозам и постепенно понимал, что изысканно обставленный кабинет богат поверхностным а не проникновенным ("Юберблик" и "Айнблик", поверх-вид и в-вид,- прим.перев.). Он распахнул двери и позвал стражу.
     "Снимите зеркала!- пропыхтел он.- Оставьте одно!"
     Не в обычаях стражи противиться наказам, но та застыла в нерешительности. Явилось начальство -и оказалось не в силах унять неистовство Коменданта. Наконец, не осмелившись тянуть, они принялись было свергать зеркала, но ни одно им не поддалось.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И Матиас Йоханнес Херцфельд устроился со своей женой на третьем этаже большого дома. Ещё горделивее чем прежде взирали теперь окна на улицу, а ворота нахмурились задумавшись о варварше, поселившейся в достопочтенный удел.
     В согласии и взаимном почтении жили вместе муж и жена. Наташа просто восхищалась супругом и почитала в нём великого мыслителя и возвышенного идеалиста.
     "Ты должен завершить свой эпос, -однажды сказала она ему,- издать его и далее не чураться мира".
     "Я его давно завершил было, а всё ж опасаюсь публичности, обыденно-пошлых людей, которые станут смаковать мой труд. Я желал бы посмертной публикации. Возможно, я достоин славы пост мортем".
     "Нет, это исключено: люди должны узнать и восславить тебя, открывшего и развившего новое".
     Матиас боялся. Его работа была завершена. Десять лет жил он с нею, мыслил ради неё, а теперь должен был признать её пустой, бесполезной и бесцельной. Всё же он, автор, удостоится славы, его больше не станут высмеивать и язвить всякие простаки. Они признают в нём мыслителя, великого, независимого духовного деятеля. Его ученики почтут преподавателя и после станут вспоминать о нём :"Я учился у славного Херцфельда".
     Он отнёс свой труд издателю.
     С опаской ждал он критических отзывов. Не было никаких. Экземпляры не раскупались. Наконец, однажды ему подбросили газету с заметкой подчёркнутой красным. Он прочёл заголовок: "Философический поэт". Наконец его книга удостоилась критического отзыва. Чем далее читал он, тем сильнее ужасался. Что он сделал людям, которые его вываляли в грязи? Его обвинили в компиляторстве, в плагиате, неспособности создать что-то своё. Красивые чужие мысли в неуклюжих формах. Матиас был низвержен. Отныне его книга - в опале.
     Стоило ему выйти на улицу- люди останавливались и кивали на него. "Одинокий Фальстаф"- слышал он насмешливые шепотки. И в гимназии его преследовали за стихи. Однажды ему пришлось подменить коллегу. Он не знал класса и побаивался лекции. Может быть, мальчики прочли книгу и посмеются над автором. Да нет, обойдётся. Он собрался было с духом и начал излагать основные черты буддизма, индусского аскетизма, поведал о суровых юношах, которые добывали себе платье срывая ночами саваны с мертвецов, высмеял радости нирваны.
     "Я полагаю,- внезапно вскричал некто с "камчатки",- что философия буддизма уже изложена в стихах, только вот не могу припомнить, кем. Это звучит следующим образом..."
     И с комическим пафосом, вызвавшим общий смех, длинный, худой юноша продекламировал:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья".

     "Ага, -молвил Херцфельд, -и как вы находите эти строки?"
     "Жалкими!- ответил гимназист".
     Матиас Йоханнес Херцфельд промолчал. Без слов взял он свой плащ и шляпу с вешалки и ,покраснев, медленно зашагал к дверям. Ему захотелось домой. Не мыслил он такого непонимания, такой насмешки. Никого не хотел он обидеть, всегда ладил с учениками, может, был немного высокомерен. Иль книга его настолько смехотворна? Он отождествлял её с собой. Ему казалось, они едины. Как он, она напыщенная, тяжёлая на подъём, нагружена великими идеями. Людям идеи не в обхват- те вечные. Они- не его поросль. От иного они, от Великих. И внезапно Матиас Йоханнес Херцфельд зарыдал. Прямо на улице утирал он глаза своим большим белым шёлковым платком. Он постиг, что ничто в его большом труде не порождено автором, что весь этот величавый эпос составлен как подборка чужих мыслей и что идеал, на который он столь крепко полагался- всего лишь прилежная, педантическая профессорская работа.
     Дома ждала его жена. Тихо преклонил пред нею он колени , свою большую, толстую голову опустил на подол платья. Ясно сияла плешь. Изредка Матиас всхлипывал. Сквозь лёгкое платье чувствовал он тёплые члены. Что-то оборвалось в нём. Наобум явилась собственная мысль: "Столько я повидал, столько перечёл, столько уразумел- и всего-то не прочувствовал!"
     Рука жены легонько поглаживала головку.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Гудели заупокой пихтовые верхушки, строго и жалобно, когда зима со студёных горных залысин да из ущелистых скал наяривала. Звонко и празднично трепетал ,однако, лес как только весна фён-бурей начинала чистить себе подступы.
     Итак, миновала прочь череда лет, а из Кёбели вышел ,несмотря на лишения, спасибо замечательному горному воздуху, право мосластый, коренастый, недюжинный Кёбель. Он охотно брался за работу, впрягался как бычок в ярмо. Случались кулачные потасовки ночные - он не отлынивал, бился что буйволёнок беспривязный.
     В благородство распорядка дня и пунктуальность в делах Кобели был посвящён только "на выучке", то есть, в рекрутской учебке. Быстро далась ему неприятная муштра. Вышел из него солдат бодрый, выдержанный, не страдалец, невосприимчивый ни к сырости-холоду, ни к порицаниям начальническим. С довольной, мудрой улыбкой прошёл он смотры, различая "дельные" и "слишком уж ретивые" предписания. Не принимая всё близко к сердцу, не изошёл было жёлчью, всё ,что выпадало на его долю, принимал как погоду: за дождём- сухо и солнечно.
     А потому вернулся из казармы Кёбель в полном здравии да ещё научен кое-чему нужному городской жизнью, а именно ремеслу носильщика, а то ведь почти три четверти всех крепких парней округи зарабатывали у всесильного хозяина купальни именно этим.Столь охотно, как Кёбель, никто не волок в палящий зной в гору корзины и чемоданы.
     Его "рафф"* прирос к спине. Если парню приходилось было изредка прогуляться налегке, например, в церковь, ему чего-то недоставало как чудом исцелившемуся горбуну.
     Долго ещё покорял он свой маршрут в одиночку. И вот, несколько раз у бедной, на старинный манер воздвигнутой сказочной мельницы пересёкся парень с ясной блондинкой, на диво краснощёкой девушкой, что круто шагала с корзинами из долины вверх. С молчаливого обоюдного согласия раз встретившись, продолжали они путь вместе. Маршрут оказался общим, поскольку бауэрская дочь день-деньской доставляла в купальню сливочное масло и яйца. Беседа всё не клеилась. Кёбель не обладал обходительностью рассказчика, а у девушки дыхание спирало от тяжести. Всё же парень смекнул, что пора начать: "лес не пруд, а мы не рыбы".  "Ты, наверное, у Рейна, там внизу живёшь?- с бабьим любопытством осведомился он". Ответную реплику отпустила "маслоносильщица": "Я из Хоонегга родом". Кёбели состроил испуганную и удивлённую физиономию. Там ведь жил несказанно богатый бауэр, который раз в месяц пригонял долинному резнику, толстому Зе`мелю, "зелёное мясо". Бедному парню похорошело только когда услышал он, что девушка проживает не в хоромах на солнечном склоне, а в скромной хижине.
     В середине сентября посылки кончились, ибо в это время закрывались ворота кургаузов**. За полгода не свиделся Кёбель со своею спутницею ни разу. Покруче летнего впряглись крепкие девевенские мужчины. День за днём забиралась обветренная братва в горы в державном лесу и на общественной, принадлежавшей четырём сельским общинам делянке валить стволы. Свирепствовала буря, колкое ледяное крошево сыпало в глаза, за шею, отчего прятал нос Кёбели за высоко поднятым воротом. Выводила тропа из страшного сырого тумана под ясно-голубое небо под улыбчивое солнышко- и скидывал Кёбели куртку прочь, и трудился как родился, в одной рубашке. Он всегда сносил тяготы не со стоном, не с ликованием, но спокойно и молча.
     В январе мороз ядрёный. На насте лежала цепь. Как Кёбель голой ладонью ухватил звено- так и присосалось бесстыдно железо к коже что вурдалак. В один приём оторвал его упрямый парень, да на металле повисли клочья кожи. Сцепив зубы, пересилил Кёбель боль и утешился: "Были б кости, а мясо нарастёт"***
     И верно, скоро выздоровела рука, когда весна пришла и хозяин снова созвал**** вассалов.
     Во время первых хо`док стали встречаться у родничка за потешной мельницей носильщик и корзинщица*****. Живее и откровеннее велись ими разговоры, да вертелись те вокруг вокруг внешнего и постороннего, не о чувствах и о планах на будущее говорилось.
     И вот, влюбился Кёбель по уши будучи преисполнен видов с Марайли прошагать сообща весь жизненный путь. И снова как тогда недоставало парню свободы самовыражения. Слова не давались желанию. Только пытался он заговорить о главном- и комок подкатывал к горлу, а ещё боялся парень ответной насмешки задорной девушки.
     В конце Винного месяца, как обычно в день первого снегопада гуляло дольнее село ярмарку. С Рейна и со склонов гор, где Хоонегг, сходились на праздник все кто маршировал, ковылял или ползал. И оказались Кёбель с Марайли в общем хороводике. Без слов протянул парень своему сокровищу "поздравительный" пряник-сердечко с засахаренным красным цукатом-розочкой и подходящим случаю стишком. Затем Кёбель объявился платить обществу каждый третий заказанный ротвейн и, поскольку в корчме контрабас ворчал свои вальсищи, парочка отплясала было танцульку.
     В ранних сумерках вместе они поднялись от берега Рейна в гору к сказочной мельнице, где начиналась дорога в Хоонегг.  Марайли нетерпеливо ждала давно вынашиваемого Кёбели предложения, но тот был на этот раз особенно беспомощен, поскольку спина его не венчалась "раффом". Требовался некоторый толчок в помощь. Девушка рассказала, как обстояли её дела домашние: отец слишком стар и больше не в состоянии прислуживать в купальне; запасён корм для трёх коз; между делом- подёнщина у богача; три-четыре раза в год даются даром заморыши из "зелёного мяса"...
     Расписывая бытьё своё, Марайли улыбалась столь щедро и призывно, что парень едва не заплакал, ибо волшебная красота рядом была, а рукой не подать, словом то есть, которое безвыходно замерло в его устах.
     Вот послышался подозрительный скрип, треск донёсся с мельницы. Озабоченно и красноречиво обернулся Кёбель налево, а Парадиз Хоонегга остался справа. И протянул Кёбель руку девушке, и пожелал ей "доброй ночи!". Тогда сообразила Марайли, что и следующий шажок за ней. Замерев задумчиво у ручейка, глубоко вздохнула она и молвила: "Что если бы ты спросил меня, желаю ли взять тебя?  Я бы не сказала нет. Ты бы пришёл к нам в Хоонегг и остался бы , пригодился. Что на это скажешь?"
     В этот миг услыхал Кёбель наигрыш ангельский - и во второй раз в его жизни сердце подпрыгнуло от счастья: столь переполнили чувства его, что нёбо и язык свела судорога и рот окаменел.
     Поэтому пришлось Марайли спросить парня ещё раз, в приказно`м порядке, довольно решительно ,в упор: "Что скажешь?"
     Тогда, наконец, отыскал Кёбель слово, одно-единственное, рассудительное и ,всё же, прозвучавшее уступкой: "М ы р а`!"
-------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
* "рафф"- т.н. "козёл", приспособление для переноски тяжестей на ремнях с прямоугольным выстуром у поясницы;
** "кургаузы"- по аналогии с "пакгаузами" :"кур"- лечение, а "пак"- упаковка, т.е. павильоны для курортников;
*** буквально "Лучше попа в рясе, который всё толстеет и толстеет";
**** буквально "скликал барабанной дробью";
***** буквально: "раффтрегер" и "анкенмайчи" (диал.);

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Во время о`но, когда все правители пребывали под угрозой,- обьяснять в чём заключалась последняя бесполезно, ибо каждая опасность ,да не эта, имеет видимую причину- постигли властелина державы, о которой речь, непокой и бессонница. Не то чтобы учуял он угрозу снизу, то есть, исходящую от своего народа: опасность исходила сверху: она заключалась в необьятных требованиях и предписаниях, коим Властелин счёл необходимым последовать против собственного желания.
     Когда Властелину доложили, что к его крепости подступает великая тень, в которой, пожалуй, и заключалась угроза, тот сгоряча вознамерился было воззвать ко мгле ,дабы оживить её и затем, по возможности, победить. И грянул он в тень, о которой ему донесено было, и тяжко ему было обнаружить за нею тварь не под стать взору человеческому. Вначале регент увидал лишь громадную, волочившуюся напролом зверину.Затем ему удалось высмотреть череп и , спереди его, -широкое ,плоское обличье да широкую пасть, готовую в любой , по истечении многих столетий, момент извергнуть наказы и дождаться исполнения их людьми дабы затем сгинуть. Король распознал навевающую страх, грозную Сфинксу: с ней ему предстояло сразиться ради целостности державы и людских состояний. Он первым подал голос: наказал зверине убраться прочь.
     "Нутро земли скрыто от наших взглядов,- а вам следует заглянуть в него, преподнести мне потаённые земные сокровища да сложить отчёт о глубинном огне и нутряной тверди".
     Властелин, улыбнувшись, повелел своим учёным и умельцам одолеть плоть земную: пробурить её да извлечь наружу сокровища, всё добытое измерить, оценить, а открытия облечь тончайшими формулами, чья точность невообразима. Он самолично следил за ходом работы, которая отражалась в роскошных таблицах и толстых книгах.
     Однажды дело зашло настолько далеко, что Властелин наказал свите завершить изыскания. Сфинкса приняла результаты исполненного и замечательно удавшегося труда без придирок, но и без явного внимания. Следующий наказ был понятен и недвусмысленен.Надлежало рассеять опасную нерушимость земных вещей и сфер надземных. На этот раз учёные со своими таблицами превзошли себя. Они добавили к недавним расчётам тончайший анализ мирового простора, всех путей планетных. всех тел небесных, радостно разоблачили прошлое и грядущее материи тщетно надеясь отвратить третий урок Сфинксы.
     И королю показались все загадки решёнными: второй урок завершился полным триумфом испытуемых. Зажмурится Сфинкса или веки её окаменели? Долго и зря Властелин дивился на застывший лик звериный.
     Сфинкса так замешкалась с третьим наказом, что все подумали, будто исполнив предыдущий урок с беспримерным усердием, они уж выиграли смертельную игру. Но когда дрогнули уста звериные, люди замерли в необьяснимом ожидании.
     "Что заключено в подданных твоих?- спросила она ввергнув короля в раздумья великие". Тот, поборов сладкое искушение ответить скороспелой шуткой, в достаточный срок созвал совет, принялся понуждать людей к работе ,притом браня их за исполнительность. В изыскательском раже те принялись раздевать люд, принуждали всех отбросить стыд, вывернуться наизнанку, до донышек, на сотню манер препарировали мысли людские, членили их и классифицировали.
     Конце не видать было труду, а король всё ходил по лабораториями, словно ждал не мельчайших подноготных подробностей, а чаял скорейшего, точнейшего итогового отчёта. Это предположение подтвердилось, когда Властелин созвал виднейших учёных да способнейших державников, которым наказал немедленно прекратить работу, а и наказал им нечто тайное, что не надлежало разглашению, пусть бы даже присутствующие оказались в роли подопытных.
     Немного погодя последовал наказа доставить люд гуртами к местам ,где были установлены высокоспециализированные гильотины, на которые с болезненной точностью каждого выкликали б чтоб затем всех поголовно ,выдернув из жизни, предать смерти.
     Откровенность отчёта оказалась столь шокирующей, настолько превысила ожидания короля, что тот не промедлил пожертвовать ради полноты и завершённости процесса, и остатком люда, тем, что обслуживал гильотины, дабы не повредить третьей, последней разгадке.
     Согбённый и онемевший от ожидания подошёл король к Сфинксе, тень которой что саван окутала мертвецов, которые не повторят уж сказанного было ими, ибо она препятствует тому.
     На последнем дыхании наказал Властелин удалиться Сфинксе и выслушать ответ его издалека, но та ужимкой дала понять, что не желает отчёта: король нашёл разгадку, он свободен, в его распоряжении -собственная жизнь и дела вверенной ему земли.
     По обличью звериному прокатилась волна Моря Тайн. Затем улыбнулась Сфинкса и удалилась прочь, а когда король осознал содеянное, он миновал границу и покинул собственный Райх.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Райтер вскинулся, когда доктор зашёл на кухню и притворил за собой дверь.
     - Послушайте,- сказал доктор. Мужчина придвинул ему кухонное кресло, достал из ларчика пару рюмок для шнапса и початую бутылку яичного ликёра, наполнил рюмки.  А доктор тем временем над раковиной вымыл и наскоро вытер руки вафельным полотенцем. - Она завтра может встать, - сказал доктор и присел. Он с отвращением пригубил густого, слизкого ликёру.
     -Но она мне не нравится, не нравится она мне, - прибавил он. -В провинцию б её ,или в санаторий. Мужчина пришибленно глянул в пустоту: "Она пожет поехать в Холлабрюнн, к родителям. Но там не отдых".
     -Да, -кивнул доктор, - кивнул доктор, -лучше ничего, чем такой льдых.
     -Она такая глупая. Вы должны присмотреть за ней, -виновато добавил мужчина.- Она скорее пойдёт к балаболам, жуликам, которые магниты вертят. Чистое жульё, знаю. Она ходит к балаболам.
     Доктор, помолчав, выписал рецепт, неразборчивый, поставил внизу закорючку, поклал листок перед мужем. Тот, не подымая, пробежал его взглядом, а затем пробормотал: "Я два дня не работал. Вы должны мне выписать справку".
     -В виде исключения, - сказал доктор,- поскольку вы- опора жене. Ради исключения- не могу иначе, хотя это наказуемо.
     Мужчина кивнул, взял рецепт с кухонного стола, спрятал его. Доктор, замявшись, спросил: "В чём дело? Что с вами?"- "Ничего, -отозвался мужчина.- то есть, я хотел бы вас кое о чём расспросить".
     -Да, -отозвался доктор. Он не торопился. Он думал о предстоящих сегодня пяти или шести визитах, о ждущих его повсюду вони, непроветренных комнатах, неаппетитных кроватях, женщинах, детях. Он расслабился, развалился, не желая сдвинуться с места. Эта кухня была чиста- доктор знал её давно. Рози Райтер- чистоплотная хозяйка. Эти Райтеры- приличные, выдающиеся люди- так доктор про себя величал их.
     -Где дети?- спросил доктор.
     -У соседей, - ответил муж, указал рукой в потолок.- Только до завтра. Утром заберу их.
     -Так что с вами?- машинально переспросил доктор.
     -Дело в книге, -ответил, прижмурившись, Райтер.- Именно у вас хочу спросить насчёт книги. Он подошёл к ящику, на котором стояло радио. На приёмнике лежала книга. Он вручил её доктору. - Знаете это?- спросил Райтер. Доктор полистал её, мельком взглянул на сварщика и сказал самодовольно: "Ещё бы знал". Мужчина внимательно посмотрел на доктора, ожидая дальнейших комментариев.  -Да, философия, -молвил тот, -раньше интересовала и меня. Теперь мне не до чтения. Нечто противоположное -сама жизнь, уж вы поверьте мне. Теперь не до философии. Вечером тут и там теперь читают романы... Доктор прервался и удивлённо посмотрел на мужчину, чьё лицо побледнело и приобрело вызывающее выражение.
     -Я прочёл книгу, -молвил мужчина и затаил дыхание.
     Доктор взглянул на него почти с изумлением: "Вы это прочли?" Он прихлопнул ладонью обложку. И затем жадно добавил: "На что?"
      Мужчина не ответил. Он налил себе ликёру и спросил: "Что за книги есть ещё? Как получают эти книги?"
      Доктор раздражённо ответил: "Ты милый Господь, книг как песку в море: не сочтёшь. Подите-ка в платную библиотеку, подпишитесь. Или- в народную, там можно на дом брать."
     "И такие?- спросил мужчина".
      "Всевозможные книги, - ответил доктор. -Мля жена тоже абонируется, в платной".

     Ночью, когда жена храпела во сне, опёршись на локоть, Райтер принялся за книгу. Он перечитывал её, прежде - места, отмеченные кем-то карандашом. Эти пометки заставляли сварщика думать о прежнем хозяине книги, который  выделил именно те, а не другие строчики-абзаы надписями вроде "заблуждение!" или "см. челов. слиш. челов." Мужчина читал себе, читал, губы его шевелились. Изредка он вставал с кровати чтоб пройтись- и тогда слова в нём оживали, они как духи творили своё в его теле.  Он удовлетворённо постанывал, голова его болела, глаза горели, хоть эти добрые, закалённые глаза привыкли к звёздно-горячему свету.  Голубой, светло-звёздный огонь причинял бывало глазам его такую же боль, а то-  вид раскрасневшейся расплавленной стали, когда его ,Райтера, тело дрожало согласно с убиваемыми, возрождаемыми, трансформируемыми его руками формами и материями. Он, зная как, плавил было сталь, а теперь делал то же с собой: буквы и фразы топил в собственном мозгу, где полыхало белозвёздноголубое пламя, слепившее глаза.

     - Он уволен, я это знаю,- сказала жена.
     - Фрау Рози, -окликнулся доктор, -успокойтесь: он найдёт себе место. Чем смогу, помогу. Знаю инженера на машиностроительном заводе.
     - Герр доктор, -сказала жена, -всё впустую, я знаю. Он больше ни о чём не заблтится. Не смотрит на детей. Я могу околеть. Из за него я околею.
     - Я устрою ему место. В наше время нет ничего проще, чем найти место квалифицированному рабочему.
     - Нет, -возразила жена и заплаказа, - всё зря. Несчастье одолело нас. Никто нам, пропащим, не поможет.
     - Вы глупая женщина, фрау Рози,- молвил доктор,- ведь ваш муж -крепкий парень, прилежный, добрый человек.
     - Но он читает. И ничем больше не занят. Поговорите с ним. Меня он вовсе не слушает.
     - Разумеется, я поговорю с ним, - пообещал доктор. -Успокойтесь. Он ступил в спальню Райтеров, остановился у ночной тумбочки, на которой лежали книги, сгрёб их, пересмотрел одну за днугой: "Йога. Введение в Здоровье", "Душа и её основания", "Мы и наша Вселенная", "Дух ХХ столетия", "Воля к Власти". Доктор бросил стопу на место и гневно крикнул: "Что это значит?"
     -Он всю меня высосал,- пожаловалась жена.- Это продолжается уже два месяца. Внезапно он начал читать. Прежде он не пил,- только своё пиво по вечерам, не карил, не читал. Клянусь вам. Абстинент.  Теперь последние деньги ухлдят на книги и пиво. Я могу уехать к родителям в Холлабрюнн.
     - Дучше не надо,- примирительно попросил доктор. - Там -никакого отдыха. С вашими лёгкими надо в санаторий.
     -А дети, -вскрикнула она, -дети!

     Мужчина читал лёжа в постели. Он встал чтоб отворить доктору и снова улёгся.
     - Вы должны выписать мне справку,- молвил мужчина вперившись в доктора воспалённым взглядом.- Мои глаза чертовски болят.
     - Я не сделаю этого,- отчётливо, раздельно произнёс доктор каждое слово.- Почему вы не посещает свою жену?... Почему вы не навещаете свою жену в больнице?-  закричал доктор и ударил кулаком пои разделочной доске забытой на столе. Упал горшок: розис-геранис, розис-цветочкис, розис-земеляс рассыпались по полу.
     - Почему вы кричите на меня?- кротко и нескоро спросил мужчина доктора.
     - Выша жена умирает!- крикнул доктор.
     - Не кричите так,- тихо молвил мужчина. Он отёр пепел с сигареты о тарелку, что стояла на тумбочке. Несколько блюдец и одна пепельница полные окурков и золы занимали пол у кровати и подоконник.
     - Вы же кричите,- молвил мужчина на хохдойче ("букв. "высокий немецкий", то есть литературный язык, не венский торопливый диалект- прим.перев.) перепугав доктора.
     - Как вы разговариваете со мной, насколько вы обнаглели?!- доктор, с дрожью в голосе, ответствовал таки на хохдойче.
     - Присядьте, - мужчина наконец выбрался из кровати, явился на свет как привидение, в  коричневой, помятой  рубахе, одной из тех, что ,доктор уже знал, спят днём его пациенты.
     - Вы оборванец, -не подав Ройману руки, сказал доктор.
      Мужчина миновал доктора, принёс из кухни яичный ликёр и две бутылки писа. Он налил докторы того и другого, подбодрил его улыбкой- и снова забралься в постель.
     - Мне необходима спрака.,- сказал он улыбнувшись.- Я болен. Иначе не получу больничного пособия.
     - Вы здоровы. Будете работать.
     Доктор рассерженно отведал ликёру , а затем выпил пива.
     - Я тяжело болен, вы же видите!- мужчина ударил, как ребёнок, кулаком по разделочной доске- та подпрыгнула вверх и упала, расколовшись, к ногам просящего.      - Где дети?- угрожающе спросил доктор.
     - Дети у бабушки с дедушкой,- тихо ответил мужчина не тронув обломки.- В воскресенье я съездил в Холлабрюнн.
     - Вы тряпка, - сказал доктор.- Говорите же! Скажите правду. Почему вы не работаете?
      Мужчина серьёзно и задумчиво взглянул в ответ. Чёрная, ровная поросль на его подбородке выглядела как траурная повязка.
     - Я больше не выйду на работу, доктор. Так есть. Я больше не могу. Что-то сдвинулось во мне. Оборвалось. Я больше не могу работать ,ко времени вставать, собираться! Никогда блольше не смогу я работать.
     Они сидели застыв. У мужчины внезапно наварнулись слёзы на глаза. -Что с моей Рози?- прошептал он, - Разумеется, выхожу работать, доктор. Завтра пойду. Завтра..., - он застонал. - Бедная Рози, бедная Рози..."
     Доктор заходил по комнате , провёл дорожку странных, светлых на пыльном полу следов, растоптав голубые листья герани. налистья ю  следов. - Вы и впрямь спятили. Почему читаете безостановочно? Глупо это, читать. Мужик, который в жизни конкретен... Я живу реальной жизнью, мы все живём реальной жизнью, а вы читаете, как будто заняться вам нечем, читаете как приготовишка. Это ведь от книг приходит, когда люди формируются!"
     Мужчина медленно, не стыдясь, промокнул краем льняного платка полившиеся было слёзы: "Но вы должны меня понять. Я ,сварщик, знаю белый свет. Сварщик- это очень доброе ремесло. Я сдал экзамен- и сразу женился. Один за друним появились пара детей. Я работал в муниципальных мастерских, почти во всех округах, и в Первом тоже, на улицах, где большие магазины, и ювелирные, кондитерские, ах! одежда, автомобили, часы и ковры. Но знаете, это не для меня, я не настолько нищ. Мы живём во Флоридсдорфе, вы -тоже, герр доктор, это обстоятельство не стану комментировать. Здесь всё иначе, чем должно быть, чем есть ещё где-то.  Зелень, к примеру, нашего парка, воздух- всё с недовесом , недомером. Улицам недостаёт того, что их улицами делает, парку- того, что создаёт
романтику парка. Хорошие квартиры у нас, в муниципальных многоэтажках, но не разгуляешься в них: простору мало, во всём заметно слишком мало, и в наших жёнах- тоже, в Рози -недостаток, хоть и была она хорошей хозяйкой, но стишком скудна, и браслеты её такие же, и фальшивый жемчуг, и золотые серёжки с "незабудьменяшками", и в детях наших недомер, - но всё это замечаешь в последнюю очередь, и себя как следует не оценишь,  а также мы с вами скудны, герр доктор, вы должны мне это простить, но и в вам всего недостаёт, поскольку вы  т у т  доктор. Нет, я не жалуюсь: живу очень хорошо, есть работа- есть зарплата, профсоюз, 45-часовая неделя, которую обещают подсократить. Ну, видите-ли, сварщик я. Больничные выплаты, при несчастном случае, страхование жизни. Мля жена получит приличные деньги в случае моей смерти. Жильё обеспечено, квартплата низкая, Флоридсдорф- неплохое место: тут всё дёшево. Вы принадлежите общему: ведь вы служащий. У вас на две комнаты больше- на здоровье, ведь вам положено, так правильно, что у вас больше комнат. Вечером у вас глаза слипаются, как мои- и вы пьёте своё пиво, я -тоже. Отпуск вы проводите на лесной даче, я- в Холлабрюнне: невелика разница.  Но я- сварщик. У меня есть некоторый опыт работы со сталью ,с жаром, со светом, да что за светом! У нас защитные очки. Но что, если они оставлены дома? Разбились? Видите, такое случается. Я не забыл свои очки,этого не могло случиться.
     Слава Тебе, очки мои разбились- и огонь как волк  прыгнул мне в глаза: жрёт их, вырывает их вместе с мозгом. И всё проходит через меня всё сошлось во мне. Когда мы приходим в этот мир, а когда-то нам надо это сделать, то я не хочу, чтоб в нас и во всём был недостаток... Эти треснувшие разделочные доски, ликёр, эти деревья, сплошной стеной ставшие тут вокруг, и эта домашняя  вонь, улицы ведущие тебя обязательно от перекрёстка к перекрёстку, и эти больничные листки накорябанные на худшей бумаге, все эти общеобразовательные школы и общественные нужники, которые для пущей взаимодоверительности нам подсовывают, и везде - намёки да экивоки: с общественными столовыми, жестяными ложками, толкучими плацами, спортплощадками,  кино.
     Но мне попалась книга. Да, эта книга. Что скажете? Я на выпускных отучился, а вы штудировали после. Я не выроню этой книги, не отдам..." Мужчина поправился чтоб начать снова уже на хохдойче: "Это неповторимо, видите ,мой любимый ,неповторимо! Уж знаю, что я не заброшен, но напротив- вовлечён. Ибо никто не исключён, и я по совственной воле не исключаю себя. Я ,пожалуй, в меньшей степени ,чем вы,  исключён, хотя вы учились, а я -нет!"
    " Ну да, -молвил доктор растерянно, - ведь верно, нечего возразить".  Он вытер лоб носовым платком чтоб выиграть время. Затем он свёл брови и  рассерженно чихнул в платок. "Вы, наверное, считаете себя гением, а меня- идиотом. Спасибо, спасибо. Намолотили тут мне половы. Большущее спасибо. Почему не выступаете перед своими? Ваши друзья, возможно, невежественны. А вы образованнейший человек? Говорите там. Не со мной! с другими! Для меня это ваше- ахинея: я-то прочёл в жизни кое-что. Я должен навещать вашу жену чтоб вы не беспокоились. Она ходила к шарлатану . Уж тот повертел ей маятником. Уж если на то пошло... вы понимаете... Это конец".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы