Во время о`но, когда все правители пребывали под угрозой,- обьяснять в чём заключалась последняя бесполезно, ибо каждая опасность ,да не эта, имеет видимую причину- постигли властелина державы, о которой речь, непокой и бессонница. Не то чтобы учуял он угрозу снизу, то есть, исходящую от своего народа: опасность исходила сверху: она заключалась в необьятных требованиях и предписаниях, коим Властелин счёл необходимым последовать против собственного желания.
     Когда Властелину доложили, что к его крепости подступает великая тень, в которой, пожалуй, и заключалась угроза, тот сгоряча вознамерился было воззвать ко мгле ,дабы оживить её и затем, по возможности, победить. И грянул он в тень, о которой ему донесено было, и тяжко ему было обнаружить за нею тварь не под стать взору человеческому. Вначале регент увидал лишь громадную, волочившуюся напролом зверину.Затем ему удалось высмотреть череп и , спереди его, -широкое ,плоское обличье да широкую пасть, готовую в любой , по истечении многих столетий, момент извергнуть наказы и дождаться исполнения их людьми дабы затем сгинуть. Король распознал навевающую страх, грозную Сфинксу: с ней ему предстояло сразиться ради целостности державы и людских состояний. Он первым подал голос: наказал зверине убраться прочь.
     "Нутро земли скрыто от наших взглядов,- а вам следует заглянуть в него, преподнести мне потаённые земные сокровища да сложить отчёт о глубинном огне и нутряной тверди".
     Властелин, улыбнувшись, повелел своим учёным и умельцам одолеть плоть земную: пробурить её да извлечь наружу сокровища, всё добытое измерить, оценить, а открытия облечь тончайшими формулами, чья точность невообразима. Он самолично следил за ходом работы, которая отражалась в роскошных таблицах и толстых книгах.
     Однажды дело зашло настолько далеко, что Властелин наказал свите завершить изыскания. Сфинкса приняла результаты исполненного и замечательно удавшегося труда без придирок, но и без явного внимания. Следующий наказ был понятен и недвусмысленен.Надлежало рассеять опасную нерушимость земных вещей и сфер надземных. На этот раз учёные со своими таблицами превзошли себя. Они добавили к недавним расчётам тончайший анализ мирового простора, всех путей планетных. всех тел небесных, радостно разоблачили прошлое и грядущее материи тщетно надеясь отвратить третий урок Сфинксы.
     И королю показались все загадки решёнными: второй урок завершился полным триумфом испытуемых. Зажмурится Сфинкса или веки её окаменели? Долго и зря Властелин дивился на застывший лик звериный.
     Сфинкса так замешкалась с третьим наказом, что все подумали, будто исполнив предыдущий урок с беспримерным усердием, они уж выиграли смертельную игру. Но когда дрогнули уста звериные, люди замерли в необьяснимом ожидании.
     "Что заключено в подданных твоих?- спросила она ввергнув короля в раздумья великие". Тот, поборов сладкое искушение ответить скороспелой шуткой, в достаточный срок созвал совет, принялся понуждать людей к работе ,притом браня их за исполнительность. В изыскательском раже те принялись раздевать люд, принуждали всех отбросить стыд, вывернуться наизнанку, до донышек, на сотню манер препарировали мысли людские, членили их и классифицировали.
     Конце не видать было труду, а король всё ходил по лабораториями, словно ждал не мельчайших подноготных подробностей, а чаял скорейшего, точнейшего итогового отчёта. Это предположение подтвердилось, когда Властелин созвал виднейших учёных да способнейших державников, которым наказал немедленно прекратить работу, а и наказал им нечто тайное, что не надлежало разглашению, пусть бы даже присутствующие оказались в роли подопытных.
     Немного погодя последовал наказа доставить люд гуртами к местам ,где были установлены высокоспециализированные гильотины, на которые с болезненной точностью каждого выкликали б чтоб затем всех поголовно ,выдернув из жизни, предать смерти.
     Откровенность отчёта оказалась столь шокирующей, настолько превысила ожидания короля, что тот не промедлил пожертвовать ради полноты и завершённости процесса, и остатком люда, тем, что обслуживал гильотины, дабы не повредить третьей, последней разгадке.
     Согбённый и онемевший от ожидания подошёл король к Сфинксе, тень которой что саван окутала мертвецов, которые не повторят уж сказанного было ими, ибо она препятствует тому.
     На последнем дыхании наказал Властелин удалиться Сфинксе и выслушать ответ его издалека, но та ужимкой дала понять, что не желает отчёта: король нашёл разгадку, он свободен, в его распоряжении -собственная жизнь и дела вверенной ему земли.
     По обличью звериному прокатилась волна Моря Тайн. Затем улыбнулась Сфинкса и удалилась прочь, а когда король осознал содеянное, он миновал границу и покинул собственный Райх.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Райтер вскинулся, когда доктор зашёл на кухню и притворил за собой дверь.
     - Послушайте,- сказал доктор. Мужчина придвинул ему кухонное кресло, достал из ларчика пару рюмок для шнапса и початую бутылку яичного ликёра, наполнил рюмки.  А доктор тем временем над раковиной вымыл и наскоро вытер руки вафельным полотенцем. - Она завтра может встать, - сказал доктор и присел. Он с отвращением пригубил густого, слизкого ликёру.
     -Но она мне не нравится, не нравится она мне, - прибавил он. -В провинцию б её ,или в санаторий. Мужчина пришибленно глянул в пустоту: "Она пожет поехать в Холлабрюнн, к родителям. Но там не отдых".
     -Да, -кивнул доктор, - кивнул доктор, -лучше ничего, чем такой льдых.
     -Она такая глупая. Вы должны присмотреть за ней, -виновато добавил мужчина.- Она скорее пойдёт к балаболам, жуликам, которые магниты вертят. Чистое жульё, знаю. Она ходит к балаболам.
     Доктор, помолчав, выписал рецепт, неразборчивый, поставил внизу закорючку, поклал листок перед мужем. Тот, не подымая, пробежал его взглядом, а затем пробормотал: "Я два дня не работал. Вы должны мне выписать справку".
     -В виде исключения, - сказал доктор,- поскольку вы- опора жене. Ради исключения- не могу иначе, хотя это наказуемо.
     Мужчина кивнул, взял рецепт с кухонного стола, спрятал его. Доктор, замявшись, спросил: "В чём дело? Что с вами?"- "Ничего, -отозвался мужчина.- то есть, я хотел бы вас кое о чём расспросить".
     -Да, -отозвался доктор. Он не торопился. Он думал о предстоящих сегодня пяти или шести визитах, о ждущих его повсюду вони, непроветренных комнатах, неаппетитных кроватях, женщинах, детях. Он расслабился, развалился, не желая сдвинуться с места. Эта кухня была чиста- доктор знал её давно. Рози Райтер- чистоплотная хозяйка. Эти Райтеры- приличные, выдающиеся люди- так доктор про себя величал их.
     -Где дети?- спросил доктор.
     -У соседей, - ответил муж, указал рукой в потолок.- Только до завтра. Утром заберу их.
     -Так что с вами?- машинально переспросил доктор.
     -Дело в книге, -ответил, прижмурившись, Райтер.- Именно у вас хочу спросить насчёт книги. Он подошёл к ящику, на котором стояло радио. На приёмнике лежала книга. Он вручил её доктору. - Знаете это?- спросил Райтер. Доктор полистал её, мельком взглянул на сварщика и сказал самодовольно: "Ещё бы знал". Мужчина внимательно посмотрел на доктора, ожидая дальнейших комментариев.  -Да, философия, -молвил тот, -раньше интересовала и меня. Теперь мне не до чтения. Нечто противоположное -сама жизнь, уж вы поверьте мне. Теперь не до философии. Вечером тут и там теперь читают романы... Доктор прервался и удивлённо посмотрел на мужчину, чьё лицо побледнело и приобрело вызывающее выражение.
     -Я прочёл книгу, -молвил мужчина и затаил дыхание.
     Доктор взглянул на него почти с изумлением: "Вы это прочли?" Он прихлопнул ладонью обложку. И затем жадно добавил: "На что?"
      Мужчина не ответил. Он налил себе ликёру и спросил: "Что за книги есть ещё? Как получают эти книги?"
      Доктор раздражённо ответил: "Ты милый Господь, книг как песку в море: не сочтёшь. Подите-ка в платную библиотеку, подпишитесь. Или- в народную, там можно на дом брать."
     "И такие?- спросил мужчина".
      "Всевозможные книги, - ответил доктор. -Мля жена тоже абонируется, в платной".

     Ночью, когда жена храпела во сне, опёршись на локоть, Райтер принялся за книгу. Он перечитывал её, прежде - места, отмеченные кем-то карандашом. Эти пометки заставляли сварщика думать о прежнем хозяине книги, который  выделил именно те, а не другие строчики-абзаы надписями вроде "заблуждение!" или "см. челов. слиш. челов." Мужчина читал себе, читал, губы его шевелились. Изредка он вставал с кровати чтоб пройтись- и тогда слова в нём оживали, они как духи творили своё в его теле.  Он удовлетворённо постанывал, голова его болела, глаза горели, хоть эти добрые, закалённые глаза привыкли к звёздно-горячему свету.  Голубой, светло-звёздный огонь причинял бывало глазам его такую же боль, а то-  вид раскрасневшейся расплавленной стали, когда его ,Райтера, тело дрожало согласно с убиваемыми, возрождаемыми, трансформируемыми его руками формами и материями. Он, зная как, плавил было сталь, а теперь делал то же с собой: буквы и фразы топил в собственном мозгу, где полыхало белозвёздноголубое пламя, слепившее глаза.

     - Он уволен, я это знаю,- сказала жена.
     - Фрау Рози, -окликнулся доктор, -успокойтесь: он найдёт себе место. Чем смогу, помогу. Знаю инженера на машиностроительном заводе.
     - Герр доктор, -сказала жена, -всё впустую, я знаю. Он больше ни о чём не заблтится. Не смотрит на детей. Я могу околеть. Из за него я околею.
     - Я устрою ему место. В наше время нет ничего проще, чем найти место квалифицированному рабочему.
     - Нет, -возразила жена и заплаказа, - всё зря. Несчастье одолело нас. Никто нам, пропащим, не поможет.
     - Вы глупая женщина, фрау Рози,- молвил доктор,- ведь ваш муж -крепкий парень, прилежный, добрый человек.
     - Но он читает. И ничем больше не занят. Поговорите с ним. Меня он вовсе не слушает.
     - Разумеется, я поговорю с ним, - пообещал доктор. -Успокойтесь. Он ступил в спальню Райтеров, остановился у ночной тумбочки, на которой лежали книги, сгрёб их, пересмотрел одну за днугой: "Йога. Введение в Здоровье", "Душа и её основания", "Мы и наша Вселенная", "Дух ХХ столетия", "Воля к Власти". Доктор бросил стопу на место и гневно крикнул: "Что это значит?"
     -Он всю меня высосал,- пожаловалась жена.- Это продолжается уже два месяца. Внезапно он начал читать. Прежде он не пил,- только своё пиво по вечерам, не карил, не читал. Клянусь вам. Абстинент.  Теперь последние деньги ухлдят на книги и пиво. Я могу уехать к родителям в Холлабрюнн.
     - Дучше не надо,- примирительно попросил доктор. - Там -никакого отдыха. С вашими лёгкими надо в санаторий.
     -А дети, -вскрикнула она, -дети!

     Мужчина читал лёжа в постели. Он встал чтоб отворить доктору и снова улёгся.
     - Вы должны выписать мне справку,- молвил мужчина вперившись в доктора воспалённым взглядом.- Мои глаза чертовски болят.
     - Я не сделаю этого,- отчётливо, раздельно произнёс доктор каждое слово.- Почему вы не посещает свою жену?... Почему вы не навещаете свою жену в больнице?-  закричал доктор и ударил кулаком пои разделочной доске забытой на столе. Упал горшок: розис-геранис, розис-цветочкис, розис-земеляс рассыпались по полу.
     - Почему вы кричите на меня?- кротко и нескоро спросил мужчина доктора.
     - Выша жена умирает!- крикнул доктор.
     - Не кричите так,- тихо молвил мужчина. Он отёр пепел с сигареты о тарелку, что стояла на тумбочке. Несколько блюдец и одна пепельница полные окурков и золы занимали пол у кровати и подоконник.
     - Вы же кричите,- молвил мужчина на хохдойче ("букв. "высокий немецкий", то есть литературный язык, не венский торопливый диалект- прим.перев.) перепугав доктора.
     - Как вы разговариваете со мной, насколько вы обнаглели?!- доктор, с дрожью в голосе, ответствовал таки на хохдойче.
     - Присядьте, - мужчина наконец выбрался из кровати, явился на свет как привидение, в  коричневой, помятой  рубахе, одной из тех, что ,доктор уже знал, спят днём его пациенты.
     - Вы оборванец, -не подав Ройману руки, сказал доктор.
      Мужчина миновал доктора, принёс из кухни яичный ликёр и две бутылки писа. Он налил докторы того и другого, подбодрил его улыбкой- и снова забралься в постель.
     - Мне необходима спрака.,- сказал он улыбнувшись.- Я болен. Иначе не получу больничного пособия.
     - Вы здоровы. Будете работать.
     Доктор рассерженно отведал ликёру , а затем выпил пива.
     - Я тяжело болен, вы же видите!- мужчина ударил, как ребёнок, кулаком по разделочной доске- та подпрыгнула вверх и упала, расколовшись, к ногам просящего.      - Где дети?- угрожающе спросил доктор.
     - Дети у бабушки с дедушкой,- тихо ответил мужчина не тронув обломки.- В воскресенье я съездил в Холлабрюнн.
     - Вы тряпка, - сказал доктор.- Говорите же! Скажите правду. Почему вы не работаете?
      Мужчина серьёзно и задумчиво взглянул в ответ. Чёрная, ровная поросль на его подбородке выглядела как траурная повязка.
     - Я больше не выйду на работу, доктор. Так есть. Я больше не могу. Что-то сдвинулось во мне. Оборвалось. Я больше не могу работать ,ко времени вставать, собираться! Никогда блольше не смогу я работать.
     Они сидели застыв. У мужчины внезапно наварнулись слёзы на глаза. -Что с моей Рози?- прошептал он, - Разумеется, выхожу работать, доктор. Завтра пойду. Завтра..., - он застонал. - Бедная Рози, бедная Рози..."
     Доктор заходил по комнате , провёл дорожку странных, светлых на пыльном полу следов, растоптав голубые листья герани. налистья ю  следов. - Вы и впрямь спятили. Почему читаете безостановочно? Глупо это, читать. Мужик, который в жизни конкретен... Я живу реальной жизнью, мы все живём реальной жизнью, а вы читаете, как будто заняться вам нечем, читаете как приготовишка. Это ведь от книг приходит, когда люди формируются!"
     Мужчина медленно, не стыдясь, промокнул краем льняного платка полившиеся было слёзы: "Но вы должны меня понять. Я ,сварщик, знаю белый свет. Сварщик- это очень доброе ремесло. Я сдал экзамен- и сразу женился. Один за друним появились пара детей. Я работал в муниципальных мастерских, почти во всех округах, и в Первом тоже, на улицах, где большие магазины, и ювелирные, кондитерские, ах! одежда, автомобили, часы и ковры. Но знаете, это не для меня, я не настолько нищ. Мы живём во Флоридсдорфе, вы -тоже, герр доктор, это обстоятельство не стану комментировать. Здесь всё иначе, чем должно быть, чем есть ещё где-то.  Зелень, к примеру, нашего парка, воздух- всё с недовесом , недомером. Улицам недостаёт того, что их улицами делает, парку- того, что создаёт
романтику парка. Хорошие квартиры у нас, в муниципальных многоэтажках, но не разгуляешься в них: простору мало, во всём заметно слишком мало, и в наших жёнах- тоже, в Рози -недостаток, хоть и была она хорошей хозяйкой, но стишком скудна, и браслеты её такие же, и фальшивый жемчуг, и золотые серёжки с "незабудьменяшками", и в детях наших недомер, - но всё это замечаешь в последнюю очередь, и себя как следует не оценишь,  а также мы с вами скудны, герр доктор, вы должны мне это простить, но и в вам всего недостаёт, поскольку вы  т у т  доктор. Нет, я не жалуюсь: живу очень хорошо, есть работа- есть зарплата, профсоюз, 45-часовая неделя, которую обещают подсократить. Ну, видите-ли, сварщик я. Больничные выплаты, при несчастном случае, страхование жизни. Мля жена получит приличные деньги в случае моей смерти. Жильё обеспечено, квартплата низкая, Флоридсдорф- неплохое место: тут всё дёшево. Вы принадлежите общему: ведь вы служащий. У вас на две комнаты больше- на здоровье, ведь вам положено, так правильно, что у вас больше комнат. Вечером у вас глаза слипаются, как мои- и вы пьёте своё пиво, я -тоже. Отпуск вы проводите на лесной даче, я- в Холлабрюнне: невелика разница.  Но я- сварщик. У меня есть некоторый опыт работы со сталью ,с жаром, со светом, да что за светом! У нас защитные очки. Но что, если они оставлены дома? Разбились? Видите, такое случается. Я не забыл свои очки,этого не могло случиться.
     Слава Тебе, очки мои разбились- и огонь как волк  прыгнул мне в глаза: жрёт их, вырывает их вместе с мозгом. И всё проходит через меня всё сошлось во мне. Когда мы приходим в этот мир, а когда-то нам надо это сделать, то я не хочу, чтоб в нас и во всём был недостаток... Эти треснувшие разделочные доски, ликёр, эти деревья, сплошной стеной ставшие тут вокруг, и эта домашняя  вонь, улицы ведущие тебя обязательно от перекрёстка к перекрёстку, и эти больничные листки накорябанные на худшей бумаге, все эти общеобразовательные школы и общественные нужники, которые для пущей взаимодоверительности нам подсовывают, и везде - намёки да экивоки: с общественными столовыми, жестяными ложками, толкучими плацами, спортплощадками,  кино.
     Но мне попалась книга. Да, эта книга. Что скажете? Я на выпускных отучился, а вы штудировали после. Я не выроню этой книги, не отдам..." Мужчина поправился чтоб начать снова уже на хохдойче: "Это неповторимо, видите ,мой любимый ,неповторимо! Уж знаю, что я не заброшен, но напротив- вовлечён. Ибо никто не исключён, и я по совственной воле не исключаю себя. Я ,пожалуй, в меньшей степени ,чем вы,  исключён, хотя вы учились, а я -нет!"
    " Ну да, -молвил доктор растерянно, - ведь верно, нечего возразить".  Он вытер лоб носовым платком чтоб выиграть время. Затем он свёл брови и  рассерженно чихнул в платок. "Вы, наверное, считаете себя гением, а меня- идиотом. Спасибо, спасибо. Намолотили тут мне половы. Большущее спасибо. Почему не выступаете перед своими? Ваши друзья, возможно, невежественны. А вы образованнейший человек? Говорите там. Не со мной! с другими! Для меня это ваше- ахинея: я-то прочёл в жизни кое-что. Я должен навещать вашу жену чтоб вы не беспокоились. Она ходила к шарлатану . Уж тот повертел ей маятником. Уж если на то пошло... вы понимаете... Это конец".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мужчины снесли инструменты, погрузили их на тележку. Затем Бруннер и Маунц передвинули куда следует предупредительный знак ,вывесили аварийный фонарь. Райтер стоял в нерешительности, держа в руке щиток, смотрел в сумерки. Через миг загорелись уличные фонари: это было пробное включение, рано ещё. У Флоридсдорфского моста жёлтые пятнышки огней терялись. Мужчина взглянул вверх, затем- вдоль улицы: та стелилась трамвайными шинами ,что кишками, наружу.
     -Зайдёте после работы в кафе?- спросил Райтер своих когда те покатили было тележку. Бруннер покачал головой, а Маунц даже не оглянулся - и Райтер, утирая глаза ладонью, остался один. Он увидел подьезжающий трамвай, махнул вагоновожатому,- тот притормозил,-  Райтер вспрыгнул на подножку. Где нужно ему было, он выпрыгнул - и  благодарственном махнул своей кепкой.
     Кафе пустовало.
     И вот он уж стоял на улице один. Ненадолго движение совсем стихло, только ветер долетал с Дуная, холодный бё. Сварщик остановился недалеко от переправы, за спиной его оставался разбомблённый район, зажатый Северным и Северо-восточным вокзалами. Долго ещё Райтеру не хотелось оборачиваться, идти домой, такому маленькому на фоне встречных фабрик: вагоноремонтной, кабельной, масляной, не замыкаться в каменном ящике, не слышать домашних приветствий.
     Кафе пустовало. Сварщик надеялся, что хоть кто-нибудь ещё усядется перекинуться в карты или выпить по одной пива. Он искал кого-то в Нигде, искал кому вяло открыться до возвращения домой, почти каждый вечер искал он обитаемый пивной остров между работой и квартирой, подобный тому, что располагался между центром города и спальным районом на востоке. А вот и он. Райтер толкнул пару стульев, прошёлся дальше, вглубь запущенного зала, сел у окна и уставился наружу. Он слышал как подошёл "старшой, обернул голову когда учуял, что тот стоит рядом, заказал :"Большую тёмного". Ему захотелось что-то ещё добавить, завести разговор с Францем, а не вышло.
     Настала ночь... В это время в иных заведениях пенсионеры да рантье играли в биллиард, а в его кафе никто не катал шары: рабочие ,что сюда захаживали, были то ли слишком жёсткорукими, то ли имели что-то против игры.  Зато здесь недавно установили аппарат, которым наслаждались все- и мужчина резко встал, принялся забрасывать деньги в щель, дёргать ручку, упился дикими шорохами и грохотом. Когда монеты кончились, он вернулся к своему столу, где уже стояло (у В.Набокова "кофе" ср. рода: не протестуйте- прим.перев.) кофе, выпил его в один присест, и стакан воды- вдогонку. Райтер вытянул ноги под столом- и наткнулся на какой-то свёрток. Райтер нагнулся, пошарил вслепую. Затем достал он это, нечто неожиданное: пакетик? нет, не пакет. Одно мгновение рука сварщика осязала, угадывала это под столом чтоб затем вынуть находку на свет. То была книга, завернутая во вторую обложку из упаковочной бумаги. Мужчина поклал находку возле подноса с бутылкой воды чтобы рассмотреть её попристальнее. Он оглянулся: Франц снова исчез. Кассирши сегодня не было. Сегодня здесь не было никого.
     Ему захотелось подняться чтоб отнести книгу в "бюро находок". Но он слишком устал, очерствел: Бруннер и Маунц действительно не пришли. Он раскрыл книгу, перелистнул пару страниц указательным и ,для скорости, большим впридачу пальцем. Затем склонил он голову, вычитал, без внимания и понимания, первую попавшуюся пару слов, он попросту прочёл пару слов, как всегда выхватывал печатные слова из формуляров, из спортивной газеты, как его учили в  и школе: "одно за другим".
     Он прочёл по меньшей мере десять строк- и закрыл книгу. И сразу же снова раскрыл её: он хотел узнать, как называется книга. Она называлась "Весёлая наука" ("Froeliche Wissenschaft"). Над названием значилось имя... мужчина рассмеялся, когда прочёл его, или вовсе ничего не рассмотрел. Сварщик хотел оставить деньги на столе и уйти, но заметил, что кошелёк пустоват - и, встав, крикнул: "Франц, запиши!" Сварщик с книгою в руке с шумом направился к выходу и ,обернувшись в дверях, заметил, как "старшой" , выходя из туалета, достаёт блокнот и карандашом записывает счёт, когда рука с книгой уже было  преодолела занавеску и тронула ручку двери.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Ах ,не поэтому,- отозвалась она и врезапно поднялась". Теперь она совершенно переменилась. Он ощутил сладостный позыв припугнуть её, позволить себе мелкую грубость. Он казался себе защитником слабой. Густав встал, пожал её руку, взялся за локоть и хотел было сжать его побольнее. Но гнев мгновенно иссяк- и жест вышел лёгким и нежным- и близко, почти прильнув взаимнно, они покинули сад.
По пути домой они не разговаривали. У ворот они остановились. "Благодарю вас за то, что проводили,- молвила она".
 "Смею ли с вами...?"
"Ох!- ответила она,- с чего это вам? Если портье что-нибудь заметит- весь дом узнает. Ну, и потом..."
Глаза Густава горели. Она взлянула на него почти с сожалением, но будучи приятно растроганой.
"Знаете, что...- добавила она тихонько,- завтра пополудни, в четыре... так незаметнее. Вы приходите днём ,прямо ко мне".
Он кивнул с облегчением.
"Итак, адьё, вам пора уйти,- она вынула свою руку из его ладони и поспешила к себе наверх.
Густав не сомкнул глаз ночью. В тяжком полусне думал он об умершей, и мнилось ему, будто должен он отмстить этой, живой за тот же запах, телесное тепло, и страстные желания, которыми покоящаяся в могиле уж не наделитт его, беднягу. Он размышлял ещё о том, что пог бы поиметь ещё сотню, ещё тысячу баб ничем не хуже той, что посидел было прошедшим вечером на скамейке в парке. С доселе небывалой ясностью, он прочувствовал чудовищную несправедливость по отношению к умершёй грозящего ему, Густаву, испытанию подлогом. И когда он думал о предстоящем вечере, то не мог представить в своих обьятьях никого кроме жены. Чувство сосбтвенной беззащитности переполняло его гневом.
С утра в бюро Густав ненадолго успокоился. Некоторое время бедняга решался, не следует ли вообще отказаться от визита к этой особе: тогда он бы наконец вздохнул свободно. Затем явилась иная мысль: навестить незнакомку, но после краткой годины наслаждений одновременно распрощаться равно с бабой и с миром, то есть, уйти в монастырь. 
Он долго сидел за столом, пил лучшее, чем обычно, вино- и затем отправился к ней. День выдался очень жаркий: лучи выбелили мостовую. Но когда Густав миновал зелёную арку, он ощутил приятную прохладу. Улица ,где находился её дом, оказалась особенно тенистой и безлюдной. Окно, в котром он наблюдал свою новую знакомую позавчера, было отворено, а спушённая занавеска легонько развевалась.
Он миновал ворота, взошёл лестницей наверх. И прежде он являлся к любовнице, как правило, в этот час. Двери квартиры оказались незапертыми- он отворил их. Тереза стояла пред ним, но он не рассмотрел как следует её черты в полумраке коридора. Она резко закрыла входные - и отворила следующие двери, в комнату, да так быстро, что  от сквозняка занавеска взлетела к потолку и Густав успел заметить конёк крыши противоположного дома. Двери в соседнюю комнаты оказались нараспашку. Густав поклал шляпу на стол и сел. Она устроилась рядом.
"Вы проделали долгий путь сюда?- спросила она".
Через отворённые двери он глянул в соседнюю комнату. Над кроватью он увидел плохую картину маслом, представляющуюю Мадонну с Младенцем.
"Нет, совсем короткий,- бросил он".
Она была одета в бордовый шлафрок с широкими рукавами и открытым воротом. Её взгляд показался Густаву наглым, её лицо- моложе, чем прошлым вечером. Он уж подумал было, что лучше бы сразу удалиться не коснувшись и кончиков её пальцев.
"Здесь я живу,- молвила она- но совсем недавно". Она снова заболталась, рассказывала о предышдущей своей квартире, которая "ему" было не понравилась, отчего "он" ей снял эту вот, затем поведала она о своей сестре, которая вынла замуж в Праге, затем- о своём "первом", о сыне домовладельца, котрого она осадила было, затем- о поездке в Венецию, предпринятой ею совместно с неким "иностранцем". Густав , не перебивая её, не шевелясь, сидел себе за столом... Во что он ввязался! Он, который ещё несколько месяцев назад был супругом добродетельной дамы, что принадлежала ему, и никому -до него...Чего желал он здесь? Что он намерился сотворить с этой? К чему стремился, чего жаждал?... Он встал как бы желая отстраниться. Она поднялась следом, обвила руками его шею и предстала перед ним. Он был так близок, что мог различить только огоньки её глаз. Снова одурманил его дух  плоти, а рот несчастного ощутил горячее прикосновение чужих губ... В самом деле, это был не тот поцелуй, испытанный им прошлой осенью. В нём пристуствовала та же прохлада, та же теплота, та же близость, та же страсть...

окончание следует
перевод с немецкого Терждимана Кырымлы

Он последовал за ней. Кем она могла быть? Ему недоставало опыта точной оценки. В её улыбке не было ничего пошлого, ни слишком ободряющей она не казалась. Незнакомка держалась в десяти шагах от Густава: тот держался в постоянном удалении. Всякий раз, когда она миновала фонари, вдовец пристально всматривался в очертания её фигуры и неизменно крепло убеждённость Густава, в том, что он- свидетель ускользающей походки своей жены и с безумным наслаждением пытался о себя убедить : эта- она. Он наговаривал себе: теперь, когда я на расстоянии, если этот образ... эту походку... эту причёску вижу... разве я не счастлив? ... Незнакомка словно не замечала преследования: шагала себе беззаботно. Путь её пролегал мимо городского парка. Идя, она касалась пальцами прутьев ограды. Густав содрогнулся. Он припомнил, как довольна была его жена пробегая пальцами по стенам, заборам, решёткам. Ему показалось, что эта баба идущая в десяти шагах впереди, делает то же нарочно, и одновременно он знал, что его ощущение совершенно безумно. И с этого мгновения стал различать он в повадках этой бабы нечто нарочное, ему, Густаву в пику... да, ему показалось, что та нарочно передразнивает покойницу. Усталость на секунду овладела сознанием несчастного: он чуть не решился свернуть прочь и уйти восвояси оставив насмешницу. Но та будто влекла за собой- и он пошёл следом. Она свернула в арку, затем -в проулок, затем- на улицу, названия которой Густав не знал: здесь пропала она в одном из ближних домов. Он простоял недолго у ворот ожидая её возвращения. Он разглядывал окна. Вскоре одно на третьем этаже отворилось. Оттуда показалась дама, что он преследовал: он не мог в темноте рассмотреть ни её лица, ни направления её взгляда, но всё же Густаву показалось, что незнакомка смотрит вверх. Затем она, раздвинув локтями створки, посмотрела вниз. Он поспешил прочь, поскольку не желал быть замеченным. Возвращаясь к себе тёмными улицами, он думал о ней совсем не как о чужой, нет: это была его жена, его мёртвая жена, она в том доме, на третьем этаже раздвинула оконные створки локтями ,посмотрела вниз.  Он не мог думать ни о чём другом, но- только об одном: будто знает её давно. Он, немало измучившись,попытался было вытравить из собственного сознания блажь, но его усилие пропало попусту. Наконец, очутился он в некоей гостинице, ел и пил. Духота была необычайной. Чем сильнее пьянел Густав, тем его муки, уже не донимавшие душу, заботливее кружили рядом. Неожиданно ему встретилось сегодня существо, одно совершенно определённое существо, значимое для вдовца- это была женщина, это была почти его жена, и та помнила о нём, да, ему казалось, что та помнила о нём.
Ночью ему приснилась умершая. В лесу, где они провели последний летний отпуск. Они лежали вдвоём на просторной свежезелёной поляне. Их щёки, горячие, соприкасались ,и эта невинная близость переполнина Густава столь возвышенным счастьем, что затмила собой радость прежних взаимных обьятий. Неожиданно супруга пропала. Он увидал её, бегущую вдоль опушки: несчастная неслась воздев руки ,точно как та, виденная им в иллюстрированной  газете, погибающая в огне балерина. В этот миг отчётливо смирился он с тем, что не осталось у него возможности пережить утрату наслаждения,- и всё же не оставил он лужайки, но зашёлся бессильным криком. Тогда и проснулся  несчастный от собственного стона. Сквозь отвор окна доносились первые, неясные ещё шумы утра: отчётливо слышался только птичий щебет из городского парка. Никогда прежде одиночество не внушало ему столь нестерпимый ужас. Тоска, что испытал он по женщине, только что лежавшей с ним рядом на траве, касавшейся его щеки горячей, живой  своей щекою, звала и влекла неслыханно, так, что смерть Густаву показалась легче вечной разлуки. Он любил покойницу как можно любить лишь живую, невыносимо тоскуя по мёртвому, он вдыхал дух её плоти, он будил её губы, словно та снова была рядом и готова принять его поцелуй. И тогда Густав выкрикнул имя покойницы ,ещё раз, громче, раскрыл свои обяьтия, приподнялся, встал с кровати, уронил руки - и устыдился, что оставил ту, с которой уж не мог разделить свои радости, печали и грёзы, ту, что осталось ему только оплакивать, но желать возбранялось.
Встав утром очень рано, он час гулял в парке, а в бюро работал столь прилежно, будто примерным поведением снова хотел искупить грех. Мысль явилась ему, впервые, необычная настолько, что Густав удивился: не уйти б ему из неуютного мира? мира, который ему уж не сулит наслаждений, но шлёт одни испытания?  Он вспомнил о дальнем своём родственнике по материнской линии, который уже будучи зрелым мужчиной, ушёл в монастырь. Эта возможность успокоила Густава.
Пополудни он снова лежал на кровати, а вечером ушёл на прогулку. Он знал свой путь. Он явился на прежнее место, присел на ту же, что вчера, скамью. Он ждал, и когда мысли его воспарили, и в вечерней духоте нечто вроде полудрёмы овладело им, пробудился он с чувством, будто ждёт свою жену. Он попытался было усилием воли образумиться. Он, растерянный и уставший, теперь желал только одного: безоружным сдаться на милость прописанной ему, неминучей судьбе. Множество народу проходило мимо, и дамы, и девушки тоже, но Густав ждал одну, свою незнакомку. Вдруг показалось ему, что та не придёт. Ну, пусть так, но он же знал, где та живёт: мог бы постоять у ворот, зайти в дом, подняться лестницей... нет, это исключено: как знать, живёт ли она одна? ... В любом случае, попадётся.
Было поздно: темнота наступала. Внезапно увидал он ту, что ждал. Но та прошла мимо- и он не заметил её. И снова узнал по знакомой ускользающей походке. Его сердце затрепетало. Он быстро встал и последовал за ней. Ему показалось, что незнакомку до`лжно окликнуть именем своей умершей супруги,- а всё же чувствовал он ,что этого не следует делать. Он шагал так быстро, что скоро паче чаяния поравнялся с нею. Та ,обернувшись, искоса улыбнулась ему, будто что-то припомнила, однако, затем зашагала быстрее. Он преследовал её как во хмелю. Наконец, он дал волю своему безумию: вообразил, будто она и есть усопшая, а разум его не перечил сердцу. Его взгляд жадно липнул к женской шее. Он прошептал имя супруги, ещё раз, громче, он выдохнул ей вслед... : "...Тереза..."
Та замерла. Он поравнялся с ней, совершенно испуганный. Она глянула ему в глаза, тряхнула головой, удивлённая, и  намерилась было уйти. Неверным голосом вымолвил он :"Прошу Вас... прошу Вас... " Та ответила совершенно спокойно: "Что вам угодно?" Это был совсем чужой голос. После, когда он  припоминал этот миг, то видел себя совсем юным, безбородым, почти ребёнком, ибо она посмотрела на него так, как взрослые глядят на случайных, чужих детей.
Она продолжила: "Откуда вы знаете меня? Откуда вам известно моё имя?"
Ему не показалось странным совпадение. Он ответил :"Я вас уже вчера... увидел..."
"Ах, вот". Она, вестимо, подумала, что Густав распросил о ней у соседей. Он немного осмелел.
"Вчера я заметила было...- заговорила она, - вчера вечером, что за мной кто-то шёл. Я не сворачивала, а тот всё следовал за мной. Не так ли?" Они пошагали рядом. Густав внезапно ощутил себя будто под колпаком, как после двух стаканов выпитого вина.
"А что ж не говорит со мной спутник? Пожалуй, в диковинку ему, что я одна гуляла вечером? Днём -другое дело, ну-у ,не правда ли? Днём в городе всегда много дел?"
Он прислушивался к ней. Ему было приятно. Его голос ласкал его. Она улыбалась искоса, поглядывая на Густава, будто ждала ответной реплики- и тот ,наконец, решился: "Теперь днями так жарко, что ничего не поделаешь: приходится под вечер выбираться. Комнатной прохлады теперь днём на воле не сыскать".  Он обрадовался тому, как свободно и пространно ответил, чего, впрочем, не ожидал.
"В этом вы правы. Но, собственно, там , где живу я... ну, вы же знаете.... - она мило улыбнулась,- туда солнце не достаёт. Правда,  должна сказать, когда на бульвар в полдень выхожу- будто в горящую печь окунаюсь".
Её реплика дала ему повод заговорить о жаре, которая лютует в бюро, о своих коллегах, которые, бывает, засыпают за столами. Спутница посмеялась- это ободрило его, и искренне радуясь собственной речи да вниманию незнакомки, поведал он о многом: как проводит свои дни; о том, что недавно овдовел... последнее слово проронил он с неким удовольствием, впервые за долгое время, а ещё Густаву польстил последовавший за признанием многозначительный взгляд спутницы.
Затем она рассказала о себе. Он узнал, что та- любовница очень молодого мужчины, который как раз теперь с родителями выехал на дачу, и только через две недели должен вернуться.
"А так он в семь вечера всегда у меня, и мне так приятно, что я даже не знаю, как убить время когда остаюсь одна. Мы обычно гуляли вместе , а теперь вот одной приходится бродить. А он и не знает ничего о том... ох, он не должен проведать, он такой ревнивый! Но, прошу вас, охота ли сидеть одной прекрасными вечерами, ну не так ли? Хоть поговорить с вами... и этого мне нельзя. Но ,видите ль, после восьми суток сплошного молчания беседа с вами- чистое удовольствие".
Они были уж вблизи дома Терезы.
"Вы сразу к себе, фрёйляйн?- молвил он,- Посидимте недолго на скамейке в городском парке и поболтаем малость".
Они свернули, прошлись немного к парку и ,выбрав аллею потемнее, присели на скамью. Она оказалась совсем рядом, полуприкрыла глаза и когда замолчала, показалось Густаву, что он сидит со своей женой. Но когда незнакомка заговорила, Густав съёжился. Он заметил, что эта дама, недолго молчавшая по соседству, убаюкавшая было его теплом своим, вдруг осмелилась по-обезьяньи копировать манеры умершей. Он ощутил лёгкую досаду. Он чувствовал, будто некая известная сила, которой он не дал права,  пытается подчинить его себе а он, Густав, должен дать ей отпор. Кто же эта особа? Женщина, подобная многим, не чета ему: любовница молодого мужчины, который отдыхает с родителями на даче, а прежде  -бывшая любовницей десяти или сотни иных. И всё же, ничего не поделаешь: сквозь её платье проникает телесное тепло,- тем же делилась с ним умершая жена. У этой та же походка, та же шейка, те же ямочки на щеках. Он потянулся к ней. Он жадно вдыхал запах её волос. Ему захотелось поцеловать её в шею, он сделал это: она позволила. Она шепнула нечто- он не разобрал. Он переспросил, ещё раз коснувшись губами её шеи: "Что ,Тереза?"
 "Мне пора домой: уже поздно".
"И чем вы займётесь?" 

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ужасная зима миновала. Когда он впервые снова отворил окно, первые запахи весны вторглись в его комнату, за ними донёсся смутный уличный гомон- и почувствовал населец, что жизнь его ещё не кончена. Отныне всегда, пополудни вернувшись из бюро, проводил вечера он у распахнутого окна. Он придвигал кресло к подоконнику, брал книгу в руки и силился читать, но книга почти сразу же оказывалась на коленях - и он смотрел вдаль. Его квартира находилась на последнем этаже: из окна видать было только бледное небо. В последние дни марта ветерок из городского парка нёс сюда аромат первоцветов.
В последний день октября минувшего года умерла его жена. С той поры он продолжал жить как оглушённый. То, что она умерла в молодости и его, ещё молодого, оставила одного на земле, не укладывалось в сознании вдовца.  В первые недели после похорон отец покойницы из пригорода ,где имел небольшое дело, изредка наезжал в гости к Густаву, но отношения, которые никогда не были прочны между последним и стариком, скоро совсем прекратились.
Его родители умерли рано. Те жили слишком далеко от столицы, в городке, который оставил он чтоб отучиться в венской гимназии. Вышло так, что почти всю юность провёл он среди чужих. После смерти отца, который  был нотариусом, пришлось семнадцатилетнему Густаву оставить гимназию, где учился он с прилежанием, но без дарования. Сирота поступил на железнодорожную службу, которая обеспечила ему приличный достаток и виды на дальнейшее, хотя и нескорое, продвижение. С той поры юность его утишилась. В бюро исполнял он долг свой, а потребности имел умеренные. Ежемесячно он раз посещал театр, а все субботние вечера проводил в дружеском кругу сослуживцев. На двадцате четвёртом году жизнь его утратила покой. Некая молодая дама, с которой сдружился он на юбилейных спевках, стала его любимой. Он степел некоторые муки ревности и сильно страдал когда та с супругом покинула Вену. Вскоре ,однако, Густав перёвёл дух и удовлетворился прежним покоем, а жизнь его вернулась на круги своя.
Четыре года спустя познакомился он с девицей, что заходила в гости к семье тогдашних его квартирохозяев. Густав сразу осознал, что лучшей спутницы жизни ему больше не сыскать. Он старательно расспросил её соседей дабы разузнать побольше о будущей супруге своей. Она год до того была влюблена, затем жених её умер и с той поры, казалось, тихая печаль покорила её без остатка. Новая знакомая была простой с виду девушкой из среднего мещанства, но, кроме прочего, с выдающимися музыкальными способностями. Поговаривали, что она способнее некоторых прославленных певиц. Самолюбию Густава льстило умение его  снова и снова исторгать улыбки девушки: он уже охотно припоминал первое любовное приключение юности гордясь не утраченной им способности впечатлять благородных дам. Он был весьма счастлив тем ,что Тереза, впервые заговорив с ним, улыбнулась: в тот вечер он даже захмелел от гордости, впрочем, сам не зная, отчего. Минуло несколько месяцев- и новая знакомая стала его женой. И ему тогда показалось, что жизнь его только начинается. Осознание того, что в его, Густава, обьятьях заключена молодая особа, которая никому кроме него не принадлежит, полнило молодого мужа блаженством. Поначалу он боялся опускать чистое создание в горнило собственных страстей, но поскольку та отдавалась взаимно с подобной безоглядностью, он в полной мере вкусил счастье супружества.
То обстоятельство, что брак долгие годы оставался бездетным, не омрачало супружеские отношения. Семейное гнездо оставалось средоточием согласия и радости. Густав удалился от прежних знакомых. Визитировали молодую пару немногие,а именно отец Терезы и одна из её подруг, перезревшая барышня, которую Густав в известной мере ценил лишь то, что она изредка подпевала жене.  Обычно же тереза пела соло, что было ему милее всего. Часто просил он на сон грядущий тихонько исполнить вещь Шуберта. Супруги сближались под пение- и сумрак спальни замирал в ожидании чуда.
Терезиного приданого хватило только на скромную обстановку простой квартиры: жить супруги вынуждены были на мужнино жалованье. Но домовитость молодой жены не давала нужде спуску: супругам даже удавалось каждое лето по три недели отпуска отдыхать в одном и том же лесном селе что в Нижней Австрии. Будущёё видилось им как безоблачное совместное житьё, уныние старости оставалось в пока недосягаемой дали, а о конце они и не задумывались вовсе. По истечении семи лет брака они оставались парой любящих.
В сентябре, вскоре по возвращении с отдыха в провинции, Тереза захрворала. Сразу же не оставившему и тени надежды врачу Густав не поверил. Смерть Терезы казалась ему напрочь невозможной. Та же, почти не жалуясь, быстро угасала. Он ничего не понимал. Только в последние дни октября стал осознавать он, что ему предстоит: Густав оставался дома и не отходил от кровати больной. Необычайный страх снизошёл на него. Он вызвал двоих известнейших профессоров: те ничем не смогли помочь, только подготовили его к худшему. Только в последнюю свою ночь почувствовала Тереза, что скоро преставится и простилась с мужем. Эта ночь минула, за ней почался долгий день. Дождило. Густав сидел у изголовья терезиной кровати и видел как жена умирает. Она скончалась в час когда ночь разразилась.
Затем пришла ужасная зима. С первым дуновеньем весны, теперь она казалась Густаву долгой, тяжёлой, невыносимой ночью. Да и собственные служебные обязанности исполнял вдовец как в полусне, от которого только вот начал понемногу отходить. И с каждым весенним днём стал Густав оживать. Боль, его лютёйшая врагиня, начала понемногу ослаблять свою мётвую хватку. Густав задышал попривольнее: он почувствовал, что ожил. Вечерами он гулял. Он одолевал долгие пути, призабытые им за долгие годы: сначала- улицами города, затем- как можно дальше за город , в луга, леса, на холмы. Ему нравилось шагать уставшим. Он боялся ночных возвращений домой. Ночью тискали его стены квартиры-темницы, а просыпаясь, Густав плакал не только от боли, но и от страха. Он возобновил сношения со своими старыми знакомыми: изредка являлся в гостиницу, где некоторые коллеги изредка вместе ужинали с последующей ночёвкой. Когда он рассказал им, как плохо спит, те посоветовали ему выпить вина немного больше обычного. Когда он последовал совету, то заметил за собой непривычую лёгкость и живо разделил общую беседу. После того вернулся домой Густав и представилось ему , уже одинокому, что друзья, известным образом "уценив" его, посмеялись было над вдовцом- и он несколько устыдился.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он шёл срединою проезжей, справа от него- Кати, слева- молодой господин. Да, вот это произошло: отныне покончено с презрением товарищей, с недоверием начальства, с насмешками любимой... да, и с этим! и с этим! Может быть, и с прочим остальным покончено... Но ему было безразлично, это его не касалось, это не должно было касаться его.
Двое арестантов начали перебрасываться словами,- он попытался было пропустить мимо ушей их разговор, -безуспешно. Молодой господин молвил :"Фрёйляйн, сожалею очень, что ваша прогулка прервалась столь неприятным образом."
Кати отвечала: "О, что вы, мне так жаль, что вы из за меня, из за совершенно посторонней особы..."
"О, что вы, фрёйляйн, даже сев из-за вас на много лет в тюрьму, я буду доволен случившимся."
Энгельберту пришлось ,слушая это молча, идти посредине троицы. Не глядя на пленных, он чувствовал, что взгляды их красноречивее слов; ощущал, что меж пару ладит судьба; что крепчают завязи взаимной симпатии, против которой он бессилен. Кати шагала настолько близко, что подол её платья касался Энгельберта. Трое приблизились к комиссариату. Когда он издали увидал знакомое здание, в голову проникла крамола: а что если он, Энгельберт, положит конец делу? если отпустит с миром обоих, а у Кати попросит прощения...?
Но, отбросив недостойное желание прочь, преодолел он порог полицейского учреждения вместе с задержанными.
Комиссар спросил не глядя: "В чём суть дела?"
"Герр комиссар, -ответствовал Энгельберт,- в препятствии исполнению служебного долга и оскорблении власти."
Господин комиссар окинул взглядом явившихся. При виде Энгельберта едва заметное недоумение отразилось на лице начальника. Он приветливо кивнул: "Итак, доложите!" Энгельберт уловил некую признательность в ответ, но не почувствовал прежней радости, с которой он принимал когда-то начальственные кивки. "Прошу, фрёйляйн..."
"Катарина Весель, дочь отставника, двадцати двух лет от роду..."
"А вы?"
"Альберт Мейерлинг, медик."
"Итак, препятствие исполнению... В чём оно заключалось?"
"Герр комиссар,- отвечал страж общественного порядка.- Фрёйляйн назвала меня обезьяной."
"Мило, мило,- сказал комиссар.- А молодой человек?"
 "Имел особое мнение по факту задержания молодой дамы."
"Мило, мило. На этом закончим. Дело передадим в Окружной суд. Премного благодарен,- начальник обратился к обоим арестованным.- Вы своевременно получите приглашения."
"И мы можем идти?- спросил молодой человек, у глаза Энгельберта от его "мы" налились кровью.
"Прошу покорнейше, на все четыре стороны, - ласково отвечал ему комиссар."
Кати взгянула на Фридмайера так, как будто он прежде был ей чужим. Молодой человек отворил двери и пропустил вперёд себя девушку. Эегельберт желал последовать за ними, но его окликнул комиссар: "Вы, Фридмайер!"
"Господин комиссар?"
"Поздравляю вас. Пробил час.  Кстати, что дало повод девушке обозвать вас обезьяной?"
"Герр комиссар, позвольте доложить: она именно моя невеста."
Господин комиссар резко привстал: "Как?" и проницательно посмотрел на Энгельберта, похлопал его по плечу.- Браво! Это мне нравится!"
"Даже больше: она была моей невестой, господин комиссар,- молвил Энгельберт -и слёзы хлынули из глаз его."
Комиссар хорошенько рассамотрел стража. Затем молвил: "Итак, возвращайтесь на свой пост. Я ещё представлю вас к особому отличию."
Энгельберт поспешил на свою улицу. Он успел к тому моменту, когда Кати и молодой господин садились в фиакр, а юноша крикнул кучеру: "На Пратер. Главная аллея."
Слушание состоялось через две недели. Государственный обвинитель отметил мужское достоинство и служебную твёрдость вахманна, который, отстранив личную привязанность, поступил во имя закона. Защитник осветил дерзкую эскападу в отношении любимой, попытку порвать с ней на служебном месте и выразил мнение, что подобный макиаввелизм среди бравых стражей общественной безопасности должен носить единичный характер. Государственный обвинитель, не поколебавшись, в ответной реплике отметил, что основы державные зашатаюся, если создастся прецедент прецедент. И те выстояли: Кати была оштрафована на двадцать пять гульденов, а медик Альберт Мейерлинг- на десять гульденов, последний заплатил да двоих. Это был прекрасный июльский день: тем же вечером обое успели на Пратер.
Замечательно же то, что с того дня проклятье, тяготившее было Энгельберта Фридмайера, пропало. Злодеи зароились вокруг стража, куда только делись невыносимые тишь да гладь: ежедневно эскортировал он мерзавцев в каталажку, а его товарищи только удивлённо поглядывали на прежнего рохлю. Они его не узнавали. Он превратился в чёрствого, яростного служаку- и все нетвердые в исполнении долга дрожали в присутствии Энгельберта как гнусные лжецы от тёмной мощи его рвения, перед которой склонялись и комиссары, и судьи.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы