Любовником был я великим: дни,
Любовью горд, ей похвалу хранил,
покой, и боль, и удивленье,
желанья без пределов, умиленье,
ходульные слова для безнадёги,
я ими брод мостил чрез те потоки,
что нам сердца грызут на дне житья.
И тишина покрыла поле битвы; я
отныне Смерть дразнить примусь: года
в ночи маячить будет мне звезда,
что побивает солнца все и дни.
Нетленными венцами я ль приник
к любимой, что моей была, мне тайны
свои доверила, и в темноте случайной
молящемуся отворила мне
пик божьих ласк, что им сравненья нет?
Любовь-- огонь на бакенах всемирной ночи;
и Град, что возвели мы все, я точно
монарх в нём; мир мы обучили смерти.
Итак, во имена любимых мною,
пока я жив и обречён Любовью
чтоб молодость жила в веках,
я высеку их золотом в камнях,
орлами, пламенем кричащим, всем
хоругвь, чтоб люди ведали, посев
их чтоб горел, взрывался с ветром Века,
сияющим, влекущим...

Любвейтека
моя: тарелки, кубки, что просты
до звона голубого чистоты;
и лёгкие, волшебные пылинки;
блеск шифера, что с фонарём в обнимку;
горбушки хлебной хруст по-братски,
и яств столы ломящиеся в красках;
лес в голубом тумане горьком,
и радуга, студёные осколки
росы на лепестках, и те цветы,
что нам кивали долго с днём на ты,
мечтающие о мотыльках, что пьют
их при луне; затем, письма уют,
что добротой холодной непокой
прогонит вмиг; и поцелуй мужской
казённого из шерсти одеяла;
и перелесок редкий; чубчик славный,
живой, сияющий и вольный; лавы
машин бесстрастная краса; благо
горячей бани; накипь на котле;
на старой гимнастёрке мыльный след; 
и многое другое... пальцев двух
прокуренных привычная щепо`ть,
дух шевелюры, листьев прелых пот
и папороти гнилостный испуг.

Благие имена,
и тысячи иных мне скопом! Пламя;
из бочки льётся сласть ручья смеясь;
промоины; и песни, голоса:
и хохоты; и тела боль, она
минучая; состав набит сполна;
пески; на берегу каёмка пены
сереет по волне попеременно;
гладь галек, и потехе час, и хлад
железа неприкаянного; гнилость
сырая глиняная; сон как милость;
высо`ты; и следы сапог в росе;
дубы; каштанов конских блеск;
и палки свежеструганные; пруд
сияющий средь трав-- что грудь
вместила, то я и любил. Ушло.
Что мне осталось, то смертям назло
достойно в Час Суда взять на поруки
меня: страстей былых докуки.
Те наутёк, с предательским душком,
оковы свергнут ,даром высоко,
Любовью верною покроют прах
и заключат с ним благородный пакт.
-- Ох, я ничуть не сомневаюсь в том,
что вдруг проснусь, хоть где-то на пустом,
сберу всё, что осталось от любви,
и заведу подруг, сумею обновить
круг мне чужих...
                                 А что знакомо мне,
что оставалось здесь, менялось, в нет
обращалось, то парит повыше
ветров всемирных, вялым цветом пышет
из мо`згов проживающих людей
и умирает.
                     В небыль, без затей.

Любимые мои, неверные, у вас
прошу последней милости: хоть раз
откликнитесь, коль уходящий скажет
издалека о вас :"Я их любил однажды",
признайтесь вы :"Он нами был любим".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Great Lover
 
I have been so great a lover: filled my days  
So proudly with the splendour of Love's praise,  
The pain, the calm, and the astonishment,  
Desire illimitable, and still content,  
And all dear names men use, to cheat despair,         
For the perplexed and viewless streams that bear  
Our hearts at random down the dark of life.  
Now, ere the unthinking silence on that strife  
Steals down, I would cheat drowsy Death so far,  
My night shall be remembered for a star   
That outshone all the suns of all men's days. 
Shall I not crown them with immortal praise  
Whom I have loved, who have given me, dared with me  
High secrets, and in darkness knelt to see  
The inenarrable godhead of delight?  

Love is a flame;—we have beaconed the world's night.  
A city:—and we have built it, these and I.  
An emperor:—we have taught the world to die.  
So, for their sakes I loved, ere I go hence,  
And the high cause of Love's magnificence,   
And to keep loyalties young, I'll write those names  
Golden for ever, eagles, crying flames,  
And set them as a banner, that men may know,  
To dare the generations, burn, and blow  
Out on the wind of Time, shining and streaming....   

These I have loved:  
      White plates and cups, clean-gleaming,  
Ringed with blue lines; and feathery, faery dust;  
Wet roofs, beneath the lamp-light; the strong crust  
Of friendly bread; and many-tasting food;  
Rainbows; and the blue bitter smoke of wood;  
And radiant raindrops couching in cool flowers;  
And flowers themselves, that sway through sunny hours,  
Dreaming of moths that drink them under the moon;  
Then, the cool kindliness of sheets, that soon   
Smooth away trouble; and the rough male kiss  
Of blankets; grainy wood; live hair that is  
Shining and free; blue-massing clouds; the keen  
Unpassioned beauty of a great machine;  
The benison of hot water; furs to touch;   
The good smell of old clothes; and other such—  
The comfortable smell of friendly fingers,  
Hair's fragrance, and the musty reek that lingers  
About dead leaves and last year's ferns....
                              
  Dear names,  
And thousand others throng to me! Royal flames;   
Sweet water's dimpling laugh from tap or spring;  
Holes in the ground; and voices that do sing:  
Voices in laughter, too; and body's pain,  
Soon turned to peace; and the deep-panting train;  
Firm sands; the little dulling edge of foam  
That browns and dwindles as the wave goes home;  
And washen stones, gay for an hour; the cold  
Graveness of iron; moist black earthen mould;  
Sleep; and high places; footprints in the dew;  
And oaks; and brown horse-chestnuts, glossy-new;  
And new-peeled sticks; and shining pools on grass;—  
All these have been my loves. And these shall pass.
Whatever passes not, in the great hour,  
Nor all my passion, all my prayers, have power  
To hold them with me through the gate of Death.  
They'll play deserter, turn with the traitor breath,  
Break the high bond we made, and sell Love's trust  
And sacramented covenant to the dust.  
—Oh, never a doubt but, somewhere, I shall wake,  
And give what's left of love again, and make  
New friends, now strangers....
                  But the best I've known,  
Stays here, and changes, breaks, grows old, is blown  
About the winds of the world, and fades from brains  
Of living men, and dies.
                  Nothing remains.  
  
O dear my loves, O faithless, once again   
This one last gift I give: that after men  
Shall know, and later lovers, far-removed  
Praise you, "All these were lovely"; say, "He loved."  

Siegfried Sassoon

Мне будто снилась баржа, сера` в тиши канала,
тянула декораций чудны`х  простор-пейзаж
смягчая строгость мира, что становился ладным.
Я со смеху катался, глядел впадая в раж,
(не должен был проснуться, на веточке устроен)
а озеро покоя тянулось за кормою.

И скучились обла`ки, и зе`лен пузырьками
стреляли по водичке; а солнце село там
на островах блестящих, что с алыми садами,
где розовых фламинго мелькала суета...
От их свободы красной я изошёл бы воплем...
Где был я, то не знаю, но вот, проснулся, в общем.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

13. Miracles

I dreamt I saw a huge grey boat in silence steaming  
Down a canal; it drew the dizzy landscape after;  
The solemn world was sucked along with it—a streaming  
Land-slide of loveliness. O, but I rocked with laughter,  
Staring, and clinging to my tree-top. For a lake       
Of gleaming peace swept on behind. (I mustn’t wake.)  
  
And then great clouds gathered and burst in spumes of green  
That plunged into the water; and the sun came out  
On glittering islands thronged with orchards scarlet-bloomed;  
And rosy-plumed flamingoes flashed across the scene...
O, but the beauty of their freedom made me shout...  
And when I woke I wondered where on earth I’d been.  

Siegfried Sassoon (1886–1967).  Picture-Show. (13-е стих. сб.) 1920.

Наощупь вдоль туннеля семеня,
махал он фонарём-затычкой, всё пытая порознь
бока-сторонки, нюхал тухлый воздух. 

Бутылки, паки, банки, страшный сон,
зерцало всмятку, с логова матрас,
вверху, пятнадцать футов-- бой, а он
пытает розовый разлив блевотных масс.

Стремясь, рукой он стену тронул; увидал
в ногах рогожей скрытого, нагнулся, чтоб
подёргать спящего за руку: "Штаб
ищу я". Ноль вниманья. "До Суда
залёг?" (Он сутками не спал.)
"Подьём, веди меня по этой вони".
Взбешён, он мягко пнул безмолвный "кал",
о подсветил лицо его:  агонью
десятидневной давности хранило
лицо, горящее в ужасном мыле.
А ногти рук впились в чернеющие раны.
Наощупь он шатался утром ранним,

пока не отыскал зари фантом,
что просочился чрез воронку входа
к контуженным, полуослепшим мордам,
что слушали шум "раковин" притом.
И с шевелюрой вставшею кустом
карабкался он тьмой, совсем негордо
сгружая с тылу ад, всё семеня.

перевод с английского Терджимана Кырымлы   

144. The Rear-Guard
 
Groping along the tunnel, step by step,  
He winked his prying torch with patching glare  
From side to side, and sniffed the unwholesome air.  
 
Tins, boxes, bottles, shapes too vague to know,  
A mirror smashed, the mattress from a bed;         
And he, exploring fifty feet below  
The rosy gloom of battle overhead.  

Tripping, he grabbed the wall; saw someone lie  
Humped at his feet, half-hidden by a rug,  
And stooped to give the sleeper's arm a tug.   
"I'm looking for headquarters." No reply.  
"God blast your neck!" (For days he'd had no sleep.)  
"Get up and guide me through this stinking place."  
Savage, he kicked a soft, unanswering heap,  
And flashed his beam across the livid face 
Terribly glaring up, whose eyes yet wore  
Agony dying hard ten days before; 
And fists of fingers clutched a blackening wound.  
Alone he staggered on until he found
Dawn's ghost that filtered down a shafted stair   
To the dazed, muttering creatures underground  
Who hear the boom of shells in muffled sound.  
At last, with sweat of horror in his hair,  
He climbed through darkness to the twilight air,  
Unloading hell behind him step by step.   

Siegfried Sassoon

Ваш прыткий юмор с нами погостит
вчерашним днём нам раны растравляя.
Ваш смех, что песнь неспетая, убит;
и смерть нашла вас, славного гуляя.

Нам вольно штучки бренные забыть,
чем обаяли вы нас, наши ахи,
но смерть не тронет верных крыл любви,
несущим к славе из ночного праха.

Что ж, ваше имя с будущей зарёй
музы`кой станет бравурной, до встречи.
С ней доблесть с сердца пакость оботрёт...
О, сердца цитадель!.. Наш друг сердечный!

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* порядковый номер стихотворения в сборнике "Picture-Show"

12*. Elegy
(to Robert Ross)

Your dextrous wit will haunt us long  
Wounding our grief with yesterday.  
Your laughter is a broken song;  
And death has found you, kind and gay.  
  
We may forget those transient things          
That made your charm and our delight:  
But loyal love has deathless wings  
That rise and triumph out of night.  

So, in the days to come, your name  
Shall be as music that ascends   
When honour turns a heart from shame...  
O heart of hearts! ... O friend of friends!  

Siegfried Sassoon (1886–1967).  "Picture-Show".  1920.

Дрозды 

В масляный воздух наскоком скользят и парят
те, голоса чьи из пустоши светлой
ветренный за`мок дрожаньем до ночи творят
от полыханья зари до заката, отпеты,
смело в верхушках деревьев вьют гнёзда в упор
людям надменным, сердца чьи в тенетах
шёпотом духов лесных донимаемы, гор
думы чьи ищут на крыльях убитой кометы,
уши чьи всячески Божий пронзает укор,
тем, кто из корысти бьются в Ворота запрета.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

145. Thrushes
 
Tossed on the glittering air they soar and skim,  
Whose voices make the emptiness of light  
A windy palace. Quavering from the brim  
Of dawn, and bold with song at edge of night,  
They clutch their leafy pinnacles and sing          
Scornful of man, and from his toils aloof  
Whose heart's a haunted woodland whispering;  
Whose thoughts return on tempest-baffled wing;  
Who hears the cry of God in everything,  
And storms the gate of nothingness for proof.

Siegfried Sassoon

Когда огонь в груди отполыхал,
и мы, не насладившись этим миром,
впотьмах дробясь, ссыпаемся в отвал
ночей особых, наших, без плезиру;

Уж твои косы укротила смерть,
а сквозь уста сочится дух гниенья,
что заставляет нюх мой потерпеть...
тогда мы --прах, тогда мы-- горки тлена!..

... но не мертвы, в желаниях ещё,
и с чувством, в вечных поисках чего-то,
шасть на пленэр, горя`, порхать начнём
над наших мест нео`бжитым погостом,

и танцевать пылинками в лучах,
и опрометью, бе`гом непременно,
с тропы на путь, летать за взмахом взмах
без тормозов на побегушках ветру,

и всяк пылинка в небе, на земле
да промелькнёт до мира дней последних,
что пилигрима потаённый след,
невидима, стремительна, нетленна,

ни разу не почив и не приляг,
пока не удалятся за пределы:
из пра`шинок останусь только Я,--
и встречу атом,  Вас за вечным делом.

Тогда в саду от ветра схоронясь,
теплы на позакатном послегреве,
любовники в цветах отыщут власть
над упокоем ,сладость без примеров,

и ,не желая больше ничего,
великолепны в воздухе прозрачном,
в таких лучах, в дрожании таком,
в экстазе пылком нимба, не иначе,

узнают что? не пламя, не роса,
не вне земли, не на высотах алых,
пея, пылая, обаяв, краса,
не двое вдаль, на свет, на лучик малый,

из сада вон и выше, все быстрей...
Нет, в оный миг они поймут, что ярость
из наших сполохов рождается верней--
и загорится двух сердец застарость

до помраченья в жаре голубом,
покуда тьма их сверху не прикроет;
а ведь познают, дурачки, любовь!
доведаются хоть на миг, устроят.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
148. Dust

When the white flame in us is gone,  
  And we that lost the world's delight  
Stiffen in darkness, left alone  
  To crumble in our separate night;  

When your swift hair is quiet in death,        
  And through the lips corruption thrust  
Has stilled the labour of my breath—  
  When we are dust, when we are dust!—  

Not dead, not undesirous yet,  
  Still sentient, still unsatisfied,  
We'll ride the air, and shine and flit,  
  Around the places where we died,  

And dance as dust before the sun,  
  And light of foot, and unconfined,  
Hurry from road to road, and run   
  About the errands of the wind.  

And every mote, on earth or air,  
  Will speed and gleam, down later days,  
And like a secret pilgrim fare  
  By eager and invisible ways,   
  
Nor ever rest, nor ever lie,  
  Till, beyond thinking, out of view,  
One mote of all the dust that's I  
  Shall meet one atom that was you.  

Then in some garden hushed from wind,   
  Warm in a sunset's afterglow,  
The lovers in the flowers will find  
  A sweet and strange unquiet grow  
  
Upon the peace; and, past desiring,  
  So high a beauty in the air,   
And such a light, and such a quiring,  
  And such a radiant ecstasy there,  
  
They'll know not if it's fire, or dew,  
  Or out of earth, or in the height,  
Singing, or flame, or scent, or hue,   
  Or two that pass, in light, to light,  
  
Out of the garden higher, higher...  
  But in that instant they shall learn  
The shattering fury of our fire,  
  And the weak passionless hearts will burn  
  
And faint in that amazing glow,  
  Until the darkness close above;  
And they will know—poor fools, they'll know!—  
  One moment, what it is to love.  
 
Siegfried Sassoon

29. To a Childless Woman

You think I cannot understand. Ah, but I do...  
I have been wrung with anger and compassion for you.  
I wonder if you’d loathe my pity, if you knew.  
  
But you shall know. I’ve carried in my heart too long  
This secret burden. Has not silence wrought your wrong—         
Brought you to dumb and wintry middle-age, with grey  
Unfruitful withering?—Ah, the pitiless things I say...  
 
What do you ask your God for, at the end of day,  
Kneeling beside your bed with bowed and hopeless head?  
What mercy can He give you?—Dreams of the unborn   
Children that haunt your soul like loving words unsaid—  
Dreams, as a song half-heard through sleep in early morn?  

I see you in the chapel, where you bend before  
The enhaloed calm of everlasting Motherhood  
That wounds your life; I see you humbled to adore   
The painted miracle you’ve never understood.  
  
Tender, and bitter-sweet, and shy, I’ve watched you holding  
Another’s child. O childless woman, was it then  
That, with an instant’s cry, your heart, made young again,  
Was crucified for ever—those poor arms enfolding   
The life, the consummation that had been denied you?  
I too have longed for children. Ah, but you must not weep.  
Something I have to whisper as I kneel beside you...  
And you must pray for me before you fall asleep.  

Siegfried Sassoon (1886–1967).  Picture-Show.  1920.

Вы думали, я не пойму. Ах нет, едва ли...
корил себя до корчей, сострадал бывало.
Гадаю, коль прознали б, то мою презрели б жалость?

По вечерам  что просите у Бога, не надеясь, может,
вы, безнадёжно голову склонив у ложа?
Чем Он помилует вас? Не снами ли о нерождённых детях,
(они на песню раннюю сквозь поздний сон похожи...)
чиьх слов любви душа пождёт, куда ей деться?

В часовне вас видал: молились
в тиши у Образа всехматеринства,
вас вечно ранящего; вы до обожанья
непонятого вами чуда в красках унижались.

Видал я вас, стыдясь, да с нежной горечью державшей
дитя чужое. Женщина бездетная, тот резкий крик ли
омолодил распятое навечно сердце.. иль к нему приникла
жизнь как итог, груди вот этой избежавший?
И я по детям истомился ,было. Ах, да вы не плачьте
Вам нашепчу, вот рядом стану колени...
молитесь за меня на сон вы непременно...

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Солдаты --граждане серозёма, что смертью смердит, 
не взыскующие дивидендов с вечных "пото`м",
звёздный час коротающие у судьбы взаперти`,
всяк с обидою, ревностью, горем своим притом.
Солдаты --присягнувшие делу, им победить
некий с пылу фатальный своих жизней излом.
Солдаты --мечтатели: канонада гудит,
им же видятся жёны, уюты с теплом.

В грязных норах вижу их, грызомых крысами,
и в траншеях траченных,-- секомых дождём,
мечтающих о финтах былых с мячами и битами,
осмеянных безнадёжной тоской о своём:
посиделках в гетрах, вечерами с картинами--
чтоб в штабной вагон пошагать "на приём".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
143. Dreamers
 
Soldiers are citizens of death's gray land,  
  Drawing no dividend from time's to-morrows.  
In the great hour of destiny they stand,  
  Each with his feuds, and jealousies, and sorrows.  
Soldiers are sworn to action; they must win          
  Some flaming, fatal climax with their lives.  
Soldiers are dreamers; when the guns begin  
  They think of firelit homes, clean beds, and wives.  
  
I see them in foul dug-outs, gnawed by rats,  
  And in the ruined trenches, lashed with rain,   
Dreaming of things they did with balls and bats,  
  And mocked by hopeless longing to regain  
Bank-holidays, and picture shows, and spats,  
  And going to the office in the train.  
 
Siegfried Sassoon

Вечор вам хорошо,-- ушли вдвоём;
краснея в темноте, мечты-- кровать.
Заснули вы-- расслышал о моём
мёд слов, что прежде лень сказать.

Спокойно спите, вслед я не пойду
баюкать и благославлять отгул,
не зареву от счастья на беду,
вернуть обятий дом вам не смогу.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

25. Lovers

You were glad to-night: and now you’ve gone away.  
Flushed in the dark, you put your dreams to bed;  
But as you fall asleep I hear you say  
Those tired sweet drowsy words we left unsaid.  
  
Sleep well: for I can follow you, to bless         
And lull your distant beauty where you roam;  
And with wild songs of hoarded loveliness  
Recall you to these arms that were your home.  

Siegfried Sassoon (1886–1967).  Picture-Show.  1920.

С зарёй хребет и грязен ,и пузат,
под пурпур дикий солнцу тычет зад,
грозя сквозь дыма гибкие столбы
что стелятся по струпьям склона... вот, за рядом ряд
давя "колючку" танки поползли.
Заслон ревёт и мечет. Крючась
с гранатами, стволами, заступами кучей
мужи ползут, пихаясь, где огня щетин...
Ряды серы, бормочут, лица кривит страх,
покинули траншеи-- и вперёд,
а время на запястьях не соврёт;
надежда, закатив глаза, отодвигая крах,
в грязи барахтается. Боже, прекрати!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Attack
 
At dawn the ridge emerges massed and dun
In the wild purple of the glowering sun,
Smouldering through spouts of drifting smoke that shroud
The menacing scarred slope; and, one by one,
Tanks creep and topple forward to the wire.
The barrage roars and lifts. Then, clumsily bowed
With bombs and guns and shovels and battle-gear,
Men jostle and climb to meet the bristling fire.
Lines of grey, muttering faces, masked with fear,
They leave their trenches, going over the top,
While time ticks blank and busy on their wrists,
And hope, with furtive eyes and grappling fists,
Flounders in mud. O Jesus, make it stop!

Siegfried Sassoon

Биография автора см. по ссылке  http://en.wikipedia.org/wiki/Siegfried_Sassoon
 Другой перевод этого стихотворения см. по ссылке http://harding1989.livejournal.com/107836.html