7............................................
   Последней осенью войны Максин отец демобилизовался. Его ранили в России, на костыле он ковылял по дому. Когда темнело, он уходил в приувядший сад. Его широкое, покрасневшее от вина лицо теперь редко разражалось раскатистым смехом.
   Макси носила домой хорошие отметки, она была второй в списке успеваемости класса. Коринне оставалась лишь надежда кое-как сдать экзамены. Обе подруги последний семестр работали как одержимые. Макси втемяшила себе в голову низвергнуть фаворита гонок.
   Его ,рыхлого юношу с холодным, тёмным взглядом звали Гердом Теленом. Макси воспринимала его с невыразимой иронией, но искала его признания, ведь он был умнее других. Телен, казалось, не замечал ни Максиной антипатии, ни её восхищения.
   Незадолго до Рождества учитель немецкого молвил на виду всего класса: "Телен, до недавнего времени вы были первым в класса! Могли бы вы мне вкратце объяснить, почему ваши успехи в последние недели, я бы не сказал ,что померкли, но во всяком случае не образцовы?"
   Телен встал с места во весь дылдин рост и душевно ответил: "Тому две причины, герр доктор! Во-первых, кроме школы у меня появились иные интересы. Во-вторых, меня ,в отличие он некорых, не переполняет рвение импонировать другим".
   Класс разразился смехом, все уставились на Макси. Она круто наморщила лоб и сосредоточилась на собственной тетради повторяя пройденное.
   По пути домой она спросила Коринну: "Что бы такого он имел в виду под другими интересами?"
   Коринна потупилась.
   "Макси, -сказала она, -я давно хотела сказать тебе, но думала, ты сама догадаешься. Я больше не могу работать с тобой, я чаще встречаюсь с Гердом".
   Макси пару дней нестерпимо ревновала, после -лишь удивлялась. Она пыталась выяснить для себя, почему Телен увёл от неё Коринну: "Я ведь смышлёнее ,да и милее её! Не понимаю..." Дальше ,сколь ни тужилась, она не продвинулась, но всё-таки раз было не сдержалась.
   Учитель немецкого заболел, а тетради с последним социнением раздал дежурный по классу. Воцарилась пауза. Долго  Макси ждала своей тетради с работой, потребовавшей особого её усердия, а оттого необычайно возрадовалась она, когда увидела положительную рецензию учителя.
   -У меня "двойка",- сказала она Телену.
   Он молча протянул ей свою тетрадь.
  "Без оговорок, лучшая работа!"- прочла Макси.
   Её взгляд намертво впился в рецензию, кроме неё она не разобрала ни строчки, затем она разорвала тетрадь ровно пополам. Телен посмотрел на Макси своими холодными, тёмными глазами ,затем отвернулся он и пожал плечами.
   Тогда же пополудни Макси получила письмо из Польши, в котором дядя Франк присил её стать его женой.
   Она до вечера перечитывала ,что дядя написал ей, а затем заперла письмо в ящик письменного стола. Она спустилась вниз и дальше, в сад к отцу и молвила ему: "Я никогда не выйду замуж, папка".

8............................................
   Максины экзамены зрелости вынужденно перенесли на ранний срок , случилось это за несколько месяцев до конца войны.
   На роджественских каникулах родители получили извещение о смерти дядя Франка во время отступления. Макси хотела поговорить о нём с Коринной, но их дружба уже непоправимо разладилась, поэтому ей показалось лучше промолчать.
   Зато во время последних школьных недель она обрела своего первого друга. Он звался Вальтером Оденвальдом, но после премьеры его пьесы на университетской сцене класс прозвал автора Катуллом. С того вечера Макси благоволила к нему. Умом он оказался почти вровень Герду, вовсе не ироничным, и, прежде всего, он не пытался как другие целовать её в тёмных углах.
   Она часто прогуливалась с Вальтером Оденвальдом. Его родителям принадлежал дом в саду на полпути от подножия до вершины Карльсберга, туда взбирались они, готовили чай себе и дискутировали. Макси победила почти во всех спорах, она всегда придерживалась избранных тем, в то время, как Оденвальд быстро сдавал позиции. Она вовсе не гордясь победой, невнимательно прислушивалась к его декламации, нотя некоторые его стихи ей нравились.
   Однажды вечером они засиделись дольше обычного, Вальтер Оденвальд всё читал, но Макси уже не слушала его, только рассматривала и думала: "Вот бы повесить ему пару колечек в уши!"  Она подналась, встала за ним ,пригладила его волосы с затылка на лоб. Оденвальд поднял голову.
   Макси подалась к нему и поцеловала его в губы.
   -Поэт никакой не мужчина,- сказала она.
   Она выпрямилась, не убирая пальца из его шевелюры- и ,улыбаясь, посмотрела в упор на пустую стену садового дома.

9............................................
   Максина мать умерла за четыре дня до выпускных. Она болела только неделю, затем не выдержало сердце.
   Макси единственная в классе была освобождена от устного экзамена, который совпал с днём похорон. Вальтер Оденвальд пропустил лекцию и прошёлся вместе с Макси и её отцом.
   День выдался короткий, сумрачный. Растоптанная глина у могилы липла к обуви. С каждой фразой священника из его рта вылетали маленькие серые облачки. Макси наблюдала ,как они рассеивались не долетая куста.
   Отец в мундире стоял рядом. Он опирался на свою палку и смотрел, растерянно и безучастно, куда-то поверх могилы.
   Тут оказалось много знакомых, каждый ронял по горсти земли да по букету на гроб, чтоб затем подойти к Макси и её отцу ,выразить свои соболезнования. Макси смотрела им в глаза- и внезапно рядом с натужно печальными лицами замаячило другое, коллективное обличье довольных  пешеходов и лавочников, которое ей было знакомо. Макси не смогла сдержать свого нутряного смешка. Она тотчас спохватилась, с непереносимым стыдом подумав, что о ней скажут очевидцы, но это её не остановило- Макси содрогнулась от хохота.
   Отец шепнул ей пару слов, которые не уняли её. Она дивилась на бесформенное лицо Вальтера Оденвальда: под озябшим носом зиял ротик. Отец обнял её за плечи- и Макси ощутила холод, задрожала. Наконец, она уткнулась вотцовскую шинель.
   Похороная процессия разбрелась. Гости не знали, чем бы ещё заняться, чём и кому они тут полезны- и прилежно устемлялись прочь. Один Вальтер Оденвальд остался на погосте, он ждал Макси. Он видел только верхнуюю, оставленную высоким воротником пальто ветру половину её окоченелого лица. Затем Макси миновала его.
   Отцовский палаш скрёб ножнами гравий у её ног.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

5............................................
   Летом, после Максиной конфирмации и дядя Франк подвигся на военную службу.
   Это случилось в то время, когда она посещала занятия танца. Все девушки из её класса были там, а её, впервые думавшую о вольных вечерах, обуял крепнувший дух противления. Она трижды пропускала занятия чтоб пойти в кино, пока её матушка не явилась в кинозал и призвала дочь к порядку.
   Позже она всю неделю искала убедительный повод отвертеться. Однажды днём когда ей нездоровилось, она улеглась в кровать и стонала громчё рёва, доносившегося с аэродрома.
   -Беда мне, -приговаривала она и знала, что мать тихо ненавидит её.
   Только после контрольного бала их отношения изменились. Она заметила, что мать потеплела к ней.
   Однажды она услыхала, как один старшеклассник у гардероба сказал другому: "Макси, она такая, в ней что-то есть!"  Она надолго напряжённо задумалась над услышанным.
   Однажды вечером учитель танцев пытался расцеловать её после занятий, но она отвернулась: "Вы обознались!"
   Она не разозлилась на него, нет, просто растерялась.
   -Почему у них одни поцелуи на уме?- думала она.- Такие славные юноши, а я-то с ними общаюсь охотнее, чем с девушками, но почему их всё время так тянет целовать?"
   Незадолго до выпускного бала Макси срезала косы, она их откромсала под самый корень. Мать успела выхватить ножницы когда всё уже свершилось.
   -Майн Готт, как ты выглядишь!
   -Да, ну и как?
   -Как юноша!
   Макси рассмеялась.
   И на занятиях она смеялась. Записной шутник кружка отныне прозвал её "нашей эфебиней". Вначале Макси гневалась, а после, когда справилась в толковом словаре, приняла прозвище с радостью.
   Выпускной бал стал для неё знаменательным. Макси была одета в самое простое среди прочих здешних нарядов платье, голубой шёлковый "китель"  с жидкой золотой цепочкой, на которой она настояла к вящей досаде матери. Она не пропустила ни единого танца, и этого оказалось недостаточно: всевозможные кавалеры так и выстроились в очередь.
   -Макси- королева бала, -сказал дядя Франк, который проводил очередной свой отпуск в привычной обстановке.
   -Она кокетнчает чересчур! -возразила её мать.
   -Я не кокетничаю, я импонирую! Именно того желаю!
   Тем не менее, материнское замечание её смутило. "Тут такие славные ребята,- думала она,- они почти все нравятся мне. Но отчего же они так ужасно преображаются когда оказываются наедине со мной?"
   По пути домой она прокатилась с дядей Франком, а мать подвез знакомый.
   Дома они оказались первыми, они вместе одолели лестницу. Внезапно дядя Франк, рбнял её за плечи, обернул к себе и поцеловал в рот предже, чем она сообразила, чего он хочет.
   -Ты заводная маленькая бабёнка!- сказал он, рассмеялся и выпустил её из рук.
   Она стояла перед ним опустив руки и еле сдерживала слёзы.
   -Никакая я не бабёнка, - серьёзно ответила она.

6............................................
   Во втором семестре в класс поступила новенькая: Макси сблизилась с нею, со своей первой подругой. Она звалась Коринной, с круглым ,оплывшим лицом и пышной грудью.
   Коринна прежде вовсе не была хорошей ученицей, ходила в гимназию она неохотно, а теперь и вовсе отстала.
   Макси с первого дня положила на неё глаз. Коринна была единсовенной, кроме отца, особой, причинявшей Макси муки. Они вместе сиживали над домашними заданиями, ходили на железную дорогу, или на теннисный корт и по получасу кряду простаивали на улице квартетом со своими кавалерами.
   Юноши, влюблённые в Макси, вначале тяготились присутствием её подругии, но затем свыкались с нею и поочерёдно находили её "довольно аппетитной".
   В начале летних каникул Макси с Коринной совершили велотур с ночёвками в палатке. По ночам Макси снилось, что она целует грудь Коринны. Она тут же просыпалась.
   Это случилось в предрассветный час. Коринна спала, уронив голову на руку и по- заячьи задирала верхнюю губу: казалось, улыбалась.
   Макси привстала и быстро потянулась к ней.
   Затем во время купания она впервые рассмотрела нагое тело своей подруги.
   -Она маленькая жирнеькая бабёнка,- подумала Макси.- Как я довольна, что у меня нет этих мещанских грудей и её бёдер!
   Когда они лежали на траве и курили, спросила Макси Коринну: "Тебе уже хоть раз снилось нечто неприличное?"
   Коринна покраснела теребя кисточку своего купальника: "Бывало иногда".
   -Что?
   -Не могу сказать.
   -Мне ты должна рассказать всё.
   -Уже не помню.
   -Лжёшь!
   Коринна молчала.
   -Да рассказывай уж!
   -С мальчиками?
   -Всё!
   -Они играли со мной.
   -Играли? Как?
   -В любовь.
   Макси закурила вторую сигарету и перекатилась на живот: "А ты видела похожий сон, только с девушками?"
   Коринна вскочила, отпрянула :"Ты спятила?"
   -Ну да.
   -А ты ,значит ,видела?
   -Да.
   -Что?
   -Я целовала чьи-то груди.
   -Чьи же?
   -Твои.
   Коринна покатилась в траву согнувшись со смеху: "Боже ты милый!"
   Увидев, что Макси не смеётся за компанию, она подобралась и снова уселась рядом.
   -Наверное, когда спишь, ты себя возбуждаешь, -молвила Коринна.
   Макси заметила, что у неё пересохло в горле и задрожали колени.
   -Су-у-у-ка! -врастяжку выцедила она. Затем подобрала свою горящую сигарету и вдавила её в тыльную сторону ладони Коринны, -Блядь!
   Коринна далеко отпрыгнула прочь и молча уставилась на Макси.

Окончание следует;
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

1.........................................
   На пути к вокзалу она не проронила ни слова. Она откинулась на спинку сиденья такси и рассматривала обе руки, которые лежали на её подоле, руку её батюшки, и руку её матушки. Отцорвская рука оканчивалась коротко оточенными, почти четырехугольными ногтями; на тыльной стороне ладони курчавилась рыжеватая поросль. Материнская рука была голой и кроткой. Плотский теплый дух  струился сквозь складки её платья, из-промеж бёдер.
   Шофёр нарезал повороты- и её затошнило; она сунула скрюченный указательный палец в рубы, закусила его до кости. Её родители немо смотрели в лобовое стекло.  
   Автомобиль остановился у самого входа. Она ненавидела залы ожидания. "Никто тут не думает о возвращении ,- она растопырила колени , а руки родителей покинули её подол,- каждый- лишь о прощании".
   На перроне наяривал военный оркестр. Инструменты блистали на солнце, а медные аккорды хлопали о кафельные стены. Отец пошёл в вагон чтоб поискать своё купе. Он понёс с собой кожаный чемодан в шрамах; в ответ молодому добровольцу, приветствовавшего его жестом, отец вскинул правую руку ладонью внутрь и сразу же уронил её.
   До самого отправления поезда они стояли у вагонной лесенки и смотрели на взаимно прощающийся народ. Её мать расплакалась. Она , потупив взгляд, прятала лицо в отцовский мундир.
   "Но, но!- шептал отец и нежно похлопывал её дрожащую спину".
   По громкоговорителю взывали к осмотрительности. Станционный смотритель пересек колею, вышел на перрон- и добровольцы шумливо стали забираться в вагоны.
   Нё мать расплакалась пуще прежнего, а отец снова потрёпывал её по спине. Мать пыталась выдавить улыбку и комкала носовой платок.
   Она стояла впритык к паре и рассматривала своих родителей. После того как отец склонился к мокрому лицу её матери и поцеловал жену в губы, та обернулась к играющей капелле.
   "Макси!- крикнул отец, уже на лесенке и высоко ,одним махом поднял её..- Тебя я едва не забыл!"
   Он поцеловал и её. Его лицо едва пахло мирабельным шнапсом, табаком и пеной для бритья. Она ничего не сказала, а она и не плакала, когда отец возвратил её на перрон.
   Состав очень медленно покатил из-под навеса. Из окон вагонов торчали лица, весёлые как у гримированных шутов. Лишь отцовское лицо было печальным и застывшим.
   Капелла унялась. Когда они её миновали, музыканты вытряхивали слюну из мундштуков на бетонный пол. Мать пожелала схватить её за руку. Она сказала ей :" Меня знобит, мама" и поглубже суенула кулаки в карманы короткого жакета.

2.........................................
   Война неожиданно для них затянулась. В первые её месяцы отец часто наведывался домой на отдых. Затем он перешёл под иное командование- и уже много недель не бывал дома.
   Дом казался вымершим без прежнего раскатистого смеха, пока её мать не стала приглашать компании в гости по вечерам.
   Постоянным гостем оказался герр Бертрам. Макси играла с ним в крокет и звала его дядей Франком. Война длилась уже год, когда дядя Франк поселился в комнате наверху.
   В патнадцатый свой день рождения Макси выпила с ним по рюмке секта, впервые. Она после того не могла уснуть и ,лежа в кровати, слышала танцевальную музыку: играл граммофон, пока гости не разошлись.
   Её мать спустилась по лестнице, бесшумно вдавила дверную ручку и всмотрелась в тёмную спальню. Макси обернулась к стене и притворилась давно уснувшей. Позже она слышала шёпот и стоны из родительской спальни. Она спустила ноги на коврик. Её зубы цокали, а пот оросил её затылок. Медля, она встала с кровати и накинула на себя купальный халат. Босиком она поднялась по лестнице и замерла у двери родительской спальни.
   Причитания и всхлипы то смолкали, то раздавались громче прежних. "Франк! Фоанк!- услышала она сдавленный голос, который, смертельно перепугавшись, опознала.
   Макси стучала в дверь, пока там не стихло.
   -Ты больна, мать?- спросила она.
   -Нет, ничего, Макси! Иди спать, детка, а то простудишься.
   Голос её матери прозвучал не так, как, бывало, за кофейным столом или на уроках в школе.
   Послушно потопала Макси назад.
   В своей кровати, до боли сцепив руки, говорила Макси: "Она должна умереть, сегодня ночью она непременно умрёт! Любимый Боже, сделай так, чтоб она умерла, иначе я разуверюсь в тебе!"

 

3.........................................
   Следующим летом зачастила Макси что ни послеполудень плавать с сыном их домашнего(семейного) доктора. Подросток звался Йобстом, ему было шестнадцать, он надевал красные купальные штаны.
   -Зачем ты носишь талисман на шее?- спросила его Макси, когда они радом лежали на берегу в купальне и принялась рассматривать золотой рожок.
   -Он же ещё моей матушки.
   Макси молчала и раздумывала о Йобсте и его покойной матушке.
   Он снял свои наручные часы и сунул их в Максину  купальную шапочку.
   -Иду на башню, выполню сальто, -молвил он.
   -Я с тобой!
   -Ты упадёшь животом!
   Они карабкались лестницей.
   -С какой доски прыгаешь?- спросила Макси.
   -С десятки.
   -И я.
   -Спятила! Отавайся внизу!
   Йобст взобрался на высочайшую доску- и Макси наблюдала, как он, раскачавшись на краю, прыгнул кузнечиком, обернулся в полёте и гладко вошёл в воду.
   Макси медленно сосчитала до двадцати одного, зажмурилась, и прыгнула. Она косо нырнула и ожутила пламенный удар, отчего у неё перехватило дыхание.
   -Больно было?- спросил Йобст, когда она выползла за кромку.
   -Нет, а тебе?
   -Немного.
   Макси отворила сумочку и достала портсигар: "Битте!"
   -Я взатяжку пока не курю,- отказался Йобст.
  Она зажгла себе сигарету, скрестила ноги и пустила дым из носу.
  Йобст смотрел на ней сглатывая слюну.
  По пути домой они сошли с дороги и  присели на ствол упавшего дерева.  Макси, рассматривая парня со стороны, заметила мокрые волосы. "Сыграем в раыцарский турнир?- вскричала она и вскочила". Йобст усмехнулся, высоко взобрался по стволу и скрестил на руки на груди. Они прыгали на одной ноге и толкались немилосердно.
   -Ты дерёшься не по правилам!- крикнула она ему.
   -Да ну.
   -Это подло! Думаешь, я свалюсь, но я крепкая!
   -Да, и хорошо.
   Йобст пару раз поддался, после передумал- и свалил её. Она тут же вскочила на ноги и ударила его в лицо. Она плотно сомкнула губы, расплакалась и била его.
   Йобст безмолвно уставился на неё и ,не закрываясь, повалился на землю. Макси бросилась сверху и молотила ему грудь. Его нос кровоточил, его лицо было взрыто. Он уткнулся им, укрыв голову руками, в землю.
   -Макси!- кричал Йобст вдогонку.
   Она его не слышала.
   Калитка в сад была отворена- и Макси забежала не разбирая пути за дом. Дядя Франк стриг машинкой газон. Он увидел ,как она ввлалилась- и перепугался её исцарапанному лицу и пятнам крови на руках. Она прижалась к его плечу.
   -Я крепкая, -всхлипывала она,- я уже такая сильная!

4.........................................
   К Максиной конфирмации отец получил отпуск. Это случилось на четвёртом году вийны, и праздник удался на славу. Явились высшие офицеры гарнизона, тройная духовая капелла наяривала, а дамы обрядились в новёхонькие национальные костюмы разных краёв, что мужья их покорили.
   Когда пришёл суперинтендант, все танцевали. Макси очень хорошо смотрелась в чёрном платье с соболиным воротничком. Она вначале станцевала с батюшкой, затем- с дядей Франком, после- по разу с каждым офицером.
   В паузах стояла она у холодного буфета, что был возвигнут в салоне, ела бутербродики с кавиаром и пила сект из старых раскрашенных стакашек.
   В полночь мать отвела её прочь. Макси всем протягивала ручку, отвешивала книксены, прощалась.
   Она пошла в ванную,стала под душ, быстро вытерлась, облачилась в короткую голубую пижаму. Она открыла дверь ванной, взглянула вверх и побежала затем в отцовскую комнату.
   На господском комоде покоился его стальной шлем. Макси нахлобучила его себе на голову, затянулась в портупею и пошагала вниз.
   В первый миг никто её не заметил. Гости танцевали. Её отец и дядя Франк стояли у буфета и о чём то остро перешёптывались. Её отец, пьяный, опёрся двумя руками о столешницу, когда заметил входящую Макси, и ,покачиваясь, засмотрелся на дочь. Дядя Франк согнулся со смеху- и все наконец-то обернулись к ней.
   Капелла умолкла и наконец общество обступило Макси кругом. И мать её смеялась. Только отец молча уставился на дочь.
   Макси козырнула правой и запела "Лили Марлен". Когда мать укутала её в палантин и усадила на диван, все закатили овацию и пили за неё.
   Каждый поднимал свой бокал за её счастье и проиносил короткую здравицу в честь Макси, она же крохотными глотками опустошила ещё один стакан секта.    На прощание она, встав, поблагодарила своих родителей, гостей и капеллу короткой манерной речью.
   И вот, стояла она так, в стальной каске не по мерке, с распалённым личиком, куталась в палантин и захотела было пожелать тут всем "чтоб глупая война поскорее завершилась победным концом и каждый снова обрёл свою долю panem et circenem". Она выучила это крылатое выражение в школе и нашла его как нельзя более подходящим случаю. Но в самый горячий момент что-то на неё нашло- и Макси пожелала всем и себе тоже нелепые "pЕnem et circenem".
   Дядя Франк тотчас сообразил, в чём соль. Он чуть не треснул со смеху. Некоторые офицеры ,как выяснилось, были не слишком сильны в латыни, но большинство строго воззрилось в сторону, а дамы, казалось, были не в курсе.
   Макси внимательно присмотрелась к каждому. Она убрала растрёнанную чёлку со лба, крохотные жемчужины пота оросили её кожу, в висках заколо. Очень горда шлемом и довольна собой, она обернулась и ,пробежав по салону,метнулась лестницей наверх.
   Закрывшись на замок изнутри, в своей комнате она в каске бросилась на кровать. Мать пришла следом и стучалась в дверь.
   Макси ей не отворила.

Продолжение следует;
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Оригинал текста: Thomas Valentin  " Erzaelungen; 2. Katfige der Freiheit " Frank. am M., Berlin, Wien "Ullstein", 1980. "Jugend einer Studierenraetin"

зацепило, под "Два корабля", "Осеннюю".....
Совершенно незамысловатый рассказ "Последняя Осень" Алексея Пехова, в несколько страниц, о сказках, в тех что мы верили, любили, наслаждались ими. О людях, взрослых людях, что бывают, что есть жестокими, ведь сказки умирают, как и многие вещи (навеяно книгой Американские Боги).

Нарыл вот, понравилось почему-то.

Гнат Дарнишин Сантименти

 

Здраствуй, Люба!
Така рада, що получила твоє письмо. Дід наш зовсім захворів. На таблетках живе і я тоже плохо себе почуваю. Сеньчин зять б’є бабу і мати. А Галіна Фьодоровна торгує все на лотку. Діду вчора викликали скору. Сказали простатит. А я й не знаю що робити. Напиши мені, чи ти можеш купити кашемірові нитки. Дуже треба, бо у нас нема, а светр діду з них буде гарний. Знаєш, раніше кашеміру китайського було повно, а зараз нема. Чи то дефіцит, чи то я не знаю. Як знайдеш нитки в Києві, купуй і собі. Гарні з них кофти в’яжуться. Моль їх, Люба, зовсім не їсть, а носяться довго й не патраються. А то в мене синтетична кофта була, так вся чисто опатрана стала. Та ти її пам’ятаєш, синя така кофта, з павліном. Дід передає привіт. Він, Люба, з цим простатитом, всіх заколібав. Бігає сцять кожні пів часа. А злий який робиться. То йому каша холодна, то йому чай без сахару. Робити не хоче. Приходив Олєг з пожарки, каже, дід Саша, ходьом до нас сторожем на бензобазу. Не пішов. Каже, я пенсіонер, я хворий, я рибу буду ловить. А оце пішов на рибалку, два карасі спіймав і прийшов п’янючий як смерть. Ліг кричить, що вмирає. Я кажу, падло, скіки можна пить? А він уже й заснув. Була у тьоті Ніни, справляли юбілєй 60 год. Гарно так погуляли, поспівали. Як там Павлік? Давно не бачила його. Мала Блудниківська вийшла заміж. Зараз в Шепетівкці живе. У нас все дорого. Купила пшона курам давати, а вони не несуться. Дуже переживаю за Дімочку. Нехай кидає ту прастітутку, бо толку не буде. Ти йому мої слова передай. Поцегокались і хвате. Вона ж і курить і матюкається і трусів, Люба, не носить. А як почала стонать, як вони ото у нас ночували, так дід чуть не оскаженів. Каже, Дімі вранці, шоб у гості їздив, а їбаться вдома їбався. Дуже, Люба, дєдушка наш захворів. Синій весь лежить, мовчить. Отаке. Як там ти? Пиши, буду чекать. Не забудь про нитки. Обнімай Дімочку, Сашу, Зіну. Цілую. Мама Зоя.

 

 

***
Здрастуй, Люба!
Вчора справили діду дев’ять днів. Людей було небагато. Наплакалися. Ходила до церкви замовила всім нашим “здравіє”. Не переживай, що не можеш мені дозвонитися, бо телефон виключили. Приїжджай на сорок днів, дуже тебе прошу і Павліка з собою бери. Отпросись з роботи, в тебе ж таке горе. Справимо діду оградку і посидимо. Оце пишу і плачу... Важко мені, доця, ти далеко всі далеко. Що робить не знаю. Приїжджай.
Мама.

 

Хуттер, который на терпел столь долгие речи, он их охотно прерывал собственными байками да анекдотами, вставил ,хрустнув баранкой: "И как же сложилось у вас со стрельбой в дальнейшем, мой господин?"
Мужчина, не взглянув на него, пригубил из кружки как и все в этот момент, затем отодвинул её подальше, на средину стола. Он взглянул на меня, затем - на Малера, снова на меня- и на этот раз я отвёл глаза.
- Нет,- наконец ответил он,- я же выздоровел. Поэтому не сложилось. Вы поймёте это, господа мои. Спустя месяц меня снова арестовали- и конец войны я встретил в лагере. Поймите, я не мог стрелять. Коль я не мог выстрелить в человека, то в некую абстракцию ,"русских"- и подавно. Я их не смог себе представить. А ведь следует же иметь хоть какое-то представление.
- Забавный крендель,- тихонько молвил Бертони Хуттеру. Я расслышал их шёпот и напугался, что незнакомец- тоже.
Хадерер кинул официанту и пожелал расплатиться.
Из большого зала всё громче слышался мужской хор, иногда он казался оперным, из за спущенных кулис. Те пели :"Родина, твои звёзды..."
Незнакомец снова опустил голову, прислушался, затем молвил :"Будто и дна не прошло..." и "Доброй ночи!" Он поднялся и широко зашагал прямо к двери. Тотчас поднялся Малер, крикнул мне :"Слышите?!" Его всегда принимали во внимание, но на этот раз он хотел быть по-настоящему услышанным. И всё же, я впервые заметил его неуверенным: Малер смотрел на нас с Фридлем, словно ждал совета. Мы уставились на него- в наших ответных взглядах совета не было.
Мы потеряли счёт секундам- Малер напористо расхаживал, мрачный, задумавшийся,  взад- вперёд... вдруг он направился к двери, распахнул её, а мы последовали за ним, поскольку пение внезапно оборвалось- лишь два одиноких голоса невпопад что-то тянули. И тут же в соседнем зале заварилась какая-то суматоха: то ли выясняли отношения, то ли что похуже.
Мы столкнулись лицом к лицу с несколькими мужчинами, которые взаимно перекрикивали друг друга. К Хадереру обращался некий тип, похоже, тот самый полковник, побледневший, взвизгивая. Я расслышал обрывки фраз :"... непостижимая провокация... прошу Вас... старые фронтовики..." Я кричал Малеру, звал за собой, я побежал к лестнице на выход, преодолел её в два ступени, темные, мокрые и каменно-твёрдые как в штольне- вон в ночь, на волю вели они. Недалеко от входа в кабак лежал он. Я склонился к нему. Он истекал кровью из нескольких ран. Малер опустился на колени рядом со мной, убрал мою ладонь с груди мужчины и дал мне потять, что тот уже мёртв.
Во мне раздалась Ночь- и я очутился в собственном Безумии.
Когда наутро я пришёл домой, уже остывший, то окаменел стоя посреди комнаты- стоял себе, стоял и ,только добрался было до кровати, как ,вялый и непомнящий, взлянув на ладонь, увидел кровь. Она мне показалась следом невидимого выстрела, запечатавшего во мне чад отчаяния, месть, гнев. Теперь они не вырвутся наружу. Никогда. Ни за что. И пусть хоть разорвут меня они, буйные- всё равно никому не причинят вреда как убийца, никого не убивший, но лишь ставший жертвой- напрасной... Но кто знает? Кто осмелится поручиться?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ещё пуще сгустился табачный дым- и наш стол издалека был неразличим. Когда ,подойдя поближе к нему, мы вынырнули из чада покончив с блужданием, я увидел сидящего подле Малера некоего мужчину, которого я не знал. Они обое молчали, а остальные судачили. Когда мы с Фридлем было присели, а Бертони одарил нас беглым взглядом, незнакомец встал и протянул нам руку, он пробурчал своё имя. Он не показался мне хоть чуточку дружелюбным, вовсе нет: его взгляд был неподвижен и холоден,- я пытливо взглянул в лицо Малеру, который должен был знать новичка. Тот был очень крупным, слегка за тридцать, хотя при первом взгляде казался старше. Одет он был неплохо, но казалось, что великоватый костюм ему подарили. Мне понадобилось несколько времени, пока я ухватил потерянную нить общего разговора, от которого ни Малер, ни новичок не старались устраниться.
Хадерер Хуттеру: "...Но тогда и вам знаком генерал Цвирль!"
Хуттер радостно Хадереру: "Да разумеется. Из Граца".
Хадерер: "Высокообразованный. Одни из лучших знатоков греческого. Один из лучших моих старых друзей".
Уж следовало опасаться, что Хадерер подвергнет экзамену наши с Фридлем жалкие познания в греческом и латыни, хотя он же помешал нам своевременно приобрести их. Но меня не тянуло в беседу ,ведомую Хадерером, даже бросать реплики мне претило- и я подвинулся к Малеру словно не слыша толковища. Тот о чём-то тихо расспрашивал незнакомца, а он громко, глядя в стол, отвечал ему. На каждый вопрос он отзывался лишь одним предложением. Он мне показался пациеетом Малера или ,во всяком случае, друг в роли пациента. Малер знался со всякими личностями и водил приятельства, о которых мы не подозревали. В одной руке мужчина держал пачку сигарет, а другой курил не виденным прежде мною манером. Он механически, выдерживая точно отмеренные паузы, затягивлся так, словно курение- единственное, на что был способен. От опасно коротких для губ окурков он зажигал новую сигареты- и снова затягивался как жил. Внезапно он прервался, спрятал сигарету в грубых, красноватых, некрасивых пальцах и откинул голову. Наконец я расслышал нечто. Хотя двери в соседний большой зал были затворены, оттуда доносился хоровой рёв. Я разобрал что-то вроде: "Дома, да на родине, нас встречают..."
Он снова затянулся и громко обратился к нам, тем же тоном, которым отвечал было Малеру:
"Они всё ещё возвращаются. Они, пожалуй, ещё не вполне вернулись".
Харерер хохотнул и молвил: "Не знаю, что вы имеете в виду, но это действительно значительная проблема, а мой уважаемый друг, полковник фон Винклер не способен утешить своих людей... если так будет продолжаться, придётся нам присмотреть другое заведение".
Вмешался Бертони: сказал, что уже обратился было к хозяину, мол, что за неожиданность, эта встреча фронтовиков, внеюбилейная, а тот не знает точно...
Хадерер сказал, что и он не знает, но его уважаемый друг и фронтовой товарищ в прошлом...
Я не понял ,что сказал нам незнакомец потому, что его перекрикивали в тот момент Хадерер и Бертони- Фридль один должен был его расслышать,- а потому я не понял, с чего он внезапно назвался убийцей.
-... мне ещё не исполнилось двадцать, а я знал: быть тому,- молвил он ,как будто не впервые затянув эту историю, не ища слушателя, для всех и каждого.- Я знал, что обречён стать убийцей, как некоторые, герои ли, праведники или посредственности. У меня была на то натура "в полной комплектации", если желаете, и всё меня вело к цели- к убийствам. Мне недоставало лишь жертвы. Тогда я слонялся улицами, здесь...
Он кивнул в прокуренное пространство, а Фридль быстро отшатнулся чтоб не оказаться задетым мощной рукой.
-... Здесь я ночами шастал улицами, под пахнущими каштанами в цвету, меня преследовал их дух, по кольцевым бульварам и узкими проулками, а сердце билось наизнос, а лёгкие мои работали как взбесившиеся, и я дышал как изголодавший волк. Я ещё не знал, как и кого должен убить. Только мои руки тянулись вперёд, будто сдавливая невидимую шею, что ли? Тогда я был намного слабее, недоедал. Я не знал тут никого ненавидимого мною, одинокий в городе, и так ,не находя жертвы, я почти спятил теми ночами. Всегда затемно я вставал с постели и выходил вон, должен был, вон на ветренные, безлюдные темные углы, стоял там, ждал- никто не минал, никто не обращался ко мне, а я ждал до крупного озноба- и слабость выгоняла из меня безумие. Но так продолжалось недолго. Затем меня призвали на военную службу. Стоило мне взять оружие в руки- я понял, что пропал. Мне придётся выстрелить. Я повторял пройденное, обращаясь с оружием, заправляя его пулями, которые, если начинены порохом, то надёжны. На стрельбах я не выбивал положенного не потому, что не целился: знал ведь, что чёрный круг- вовсе не живой зрачок, а так, просто учебная цель, которая не нуждается в смерти. Меня раздражали эти вступления, они не были действительностью. Я палил, если вам угодно, нарочно не в "яблочко". Я ужасно потел во время упражнений ,ещё и синел от натуги, валился с ног и ложился навзничь. Не иначе, я был помешанным или убийцей, это я знал в точности, и оттого разговаривал с другими так, что могло дойти до перестрелки: либо я пристрелил бы кого, либо они меня. Чтоб знали ,с кем имеют дело. Но крестьянские сынки, ремесленники и служащие из казармы не велись на мои разговоры, терпели или высмеивали меня, но не принимали за убийцу. Или всё же? Не знаю. Один называл меня Джеком Потрошителем, почтовик, много в кино ходил, читал, слабак. Но ,думаю, и он, в сущности, не верил".
Неизвестный вынул изо рта сигарету, мельком посмотрел себе под ноги, а затем- выше. Я почувствовал на себе его холодный, пристальный взгляд и ,не знаю почему, пожелал его отвести. Я стерпел, но оказался тяжелее взгляда влюблённого или врага, пока я ,уже неспособный думать и говорить, пустой, снова не расслышал громкий, чёткий голос.
"Мы прибыли в Италию, к Монте-Кассино. Там была такая бойня, что вам не представить. Там человеческое рагу валялось повсюду- убийце лучшего не надо. Я не ещё не был уверен в себе- только полгода я обращался с оружием. Только я занял свою позицию у Монте-Кассино, как во мне не осталось ни ошмётка души. Я вдыхал запах разлагающихся трупов, пожарищ и пороха как свежайший дух горных вершин. Я не чувствовал страха окружающих. Я ждал первого своего убийства как собственной свадьбы. Ибо то, что для иных было театром военных действий, мне казалось личной сценой убийцы. Но я желаю рассказать вам, как всё сталось. Я не стрелял. Я залёг, когда перед нами оказалась группа полячишек- там же из всех стран были. Тогда я сказал себе: нет, никаких "по`лен". Мне не годятся эти наименования всех- поляки, ами, чёрные- из обиходного языка. Я же был простым убийцей, косноязычным, и моё наречие было простым, не цветистым, как у других. "Выбить", "выкурить", "выдавить"- похожие на эти слова не поддавались мне, они претили мне, я даже не мог их выговаривать. Мой язык, значит, был конкретным: я говорил себе "ты должен, ты хочешь убить человека". Да, этого желал я уже давно, год меня оттого лихорадило. Человека! Я не мог стрелять ,вы должны понять это. Я не знаю, как вам точно это объяснить. Остальным это удавалось легко: они опорожняли магазины, как правило, не зная, попали в кого или нет, да они, как многие, и не желали этого знать. Эти мужчины не были убийцами, не правда ли? они хотели выжить или заслужить свои награды, думали о собственных семьях или о победе, о фатерлянде, мгновениями, правда- и то и дело, всё чаще попадали в цели. Но я же постоянно думал об убийстве. Я не стрелял. Через неделю когда битва было приутихла, когда нас не донимали союзнические силы, как только наши самолёты дали нам передышку, а впереди я не видел столько мяса, как прежде, меня отправили назад в Рим на трибунал. Я там рассказал о себе всё, но меня не пожелали понять- и я попал в тюрьму. Я был приговорён за трусость перед лицом врага и небрежение боевым оружие, там были ещё пункты, которые я не понял, а теперь уже не припомню. Затем меня вдруг освободили и перебросили на север, на содержание в психиатрическую клинику. Думаю, меня вылечили и через полгода я обрёл иную личность, в которой от прежней ничего не осталось, а затем бросили на восток в арьегардные бои".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я ответил ему: "Мы не в компании- её просто нет, никакой. Всё намного деликатнее. Думаю, мы все должны и, одновременно, не можем сосуществовать. В каждой голове свои законы и права, которые не сочетаются с порядками в иных головах. Но каждый из нас нуждается в посторонних: ни шатко, ни валко- так и живём".
Фридль злобно хохотнул :"Нуждаемся. Естественно, так и есть:  именно я я вот нуждаюсь в Хадерере..."
Я возразил: "Я не имел в виду вас".
Фридль полез в бутылку: "Но почему нет? Мне он ещё пригодится. Ты легко выразился, неконкретно так,- у тебя ни жены, ни троих детей. Но тебе пусть не Хадерер- иной добродетель понадобится, не лучше моего". Я смолчал.
"У меня трое детей,- выкрикнул он ,а затем изобразил ладонью ступени от полуметра и выше, мол, такого вот они росту.
"Послушай, это не аргумент. Так нам говорить не о чем".
Фридль разозлился: "Не-ет, это аргумент. Ты совсем не знаешь, насколько он весом- он тяжелее всех прочих аргументов. В двадцать два года я женился. Что поделаешь. Ты не представляешь ,что это значит, тебе невдомёк!"
Он отвернулся и рухнул головой в раковину. Я думал, он потерял сознание. Бертони вышел из кабинки и не вымыв рук покинул умывальню так быстро, будто боялся услышать ешё раз собственную фамилию и не только её.
Фридль ,пошатываясь, спросил: "Тебе неприятен Херц? Я прав?"
Я неохотно ответил: "С чего ты взял?.. Ладно, пусть неприятен. Я в претензии к нему: зачем сидит с этими? А ещё потому, что Херц не пересядет за другой стол со мной и ещё парой несогласных. Напротив, Херц бережёт компанию".
Фридль отозвался: "Ты сумасшедший пуще меня. Вначале говоришь, что каждый нуждается в остальных, затем упрекаешь Херца в компанейщине. Я же напротив, не упрекаю его. У него есть право держаться всех, дружить с Раницки".
Я возразил: "Нет у него на то права. Ни у кого нет. И у меня".
- Да, после войны,- продолжил Фридль,- мы тут думали, что миръ разделён меж добром и злом. Я расскажу тебе о таком чуд`но поделённом мире. Это произошло в Лондоне, когда я там встретил брата Херца. Будто мне перекрыли кислород. У меня перехватило дыхание. Но брат ничего не знал обо мне, ему недоствало того, что я был столь юн. Он допрашивал меня: "Где вы были тогда-то и чем занимались?" Я ответил, что учился в школе, а  моих старших братьев расстреляли как дезертиров... Наконец, я признался, что вынужден был покориться, как и все мои одноклассники, призыву. Дальше он не копал, переменил тему: стал расспрашивать о некоторых своих знакомых, о Хадерере, и о Бертони, о многих. Я пытался рассказать что знал- вышло так, что некоторых пожалел, о некоторых постеснялся поведать, да, больше нечего сказать было хорошего, а многие были уже мертвы, а большинство изолгалось, исподличалось- и это я признал. Хадерер всегда лгал, подделывал собственное прошлое, не так ведь? Но я скоро заметил, что тот мужчина не слушает меня: он погрузился в собственные раздумья- и тогда я ,ради перемены, заговорил о хорошем, например, о том, что Бертони, например, ничего плохого не сделал, в крайнем случае- струсил, а брат Херца прервал меня, сказав: "Нет, не выпячивайте различий. Для меня разницы нет, пожалуй, навсегда. Я никогда не вернусь в эту страну. Не желаю видеть убийц..."
- Я понимаю это, понимаю даже лучше ,чем Херц. Хотя...- я добавил помедленнее,- ...это быстро проходит, с горчайшей досадой, а затем наступает прощение. Нельзя всю жизнь чувствовать себя жертвой. Так не годится.
- Мне кажется, всему миру недостаёт мудрости! Мы бьёмся тут в сомнениях, мы не способны найти ответы на проклятые вопросы, а прежде иные бились над тем же- и довели нас до беды: одни стали палачами, другие- их жертвами, и чем дальше в глубь веков- тем горше, безнадёжнее, больше ничего не вижу в истории, не знаю, куда сердце своё приткнуть, к которой партии, группе, силе, ибо ведом закон подлости, по которому все они сотворены. И всегда, по-твоему, Фридль, всем суждена доля жертвы, но это не выход: пути отсюда нет.
- Это страшно!- вскричал Фридль.- Жертвы, множество жертв не указывают пути! А для палачей "времена меняются". Жертвы суть жертвы. Этим всё сказано. Мой отец был жертвой во время Дольфуса, мой дед- жертвой  монархии, мои братья- жертвы Гитлера, но мне что с того?! Понимаешь ты, что я говорю? Они пали, по ним прошлось, их расстреляли, на них выстроили стену, на маленьких людях, не слишком рассуждавших, не слишком задумывавшихся. Хотя, впрочем, двое или трое из них ждали нечто: мой дед, например, чаял грядущей республики, но ответь мне, зачем? Разве она нуждалась в его смерти? А мой отец думал о социал-демократии, но скажи на милость, кто искал его смерти? Неужели наша Рабочая партия, которой хотелось одержать победу на выборах? Для ней не нужна эта смерть. Для этого -нет. Евреи были убиты потому, что были евреями: они- просто жертвы, но не для того ведь, чтоб теперь и детям малым говорилось: и они были людьми? Несколько поздно, ты не находишь? Нет, этого ровно никто не понимает, того, что жертвы ни к чему! Именно этого не понимает никто, а потому и не жалеет никто, не желает надолго задумываться о них. Кто тут не знает "не убий"?! Это ведь уже две тысячи лет ведомо. Сто`ит ли добавить к заповеди хоть слово? О, в последнем выступлении Хадерера именно об этом: автор открыл америку, нажевал гуманизма, привлёк цитаты из классиков, сослался на богословов, дополнил речь новейшими метафизическими сентенциями. Но это же дико. Как может человек об этом держать речь: Это же абсолютное слабоумие или пошлость. Кто мы, если выслушиваем подобное?
И он еще прибавил: "Тогда ответь мне только на один вопрос: почему мы сидим с ними. Пусть мне скажет об этом хоть один человек, а я выслушаю. Ведь именно это обстоятельство- бесподобно, а всё, что из него следует- тому быть бесподобным".
"Я больше не понимаю миръ,"- в этом мы часто признаёмся себе ночами когда выпиваем, говорим, толкуем. А ещё каждому выпадают мгновения, когда сдаётся, что всё стерпится. Я сказал Фридлю, что прощаю всех, а он оказался неправ: ничего не понял. Но я тут же подумал, что и сам не понимаю- и решил, что Фридль мне чужд, правда, не настолько ,как другие. По крайней мере, мне неприятны люди вроде Фридля: для них семья- слишком большой авторитет. И Штекель мне неприятен: для него авторитет- искусство. И с Малером, который мне милее остальных, я бы не захотел быть всегда в одном мире. Долго мне перебирать соседей? И зачем же? "Вперёд"- в этом мы все согласны, но что готовит нам будущее? Пожалуй, я сыт Фридлем и хотел бы с ним расстаться... нам остаётся надеяться, что нас не покинут все.
Фридль застонал, выпрямился и ,пошатываясь, побрёл к ближайшей кабинке. Я слышал как он там блевал, хрипел и булькал, говоря меж делом: "Когда это всё выйдет наружу, когда всё это выблюешь, всё, всё?!"
Выйдя, он блеснул мне своим помятым лицом и молвил: "Скоро я выпью на брудершафт с этими там, возможно, даже с Раницки. Я скажу им..."
Я сунул его под струю из крана, вытер ему лицо, затем схватил его покрепче за руку: "Ты смолчишь!" Мы уже долго отсутствовали, пора настала нам идти к столу. Только мы вошли в большой зал, как услышали шум собрания ветеранов Нарвика, из-за которого я не понял, что мне говорил Фридль. Он выглядел уже лучше. Кажется, мы отчего-то посмеялись, может быть, над собою, словно не в ту дверь зашли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Бертони поспешно огласил список: "Англичане, американцы, французы".
Хадерер собрался и живо отреагировал в тему: "Но для меня они всё же не были врагами, прошу вас! Я говорю просто об опыте. Ни о чём ином говорить не желаю. Нам, однако, угодно произносить речи, обсуждать, писать о другом, иначе- наша на то воля. Подумайте-ка о нейтралах, которым недостаёт, и довольно долго, именно этого, горького опыта". Он прикрыл глаза ладонью: "Я не хотел бы расстаться ни с этими годами, ни с этим опытом".
Фридль по-школярски упрямо вставил своё: "Я уже... Я смог бы забыть".
Хадерер неодобрительно взглянул на него: не выказал гнева, только выразил готовность произнести для него и всем наставническую проповедь. В этот миг, однако, Хаттер упёрся локтями в стол и бросил реплику Хадереру, да так громко, что тот почти расстался с пасторским куражом: "Да, и впрямь? Кто осмелиться перечить: культура возможна только посредством войны, борьбы, экспансии... Опыт для меня есть культура: не так ли?"
Хадерер, выдержав краткую паузу, вначале окоротил Хуттера, затем выбранил Фридля, а после неожиданно заговорил о Первой мировой, охладев к минувшей войне. Он начал спич битвой при Изольдо: Хадерер с Раницки погрузились в полковую быль, кляли итальянцев, а затем- уже не их, антигитлеровский западных союзников называли "ударившими нам в спину", рассуждали о "нерешительном командовании", снова охотоно возвращались к Изонцо- и ,наконец, ложились под заградительным огнём на Малом Пале.  Бертони воспользовался мгновенным замешательством Хадерера- тот ,возжаждав, пригубил было свою кружку- и неумолимо затянул собственную невероятную и запутанную историю Второй мировой. Речь шла о том, как он и профессор германистики из Франции получили задание озаботиться одним борделем: их неудачам, казалось, не было конца, а Бертони совсем запутался в причудливых сентенциях. Наконец, Фридль содрогнулся в смехе- это удивило меня, а ещё более озадачило то, как он вдруг сомлел ,запутавшись как и я в операциях, чинах, датах. Да, Фридль был моим ровесником и ,может, только в последний год войны был, подобно мне, призван на службу, со школьной скамьи. Но затем я заметил, что Фридль напился, а ему всегда нездоровилось напившемуся: он, отчаявшись, выговаривался к собственному стыду- я уже различал насмешку в его словах. Но на  некоторое время я разуверился в нём, когда мой одногодок обратился к остальным, отдался этому миру кривляний, проб мужества, героизма, субординации и самоуправств, тому мужскому миру ,в котором все вызовы далеки от наших повседневных и в котром всяк заслуживает позора ли, почестей, которые затем никак не приткнёшь в этом мире, где мы все- обыватели. И я помыслил над рассказанной Бертони историей с кражей свиньи в России, зная притом, что Бертони на это не способен, он и карандаша из редакции не унесёт, настолько корректен. Или, к примеру, Хадерер, который в Первой мировой удостоился высших наград. Мне рассказывали ещё, что он тогда был выполнил миссию Хётцендорфа, проявив особую храбрость. Но посмотрим на него теперь: человек не способен вообще ни на какой храбрый поступок, и прежде таким был, по-крайней мере, в этом мире. Возможно, он был другим в другом мире, в иных обстоятельствах. А Малер, хладнокровный и бесстрашнейший из моих знакомых- о нём рассказывали, что он тогда, в 1914-м или в 1915-м падал в обморок, работая санитаром, и принимал морфий чтоб снести будни лазарета. Затем он дважды пытался покончить с собой - и конец войны встретил пациентом неврологической клиники. Итак, все они действовали в двух мирах и были различны тут и там, отличались безнадёжно расколотым Я. Все уж напились и хвастали прорываясь осколками своих кричащих Я сквозь полосу огня к собственным половинкам, любящим, социальным, с жёнами и профессиями, к гражданским, разномастым соревнованиям и бонусам. А ещё они гнались за синей птицей, которая рано упорхнула из их Я, а без неё миръ казался им призрачным. Фридль толкнул меня: он захотел подняться, а я испугался увидев его сияющее, оплывшее лицо. Я повел друга вон. Мы дважды ошибались в пути к умывальной. По дороге нам пришлось продираться сквозь встречную толпу мужчин, которые рвались в большой распивочный зал. Я ещё не видел такого набега в "Кроненкеллер". Он меня настолько поразил, что я спросил кельнера, в чём дело. Тот точно не знал, но предположил, что посетителей прибыло по причине товарищеского матча, а места тут маловато, да ещё славный полковник фон Винклер вот-вот явится со товарищи на встречу ветеранов Нарвика, заметил кельнер.
В умывальной царила мёртвая тишина. Фридль согнулся над раковиной, схватился за полотенце так, что ролик совершил полный оборот.
- Понимаешь ты,- спросил он,- почему мы сидим рядом?
Я молча пожал плечами.
- Ты ведь понял, о чём я?- настойчиво переспросил он.
- Да, да... -отозвался я.
Но Фридль продолжил: "Тебе понятно, почему даже Херц с Раницки сидят рядом, почему Херц не презирает его как, наверное, ненавидел Лангера, а тот ведь не настолько виновен и уже мёртв. Раницки- не труп. Почему сидим мы, Господи небесный, рядышком? Особенно Херца я не понимаю. Они погубили его жену, его мать..."
Я судорожно поразмыслил и выдавил: "Я понимаю это. Ведь правда, понятно".
Фридль спросил: "Потому что он забыл? Или он в один прекрасный день подумал, что всё в прошлом?"
-Нет, -ответил я.- Не в этом дело. Память ему не помощница. И прощение- тоже. Они ни при чём".
Фридль продолжил: "Но Херц всё же помог Раницки - и вот уже по меньшей мере три года они сидят рядом, и с Хуттером, и с Хадерером рядом. Он всё обо всех знает".
Я проронил: "Мы тоже знаем. И что же мы?"
Фридль  запальчиво, словно его осенило, добавил: "Но разве Раницки ненавидит своего помощника Херца за его великодушие? Что думаешь? Наверное, ненавидит и за это".
Я ответил: "Нет, я не верю. Он полагает, что Херц поступил верно, но ,самое большее, побаивается, что его поступок может вызвать некоторые последствия. Он не увенен. Но все, кроме Хуттера, подолгу не терзаются этим вопросом: они находят, что время прошло, мир переменился- настали иные времена.
Тогда, после 45-го я тоже думал, что миръ расколот, и навсегда, на добро и зло, но миръ с тех пор делился и продолжает колоться инако. Это произошло неуловимо, неожиданно6 мы снова вместе и в смеси, а чтоб нам поделиться, нужны иные поступки, иные идеи, нежели тогда, в прошлом. Понимаешь? Прошлое стьль далеко, что не сто`ит в него всматриваться. Но это обстоятельство- не повод для пристальной щепетильности".
Фридль вскричал: "И что же?! В чем дело? Тоже скажешь! То есть, по-твоему, мы уравнялись и оттого вместе?!"
- Нет, -ответил я. -Мы не равны. Малер не такой как они, и мы с тобой- тоже".
Фридль выпучил глаза: "Итак, Малер, ты и я -мы всё же различны меж собой, но при этом желаем иного и говорим не так ,как они. Но и те не равны: Хадерер и Раницки- столь различны. Раницки, тот хотел бы ещё раз увидеть свою Империю, а Хадерер- конечно, нет- он положился на демократию и при ней останется, знаю это. Раницки достоин презрения, и Хадерер- тоже, в этом я их не различаю, но они не одинаковы: есть разница- сидеть за столом лишь с одним из них или с обоими. А Бертони..."
Когда Фридль выкрикнул эту фамилию, в умывальню зашел сам Бертони - и покраснел от стыда несмотря на загар. Он изчез за дверцей кабинки- и мы ненадолго замолчали. Я вытер руки и лицо.
Фридль прошептал: "И так со всеми из компании, и я такой же, но я не желаю! И ты в компании!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Бертони сдружился было с ним ещё до того, как Штекель вынужден был эмигрировать, стал лучшим его другом когда Штекель поручился за Бертони в 1945-м и последнего снова приняли в "Тагблатт", но не только поэтому: в чём-то они понимали друг друга лучше, чем посторонние, особенно когда речь заходила о "бывалом". Тогда они обращались к наречию, которое Бертони копировал с минувшего- и ,довольный оказией, уже не сбивался на новояз, практикуя лёгкий, беглый, озорной язык, который не вполне сочетался с его нынешним видом и состоянием, язык намёков, "двоивший", прятавший говорящего. Он, Бертони, не "имел в виду" как Штекель, но растекался словами поверх означаемого, растерянный, стремился в опасное.
Меж тем рисовальщик подал мне новый лист. Малер подался вперёд, наклонился, мельком взглянул на портрет, после чего высокомерно усмехнулся. Улыбаясь, я передал портрет дальше. Бертони не успел молвить "браво" потому, что Хадерер опередил его, пожелав ещё раз показаться. Бертони лишь посмотрел на свой портрет, печально и задумчиво. Когда Хадерер угомонился, Малер через стол сказал Бертони: "А вы красавец мужчина. Знали?"
А вот как выглядел старый Раницки:
С услужливой миной, в маске угодника, готовой согласно кивнуть каждому. Брови и уши поддакивали с портрета самостоятельно.
Раницки, ручаюсь, всегда был прав. Все смолкали, стоило ему бросить слово о прошлом, поскольку не было смысла перечить Раницки. Забыть и не вспомнить, говорится в подобных случаях: сидящего за столом Раницки все терпели молча. Израдка тот, всеми забытый, кивал себе. Он в самом деле после 1945-го пару лет продержался без работы и возможно даже побывал в заключении, но вот и снова вышел в университетские профессоры. Он исправил каждую страницу своей "Истории Австрии" чтоб переиздать её в соответствии с новым каноном. Когда-то я было попытался расспросить о Раницки Малера, но тот оказался краток: "Всем ведомо, что он отступничал- такого не переделать. Но ему надо сказать об этом прямо". Малер сделал это сам, с обычным выражением лица своего- то ли в ответ на реплику профессора, то ли первым: "Послушайте вы,..." , вследствие чего брови Раницки затрепетали. Да, Малер ввергал его в дрожь всякий раз здороваясь, слабым и небрежным своим рукопожатием. А ещё Малер в своём репертуаре, молча поправляя галстук, взирал на жертву, давая ей понять, что припомнит всё ко времени. Он обладал памятью немилосердного ангела: припоминал ко времени- просто память, не гнев, но -вкупе с нечеловеческой способностью внушать несказанное, нечто значительное, взглядом.
Наконец, вот как старик изобразил Хуттера:
Как Варавву, если бы Варавва собственной персоной явился, если бы ему позволили. С детской самоуверенностью победителя круглого лукавого обличья.
Хуттер был вызволителем без стыда и упрёка. В нём души не чаяли все, и я, возможно даже Малер: "Пособите этому..." Издавна, уже не упомнишь, мы всегда просили его: "Вызволите". Хуттеру давалось всё, даже то, что на него не косились из зависти. Меценат, он финансировал всё, что возможно: киностудии, газеты, иллюстрированные журналы, основал комитет под Хадерера, который назвал его "Культурой и Свободой". Хуттер что ни вечер сиживал за иным столичным столом в компании директоров театров, киноактёров, с дельцами и сотрудниками министерств. Он издавал книги, но не прочёл ним одной, как, впрочем и не смотрел спонсируемые самим фильмы; он не посещал театральных премьер, но вовремя садился за столы театралов. Ибо ему искренне нравился мир приготовлений, мнений обо всём, калькуляций, интриг, рисков, карточного шулерства. Он охотно поглядывал на ловчил, или сам хитрил, портя чужие карты, встревал или отстранялся, примеряясь к отыгрышам- и снова побеждал. Он наслаждался всем, и друзьями своими, новыми да старыми, слабыми и сильными. Он смеялся там, где Раницки улыбался (мельком и -только если узнавал о гибели некоего постороннего, с которым должен был встретиться завтра, но ухмылялся столь скупо и двусмысленно, словно хотел сказать себе: я не нарочно, только защищаясь позволяю себе эту улыбку- и, смолкнув, снова думал о своём). Хуттер хохотал громко когда кого-то убивали, и был даже в состоянии без задней мысли передать весть дальше. Или же он гневался, выгораживал жертву пост фактум, гнал прочь убийц, спасал беднягу -и беззаветно погружался в подробности нового преступления, если на то охоту имел. Он был спонтанен, способен все уладить, но все лишнее, постороннее его не касалось.
Воодушевление рисунками Хадерера иссякло, он желал продолжить разговор и когда Малер отказался было позировать, Хадерер благодарный ему, кивнул старику, который отработал деньги и поклонился большому мужчине, своему благодетелю.
Зря я надеялся, что беседа зайдёт о прошедших выборах или о вакантных местах директоров театров, которые нас манили уже три пятницы кряду. Увы, в эту пятницу всё было иначе: мои коллеги увязли в Войне, она засосала их, они булькали в трясине всё пуще -и за столом нельзя было уединиться чтоб поговорить об ином. Мы были вынуждены прислушиваться и всматриваться, угощаясь помалу- и то и дело я обменивался взглядами с Малером, посасывающим сигарету, самозабвенно пускающим кольца дыма. Он отбросил голову и расслабил узел галстука.
-В войне, в опасности познаётся враг, -услышал я слова Хадерера.
- Кто?- заикнулся, пытаясь вмешаться, Фридль.
- Боливийцы?- Хадерер осёкся, он не знал, что на уме Фридля. А я постарался припомнить, были ли мы в состоянии войны с Боливией. Малер отозвался тихим смешком, словно хотел засосать только что пущенное кольцо дыма.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы