Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк. 6, 36), заповедует нам Евангелие. Эти слова заставляют задуматься. Ведь не сказал же нам Господь, например: «будьте сильными, как и Отец ваш силен и могуществен». Тем более невозможно представить, чтобы Христос сказал что-нибудь вроде «будьте постниками, как Отец ваш Небесный». Значит, милосердие – это то, что наиболее уподобляет нас Богу, и, с другой стороны, то, что состоит в нашей власти.



Не будет преувеличением сказать, что милосердие – это сердцевина жизни церковной общины. Без милосердия, без любви, и не только лелеемой в сердце, но и проявляющейся во всех наших делах, не может быть христианства. Апостол Павел пишет: во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью (Гал. 5, 6). Иными словами говоря, мы должны идентифицировать себя как христиан не потому, что мы постимся, исполняем молитвенные правила, ходим в храм, отстаиваем чистоту Православия перед иными христианскими исповеданиями и проч., и проч. (хотя на своём месте во всём этом, разумеется, ничего плохого нет), – но потому, что благодать Христова, живущая в нас, выявляется в любви и милосердии по отношению к ближним и дальним.

И из этих слов Апостола, и из всей практики первоначального христианства мы видим, что Церковь всегда подчёркивала преимущество цельной христианской жизни, в составе которой милосердие занимает важнейшее место, перед внешне- обрядовой сферой церковности. Самое ёмкое определение этой духовной цельности дал, пожалуй, св. Иустин Философ. Вот что он пишет: «мы научены и убеждены и веруем, что Богу приятны только те, которые подражают Ему в Его совершенствах – в целомудрии, правде и человеколюбии и во всём, что достойно Бога… Если же найдутся такие, которые не так живут, как учил Христос, те – да будет известно – не христиане, хотя и произносят языком учение Христово: ибо Он учил, что не те спасутся, которые говорят, но те, которые и дела делают» (I Апология, 10; 16).

С сожалением приходится констатировать, что сегодня главным для многих церковных людей является вовсе не человеколюбие. Милосердие для нас как-то тяжело; оно не «вошло в плоть и кровь» ни нашей общецерковной общины, ни тем более нашего общества, несмотря на то, что последнее и считается «православным». К милосердию чаще всего нам приходится себя понуждать; а ведь это значит, что оно не является органической составляющей нашей жизни. Нам же не нужно себя убеждать, скажем, в необходимости завтракать или ужинать. Это для нас естественно. А напоминать о делах милосердия приходится. Вот и Святейший Патриарх вынужден даже в особом послании говорить всем об этих прописных истинах христианства…



Фото священника Димитрия Струева (presviter_ds)

Отчего так происходит? Ближайшая причина заключается в том, что у нас перенесён акцент с цельной христианской жизни, о которой мы сказали выше, на внешнюю, обрядовую, храмовую, охранительную сторону церковности. Это приводит к тому, что Церковь становится для многих православных не вселенским, охватывающим все стороны человеческого существования, континуумом духовной жизни во Христе, но некоей субкультурой. Любая же субкультура должна защищать свои границы. И за этими границами оказалось, вместе со многим прочим, и милосердие. Немало церковных людей считают его не православной, а какой-то «общечеловеческой» ценностью, принадлежностью западного христианства. Но сегодняшнее западное общество, несмотря на очевидную секуляризацию, имеет в себе очень сильные, глубоко укоренённые и ставшие естественной принадлежностью жизни традиции милосердия, благотворительности и человеколюбия, которые являются следствием глубокой (увы, в прошлом) церковности Европы. Вместо того, чтобы увидеть это, устыдиться собственной неразвитости в этой сфере и начать учиться азам церковно-общественной филантропии, мы с порога отвергаем всё, что кажется нам «западным». Некоторые доходят даже до того, что объявляют дела милосердия «добром падшего естества», с которым православному человеку необходимо бороться.

Осложняет положение ещё и то, что подменяющая собою Церковь псевдоправославная субкультура проникнута многими отрицательными началами, которыми живёт сегодня российское общество. Начала эти всем известны: это как раз нечеловеколюбие, «Религия Денег» и тотальное отсутствие уважения к личности. Не уважают у нас в России все и всех. Родители не уважают своих детей, а дети – родителей. Начальники не уважают своих подчинённых, а подчинённые – начальников. Богатые презирают бедных, бедные ненавидят богатых. Взаимное неуважение власти и общества, общества и отдельных людей можно наблюдать на каждом шагу.

Я не случайно заговорил о неуважении. Дело в том, что отсутствие навыка уважения искажает отношения человека и Бога. Господь к каждому из нас относится с великой любовью и великим уважением. Уважительное отношение к личности, причём не только к другим людям, но и к себе самому – не просто «общечеловеческое» культурное качество человека. Нет, оно несёт в себе и некий отблеск богоподобия. И – может быть, это прозвучит неожиданно, но это очень важно – без самоуважения и без уважения к другому человеку, как бы он не отличался от нас саном, чином, положением и прочими земными случайностями, невозможно милосердие. Именно из-за отсутствия уважения (и самоуважения) милосердие не течёт из наших сердец столь свободно, обильно и быстро, как это бывает, скажем, с осуждением, которое проистекает именно от непонимания и нечувствования того, что Бог к каждому человеку относится уважительно равно. Именно по этой причине к милосердию нам нужно себя принуждать, как к чему-то тяжёлому и подчас чуждому.

Итак, без милосердия мы – не христиане, каким бы православным «антуражем» не была бы обставлена наша жизнь. Поэтому подвиг навыкновения милосердию должен стать одним из главных наших деланий – и не только «во дни печальные Великого Поста», но и «на всякое время и на всякий час». Духовный же и церковный смысл этого подвига, целью которого будет то, что милосердие станет для нас естественным, как дыхание – нам станет яснее и понятнее, если мы начнём учиться уважать себя и других и станем воспринимать нашу Церковь не как субкультуру, но как подлинную и всеобъемлющую жизнь во Христе.
Игумен Петр (Мещеринов)

 Наступило время, когда люди перед светлим праздником Пасхи идут в церковь исповедоваться в грехах своих.Священослужители говорят, что рукоблудие (самоудовлетворение), тоже является грехом, в котором нужно покаяться. И моногие это делают, им прощаются грехи, и люди уходят в мир, чтобы после праздника снова грешить.Мне кажется, что рукоблудием занимался каждый взрослый житель планеты хотя бы один раз за свою жизнь. Потому, что иногда наступают моменты сильнейшей страсти, когда человек не в силах удержаться от самоудовлетворения, особенно, если нет рядом того, с кем бы он с большим удовольствием поелился радостью оргазма. Читала однажды о том, что врач (женщина) вынуждена была мастурбировать член мужчины, у которого очень давно не было секса, чтобы снять напряжение и избавить больного от недуга,который начал развиваться у него по причине воздержания. Интересно, кто грешит в этом случае, врач, или пациент? Хотя в наше время все гораздо проще. "Больному", или просто желающему назначают эротический массаж. Сейчас это очень модно, да и стоит это гораздо дешевле,чем услуги "проститутки". Считаешь ли ты рукоблудие грехом и занимался (занималась) ли ты этим хотя бы раз в жизни? Считаешь ли это грехом?

 

   Однажды Шанкарачарья, после триумфального шествия по стране с проповедью адвайты (философии единства), пришёл в святой город Каши (Бенарес). Там, во время даршана Вишванатхи, он вознёс Господу Вселенной такую молитву: “О Господь! Я пришёл к Тебе во искупление своих грехов”. Как странно, не правда ли? Вся недолгая земная жизнь Ади Шанкарачарьи была освящена изучением писаний и созданием блестящих и глубоких комментариев к Ведам, Упанишадам и другим текстам. К тому же, он не только знал писания, но и жил в соответствии с ними. Благодаря его выдающимся достижениям он был признан самим воплощением Господа Шивы. Поэтому кажется странным и даже парадоксальным, что такая великая личность, как Шанкара, вознёс Богу молитву о прощении своих грехов. Какие могли быть у него грехи? Он сам дал ответ на этот вопрос.

   “О Господь Шанкара (Милосердный)! Мой первый грех в том, что я пытался описать Тебя хвалебными гимнами (стотрами), сочинёнными мною, хотя знаю сам и учу других, что Бог недосягаем для ума и речи. Это говорит о том, что моя мысль не всегда соответствует слову.

   Второй мой грех в том, что я, безоговорочно веруя в слово писаний о том, что Бог вездесущ и пронизывает всю проявленную Вселенную, проповедовал эту истину везде и всюду, – и я же, несмотря на это, явился в Бенарес, чтобы получить Твой даршан! Это тоже показывает, что мои мысли и слова в разладе с поступками.

   И, в-третьих, я твёрдо верую в слово писаний о том, что один и тот же Атман (истинное “Я”) обитает во всех существах и нет различия между так называемой дживатмой (индивидуальной душой) и Параматмой (Высшей душой). Во всех своих беседах я провозглашал эту истину, а теперь пришёл сюда и стою перед Тобой, как будто мы – две разные сущности, отличные друг от друга. Это мой третий промах. Я молю Тебя простить мне эти три греха, в которых я виновен”.

  Этот эпизод блистательного жизненного пути Шанкарачарьи преподаёт нам важный урок. Грехом обычно считают лишь поступки и действия, подобные нанесению оскорблений, обид и телесного вреда другим. На самом же деле грех состоит в том, чтобы думать одно, говорить другое, а делать третье, – и в этом грехе повинны большинство людей. Только когда человек избавится от этого греха и между его мыслями, словами и делами воцарится гармония, его можно будет считать совершенным (пурна манава). Упанишады провозглашают, что махатмы (великие души) – это те, у кого мысли, слова и дела чисты и пребывают в согласии; а тех, у кого нет соответствия мысли, слова и действия, называют дуратмы (дурные создания).

Мы все — верующие люди — желаем спастись. И, безусловно, что-то для этого делаем: ходим в храм, исповедуемся и причащаемся, постимся, исполняем молитвенное правило, читаем святых отцов. Но при этом сплошь и рядом забываем… об одном человеке, с которым наше спасение связано совершенно неразрывно,— о своем ближнем.

Все тот же эгоизм



Каждый раз, когда наступает Неделя о Страшном суде, я вслушиваюсь в Евангелие за Божественной литургией, и меня словно впервые поражает мысль: желая представить образ этого суда Своим ученикам, Господь указал, по сути, только на одну причину оправдания или осуждения: на отношение к ближнему (см.: Мф. 25, 31–46). Это не значит, разумеется, что других причин как первого, так и второго быть не может. Это свидетельствует лишь о том, что данная — важнее всех прочих.

Почему же на практике так нередко бывает, что ближний оказывается чем-то заслонен от нас — нашими личными «подвигами», нашими обстоятельствами, а на самом деле — нами самими? Объяснение, лежащее где-то совсем на поверхности, очень простое и, без сомнения, верное: виной тому наш самый заурядный, каждому хорошо знакомый эгоизм, как в малом проявляющийся, так и в большом. Говорила некогда об этом замечательная подвижница XIX столетия игумения Арсения (Себрякова): «Мы только тогда можем сказать, что любим человека, когда бываем готовы уступить ему то место, на котором стоим сами. Что это за место? — Весь видимый мир».

Но есть и другое объяснение (с эгоизмом также, впрочем, напрямую связанное, но имеющее свои нюансы), на котором хотелось бы остановиться прежде всего,— менее очевидное, но, пожалуй, даже более важное. Мы очень часто… играем. В том числе и в духовную жизнь. Следуем определенным правилам, установленной внешней форме, но гораздо меньше заботимся о подлинном содержании, о чем, быть может, мало кто подозревает, кроме нас самих. Да и сами-то мы порой об этом даже не задумываемся. Это утверждение может показаться неоправданным преувеличением, о нем захочется сказать: «жестоко слово сие» (см.: Ин. 6, 60), но поясню свою мысль.

Игрушечная добродетель

Духовная жизнь — до той поры, пока человек не обретет свободу от страстей, не достигнет святости — являет собой поприще непрестанной внутренней брани, христианин постоянно находится перед необходимостью даже до крови подвизаться против греха (см.: Евр. 12, 4). А это значит — отказываться от того, что стало по-настоящему желанным, поступаться тем, чем он дорожит, раз за разом попирать свою гордость, словом — ножом заповедей Христовых неустанно отсекать сросшиеся с душой, сроднившиеся с ней страсти. До какой степени должен быть христианин в этом упорен и насколько «жесток» обязан быть со своим ветхим человеком? — Можно еще раз повторить: «до крови».

И вот, испытывая свою совесть, решимся ли мы сказать, что это самое «до крови» имеет место в нашей жизни каждый ее день, в каждой ситуации, когда перед нами стоит выбор — свою или Божию волю избрать, своей страсти или заповеди Христовой последовать? Нет. Вряд ли. Но как же мы тогда живем? Разве наша совесть не должна, не умолкая, обличать нас, стыдить, упрекать, лишать покоя? Она и делает это, только человек в своем падшем, поврежденном состоянии, не просто греховен, но и лукав, в первую очередь — с самим собой. И беда в том, что сознаем мы это далеко не всегда, а лишь в какие-то мгновения «просветления», когда наконец услышим голос своего Ангела-хранителя, когда его увещания заглушат немолчную песнь нашего самооправдания.

Вот и бывает подчас, что и службу мы воскресную, а тем более праздничную, не пропускаем, и молитвенное правило неукоснительно совершаем, и душеполезного чтения не оставляем… Но нет в этом настоящего труда, подлинной духовной работы, поскольку с жизнью не сопряжено реальной, не питает ее и, в свою очередь, от нее не питается. И «добродетель» наша выходит на поверку «игрушечной», так что похожи мы, по слову одного святого отца, на древо, украшенное листьями, но не имеющее плодов.

А ближний… Он реален! Его реально надо любить: прощать, уступать, чем-то жертвовать ради него, терпеть, нести его тяготы и не обременять своими. И мы о нем «забываем». Ближние упорно будят нас, но мы так же упорно не хотим просыпаться. Они часто кажутся какой-то досадной помехой: и от молитвы отвлекают, и почитать не дают как следует, и на службе в покое не оставляют — пробираются куда-то, суетятся, толкаются…

«Помилуй учеников моих!»

А между тем, как сказал некогда преподобный Антоний Великий: «от ближнего жизнь моя или смерть». То есть от того, как я к нему, ближнему, относился — от этого и зависит мое спасение или гибель, оправдание или осуждение. Кажется кому-то это слово слишком сильным, но ведь не говорит преподобный тут ничего нового в сравнении с учением Спасителя о Страшном суде, просто свидететельствует о своем личном духовном опыте, о том, что открылось в подвиге и молитвенном Богу предстоянии его просвещенному благодатью сердцу.

Есть замечательный пример такого опыта в одном из Патериков. Некогда игумен со своей братией отправился в другую обитель на тамошний праздник. Отстал ли он по какой-то причине, или же по существовавшей тогда традиции специально удалился от них, чтобы ни они его, ни он их не отвлекали от молитвы и богомыслия суетными разговорами, но только ушли они вперед, а он шел достаточно далеко позади.

И когда он уже довольно был утомлен путешествием через знойную, раскаленную солнцем пустыню, то встретился ему несчастный больной человек, лежавший на дышащем жаром песке и жалобно просивший о помощи — ему нужно было добраться до ближайшего селения. Игумен склонился над ним, с участием расспросил о случившейся беде. И не смог скрыть недоумения:

— А разве не проходили здесь монахи передо мной?

— Проходили,— ответил несчастный.

— Разве они не заметили тебя, не услышали твоих просьб?

— И заметили, и просьбы услышали. Но только сказали они, что торопятся в обитель на праздник и не могут мне ничем помочь…

Восскорбел от такого жестокосердия своих монахов игумен, взвалил на спину болящего и понес его — по той же выжженной пустыне, под тем же палящим солнцем. И хотя уже немолод он был и утомлен дорогой, но вот чудо — с каждым шагом ему становилось все легче нести страждущего, пока ноша его вдруг не сделалась уже совершенно невесомой.

Тогда он невольно обратился назад и увидел Христа, смотрящего ему вослед. И — вот любовь этого дивного старца — не о себе помыслил он в этот момент. А упал перед Спасителем на колени и взмолился:

— Господи, помилуй учеников моих!

И услышал в ответ:

— Чтобы помиловал Я их, пусть они не только живут с тобой, но и поступают так, как поступаешь ты.

Есть тут ответ на все вопросы: что выбирать — свою «духовную пользу» или помощь тому, кто в ней нуждается. Да, впрочем, и опять не таит в себе эта история ничего принципиально нового — та же притча о милосердном самарянине, только не притча уже, а реальный пример.

Ведь все и так ясно…

Вообще кажется — зачем говорить обо всем этом? Ведь и, правда, так ясно сказано в Евангелии: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22, 37–40). Если ясно, что нет ничего важнее любви к Богу и к ближнему — тогда зачем напоминать об этой важности? Наверное, и незачем было бы, если бы жизнь не доказывала, что нужда все же есть.

Апостол Иоанн Богослов говорит, что любовь к ближнему есть показатель нашей любви к Богу: не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20). Редко ли бывает, что человек уверенно утверждает: «Я люблю Бога», но при этом не делает ничего, что доказывало бы это? Господь обличит сию неправду, но каким образом? — Уколами и укорами совести. А их человек, совести не внимающий, как мы уже знаем, перестает со временем замечать. Но с ближним иначе — он обличит так, что не заметить будет трудно! Если мы не проявим к нему любви или проявим нелюбовь, то он точно скажет нам об этом настолько внятно и настойчиво, что не услышать уже не получится. Как быть тут нашей изворотливости, нашему лукавому самооправданию? — Возвращаясь к вышесказанному: «забыть» все, что мы когда-то знали о важности любви к своему собрату или своей сестре, представить их как помеху на своем пути, обвинить, что это они — любви не имеют, или просто «не заметить» их, отодвинуть в сторону.

Не говорили бы мы, скорее всего, о столь самоочевидных вещах, если бы не сталкивались день за днем с тем, что такое забвение о любви — наша общая сегодня болезнь, то, чем мы все, практически поголовно, поражены. Вот и приходится напоминать — и прежде всего себе,— что ближнего на дороге в Царствие Небесное обойти никак не удастся, обойдя его, мы соступим с этой дороги и окажемся на другой, совсем в иную область и к иному завершению приводящей.

А то, что напоминание это приходится на Великий пост — что ж тут странного: постом все, как правило, и обостряется. И раздражение от легкого чувства голода скорее нас побеждает, и враг больше обычного усердствует… И с ближними сталкиваемся в результате всего этого как бильярдные шары, да разлетаемся с треском в разные стороны.

А лучше было бы не разлетаться, но держаться друг за друга крепко-крепко, за каждого, как за величайшую драгоценность: вдруг нас, ничего доброго на самом деле не сотворивших, именно за любовь к этому человеку помилует на Своем суде Господь? Вдруг именно для этого человека совершенное благодеяние вменит как Ему Самому оказанное? Может ведь такое быть. По крайней мере Христос нам это обещает, а сомневаться в истинности слов Божиих никаких оснований у нас нет.



Игумен Нектарий (Морозов)
Газета «Православная вера» № 4 (408) 2010 г.

После того, как уже приобрел я познание истины, стал я убийцею и обидчиком, ссорюсь за малости; стал завистливым и жесток к живущим со мною, немилостив к нищим, гневлив, спорлив, упорен, ленив, раздражителен, питаю злыя мысли, люблю нарядныя одежды; и доныне еще очень много во мне скверных помыслов, вспышек самолюбия, чревоугодия, сластолюбия, тщеславия, гордыни, зложелательства, пересудов, тайноядения, уныния, соперничества, негодования.
     Не значу ничего, а думаю о себе много; непрестанно лгу, и гневаюсь на лжецов; оскверняю свой храм (тело) блудными помыслами и строго сужу блудников; осуждаю падающих, а сам непрестанно падаю; осуждаю злоречивых и татей, а сам и тать и злоречив. Хожу со светлым взором, хотя весь нечист.
    ...Домогаюсь того, чтоб казаться приятным для женщин, величавым для чужих, смышленным и благоразумным для своих, совершеннейшим для благоразумных; с благочестивыми обхожусь, как мудрейший, неразумных презираю, как бессловесных.
    Если оскорблен, мщу; если почтен, гнушаюсь почтившим; если если требуют от меня по праву, начинаю тяжбу; а кто говорит мне правду, тех почитаю врагами. Обличаемый, гневаюсь; но если льстят мне, не совсем недоволен.
     Не хочу почтить достойного, а сам, будучи недостоин, требую почестей. Не хочу утруждать себя; а если кто мне не услужит, гневаюсь на него. Не хочу идти вместе с работающими; а если кто мне не поможет в деле, злословлю его.
      Брату, когда он в нужде, горделиво отказываю, а когда сам нуждаюсь, обращаюсь к нему. Ненавижу больного, а когда сам болен, желаю, чтобы все любили меня. Высших знать не хочу, низжих презираю.
      Если удержу себя от неразумного пожелания, тщеславлюсь; если преуспеваю в бдении, впадаю в сети непокорности и прекословия; если воздержусь от снедей, утопаю в кичливости и высокомерии; если неусыпен в молитве, препобеждаюсь раздражительностью и гневом; если вижу в ком добродетель, не останавливаюсь на нем вниманием.
     Презрел я мирския приятности, но не отстаю от суетнаго пожелания оных. Если вижу женщину, развеселяюсь. По наружности смиренномудрствую, а в душе высокоумствую; по видимому не стяжателен, а на  самом деле страдаю любоиманием. И к чему распространяться? По видимости отрекся я от мира, а на деле опять все думаю о мирском.
     Во время службы занимаюсь все разговорами, блужданием помыслов, суетными припоминаниями. Во время трапезы вдаюсь в пустословие: имею алчность к подаркам; принимаю участие в чужих падениях, вдаюсь в гибельное соперничество.
     Такова моя жизнь! Столько худого противополагаю я своему спасению! И мое высокомерие, мое тщеславие не дозволяет мне подумать о своих язвах, чтоб уврачевать себя. Вот мои доблестные подвиги! Таким множеством грехов ополчается на меня враг! И при всем том я домогаюсь прославиться святостью, окаянный. Живу во грехах, а желаю, чтоб почитали меня праведником.
     Одно у меня оправдание во всем этом: диавол опутал. Но это не послужило в оправдание Адаму. Конечно, и Каина научил диавол; но он не избежал осуждения. Что же буду делать, если посетит меня Господь? Никакого нет у меня оправдания в нерадении моем.
      Боюсь, чтобы и мне не быть в числе тех, которых Павел наименовал сосудами гнева, которые подвергнуться подобной с диаволом участи, и которых Бог за небрежение их к Нему предал в страсти безчестия. Итак, опасно, чтоб и на меня не было произнесено такое же определение.
      Если хочешь спасти меня, недостойного, милостивый Господи, положи покаяние мне, грешному, оживотвори умерщвленную грехами душу мою, Жизнодатель. Изгони каменное ожестение из беднаго сердца моего и даруй мне источник сокрушения,- Источивший нам жизнь из животочнаго ребра Своего.

"... вся праведность наша - как запачканная одежда... " (Ис. 64,6)

Чистая совесть – признак короткой памяти.
о. Андрей Кураев

ГРЕХ (греч. amartia - ошибка, промах, мимо цели) – повреждение человеческой природы, болезнь души.
Сегодня человек очень много слышит о грехе, но почти ничего о нём не знает. Современная массовая культура часто использует это слово не по назначению, и постепенно оно лишается истинного содержания. Грех сегодня подчас воспринимается как нечто запретное, но чрезвычайно привлекательное.
Однако Церковь из своего опыта знает, что грех — это смертельное заболевание. Шестой Вселенский собор прямо определяет грех как болезнь души.
Бог дал человеку свободу воли и никогда не отнимал её у него. Господь терпеливо ждёт, когда человеку надоест калечить себя грехами. Если мы видим разрушительность греха и обращаемся к Богу за помощью, Он с радостью исцеляет раны, которые мы наносим себе. Но даже Бог не может нас спасти вопреки нашей воле…
патриарх Московский и всея Руси Алексий II

Не с людьми нужно себя сравнивать – нужно сравнивать себя с законом Божиим.
протоиерей Валериан Кречетов

С человеком, рассказывающем здесь о себе, мы познакомились в одном из Саратовских храмов,— он его постоянный прихожанин. Привлекает внимание окружающих военной формой с погонами подполковника. Да еще приводит с собой солдат — не строем, нет, не по приказу, а небольшую группу желающих.



При этом он — алкоголик. И совсем недавно чуть не потерял из-за этого всё — и семью, и службу. «Теперь я знаю, почему Христа называют Спасителем»,— это его слова. Они не отражают, конечно, всей истины. Христа называют Спасителем не только потому, что Он спасает нас от наших бед, поднимает и обновляет после страшных поражений, а кого-то удерживает на краю пропасти. Но герой наш до конца жизни будет называть Его Спасителем — не по одной всеобщей, но и еще и по этой, частной причине.
Зовут нашего подполковника Леонидом. Я просила его хорошенько подумать, прежде чем соглашаться на публикацию: «Вас ведь многие узнают, даже если не называть фамилии, а уж прихожане-то ваши узнают все». Но Леонид не колебался:

— Мне не стыдно теперь, нет. Мне должно было быть стыдно тогда, когда я скандалил в кафе, и меня охранник выволакивал за ворот форменного кителя. А теперь — я не хочу ни от кого это скрывать. Пусть все знают мою историю. Таких, как я, много. Кому-то это поможет.

Офицерская судьба Леонида сложилась вполне благополучно: он не служил в горячих точках, не мотался с семьей по дальним гарнизонам. Заочно окончил Академию тыла и транспорта, последнее время преподавал на курсах повышения квалификации офицеров мобилизационных органов. Почему пил?.. Потому что все пьют. Потому что не выпить — это не поддержать бравую офицерскую компанию. «Но можно ведь выпить сто грамм — и компания успокоится…»— «Нет, у нас после ста граммов не успокаиваются». Кому не знакомо это неукротимое стремление пьющих людей напоить ближнего — даже если ближний совсем этого не хочет! Относительно трезвый человек среди пьяных — это ходячий упрек, он раздражает. Люди жесткой внутренней структуры выдерживают это и не ломаются. Внутренняя структура Леонида оказалась от природы податливой. Впрочем, он связывает свой слом еще с одним переживанием, знакомым, увы, не ему одному: я неоценен, начальство мне не доверяет, домашние не уважают…

— Почему пришел в Церковь? Потому что дошел уже до ручки. Дома непрерывный скандал, со службы гонят.

— Ну и что? Сколько людей в такой же ситуации, а в Церковь не идут.

— Христос протягивает руку каждому. Надо только ухватиться. Потом Он поведет. Я теперь очень хорошо понимаю, что это Он меня вел. Сам я не дошел бы. Это ведь не сразу все происходило. Я начинал с того, что запрещал себе пить в среду и пятницу. О том, чтобы пост как таковой соблюдать, речи не было. Одна была цель — в эти дни не пить. Крохотная такая ступенька. Но ступенька все-таки.

Сначала ходил в разные храмы, потом закрепился здесь — потому что люди здесь хорошие, приход дружный — как семья — и, конечно, батюшка Кирилл, пошли ему Бог здоровья. Первое время очень трудно было службу отстоять — уставал, не понимал ничего, плохо делалось, голова кружилась, выходил то и дело на воздух. Потом привык. Стал читать литературу, сначала самую простую; начал ходить к отцу Кириллу на лекторий. Но все это были только первые шаги…

Однажды на курсы повышения квалификации, где Леонид преподавал, приехал офицер из архангельского военкомата — звали его Евгений. Нежданно-негаданно обучаемый и обучающий встретились в храме. И после этого не могли не разговориться. Оказалось, у Евгения в свое время была та же проблема, что и у Леонида. Ему было чем поделиться с товарищем. Леонид считает, что архангелогородец избавил его от комплекса «военному это не к лицу» — комплекса, заставлявшего переодеваться в «гражданку» перед походом в храм. В прошлом году на Пасху они с Евгением встали во главе крестного хода с хоругвями — будучи при полном параде. Для нашего героя это был случай почувствовать то, чего он, по всей видимости, давно уже не чувствовал — особое достоинство воина, человека, призванного защищать народ. Потом он спросил священника, как ему лучше приходить в храм — в форме или в гражданской одежде — и с радостью принял ответ: «Только в форме».

А потом Евгений предложил Леониду съездить на Соловки, в Спасо-Преображенский монастырь, пожить там трудником хотя бы недели три. Леонид согласился, но собрался не сразу — в этом уже году, Великим Постом. Его как раз вытолкнули в неурочное время в отпуск, к тому же, он имел основание полагать, что это — последняя в его жизни возможность воспользоваться офицерским правом бесплатного проезда на поезде.

Он понимал, конечно, что едет не на курорт, и его брала оторопь; рассказывая о своей дороге на Соловки, он несколько раз повторяет фразу: «Вообще-то я большой трус». Но Евгений встретил его в Архангельске и буквально с рук на руки передал знакомому послушнику Спасо-Преображенского монастыря (который чуть позже принял монашеский постриг с именем Феодорит — это произошло на глазах нашего подполковника и произвело на него огромное впечатление).

— Как было в монастыре? Хорошо. Я только после возвращения до конца понял, как мне было хорошо там. Представьте себе: тишина, все в снегу (в апреле в тех местах еще лежит снег), паломников нет, одни монахи — и я грешный, тут же на службе стою. Благовещенье, Вербное, Страстная неделя, Пасха в монастыре — это всё просто здорово было. Незабываемо…

Чему научился? Я раньше думал, что во мне никакой гордости совсем нет. Я скромный, тихий, робкий даже — какая во мне гордость? А там я понял, сколько ее во мне и как она мне мешает жить. Понял, когда исполнял послушание — мыл полы. Какой-то молодой парень, трудник, сидит на скамейке, болтает по сотовому с девушкой и не хочет даже подвинуться, чтоб мне не мешать. И вот здесь во мне это вспыхивает: я — подполковник, я тридцать лет в армии (про то, что меня из армии чуть не выгнали за пьянку, я в тот момент не помню!), а он кто такой?! Он, может быть, только год в армии отслужил. Я чувствую себя униженным просто от того, что на его глазах мою полы. Вот такое было. Но я в себе это давил.

— А молиться за ненавидящих научились?

— Не сразу. Сначала мне казалось: вот, я молюсь за тех, кто меня ненавидит, за врагов — и сам от этого становлюсь чуть ли не праведником, а их — их за меня Господь накажет. Я возвышался над ними за счет этой молитвы. А теперь я понимаю: надо грех ненавидеть, а не грешника. Грешника надо жалеть. Надо знать, что сам такой же грешник. А может, я сам виноват, что этот человек меня ненавидит?

У нас на службе вышло так: меня оставили при должности, а молодых ребят из-за меня не взяли. Я уже пенсию выслужил, могу на пенсию уходить, а у них все впереди. Я не виноват перед ними, я не обязан им место уступать. Но они с такой злостью на меня смотрели! И мне их стало жаль. Я как раз готовился к исповеди. А перед исповедью надо со всеми примириться. И я пошел к ним, к этим ребятам, и извинился перед ними.

Нет, «белым и пушистым» наш подполковник пока не стал. Сам он подходит к своей ситуации очень трезво — в изначальном значении этого слова: знает, что бороться придется всю жизнь. И знает, как это трудно — прийти на исповедь и в очередной раз сказать священнику: «Опять сорвался…».

— Появляется такая мысль: а может, лучше уже этого не говорить? Нет, нельзя не говорить. Знаете, что я за собой заметил? Если я говорю кому-то о себе неправду — пусть даже не священнику, просто какому-то человеку — я скатываюсь сразу по своей лесенке вниз.

Меж тем, наш подполковник — уже дед; дочь родила ему внучку. Сын кончает школу… Есть жена, есть отец — ему 83 года — и есть могила матери. Чувство неизбывной вины перед нею — только одно оно не позволит уже оставить Церковь и молитву. Сознание своего долга перед живыми приводят к тому же. Выправить отношения с самыми близкими — это, как ни странно, едва ли не самое трудное. Перед посторонним человеком и извиниться-то гораздо легче, чем перед родным — отчего так? Почему именно в семейном своем кругу мы так много себе прощаем, так склонны винить остальных, а себя оправдывать? Просто потому, возможно, что дом — это место, где каждый из нас считает себя вправе расслабиться и отдохнуть от трудов — в том числе и духовных. По вполне понятным причинам мы с Леонидом не погружались в эту тему глубоко, но я успела почувствовать, что именно на этом поле он чувствует себя наиболее уязвимым: «Жена — она пьяных вообще не любит…», «А за что ей их любить?», «Понятно. А я, когда выпью, мнительным становлюсь и обидчивым. Так и выходит…». Чуть позже:

— Я теперь исповедуюсь — не в общем, как раньше, а очень конкретно. Все вспоминаю — кого обидел, на кого наорал. Умный учится на чужих ошибках, да? Я — на своих. В Евангелии сказано — не судите да не судимы будете, а я себе по-другому говорю: я — не судья, я — подсудимый.

По ходу нашего разговора Леонид много раз повторит «Я слабый». Но это не так. Слабые лежат на Елшанском кладбище. Мы их туда провожали. Кто из нас не стоял над гробом друга, товарища, коллеги, родственника, члена семьи, наконец, погибшего от водки?

Всем им только и надо было, что ухватиться за протянутую руку. Не ухватились. Не хватило сил, ясности сознания и ответственности. Хотя ведь неплохие люди были, и ничем их Создатель не обделил.

Но если человек жив, у него есть шанс, и про него рано говорить: слабый.

Иногда подполковнику не хочется вставать спозаранку в воскресенье. Но он помнит о том, что в казарме его ждут солдаты — не все, нет, а четверо-пятеро таких, которым почему-то очень хочется в храм. Без него их туда не отпустят. А если и отпустят…

— Когда человек первые шаги в Церкви делает, он очень уязвим. Он многого не понимает, его легко обидеть, оттолкнуть. Надо, чтоб с ним рядом был кто-то, кто может объяснить, поддержать, помочь.

Марина Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 12 (28) 2009 г.

Слово Предстоятеля Русской Церкви

Один богослов назвал настоящее лучом, беспрерывно скользящим от уже потерянного прошлого к ещё не существующему будущему. С этой точки зрения категория времени — иллюзия. И в то же время, каждое короткое мгновение нашей жизни — это ступень лестницы, ведущей либо ввысь, к духовным высотам, либо вниз, в бездну падения.

Совесть будит память. Разбуженная память хочет усыпить совесть, чтобы человек не уходил плакать в пустынное место, а привычно занимался обычными делами.

Для совести все совершённые дела не имеют срока давности. Все дела, имеющие нравственную оценку, совершены «сегодня». Так думает совесть. Поскольку она — от Бога, а Его жизнь — это вечное «днесь».

Время обманывает человека. На том бывшем поле, на том месте, где Каин убил брата, сегодня, возможно, стоит многоэтажный дом. А может, там — площадка для гольфа. Вы скажете играющим: «Люди! Не играйте здесь в гольф! Здесь совершилось первое в человеческом мире убийство!» — А вам ответят: «Ну и что? Не живите прошлым. Живите настоящим. Играйте с нами».

Быть может, это логично. Но у совести есть своя логика. Совесть упёрта и не всегда согласится даже выслушать сторонние доводы. «Вчера», «год назад» и «до Рождества Христова» для неё существуют одновременно. Раз грех, значит, грех, и нет срока давности.

Когда мы говорим (например, листая фотоальбом) «это я в школе», «это я в армии», то смысловое ударение у нас падает на текущие и изменяющиеся обстоятельства: «в школе», «в садике», «на отдыхе». Для совести же важно то, что и там, и там, и везде — один и тот же «я».

Воспоминание о грехе обожгло тебя, но ты тут же дал приказ выступить вперёд армии оправданий. «Я не знал», «это было давно», «я в этом каялся», «так все делали». Если отдельную отговорку превратить в камень, то их количество будет достаточно для строительства большого здания. И ты даже можешь сказать со временем: «Учитель, смотри, какие здания!» Но непременно услышишь в ответ: Истинно говорю тебе. Не останется здесь камня на камне (см. Мф. 24, 2).

Спрятанное будет найдено, забытое вспомнится, то, о чём, казалось, не знал никто, будет провозглашено на крышах.

Подумаешь об этом, сидя на верхней полке в сауне, и по спине пробежит холодок. Вникнешь в это, стоя на остановке трамвая в крещенский мороз, и станет вдруг так жарко, что шапку снимешь.

Прошлое не исчезло. Оно просто спряталось. И тем страшнее будет потм его внезапное появление.

Будущее тоже плодит обманы и умножает иллюзии. Оно само — будущее — ещё не наступило. Ещё оно само является только возможностью, но оно уже пытается нам лгать и умножает обещания, как аферист при торговой сделке. В нашем фантастическом будущем мы думаем, что всё успеем исправить, мы залижем раны, прикроем наготу и стыд красивой одеждой, благородной тяжестью хороших дел перевесим мусор ошибок и подлостей. В общем, «Мы заживём... Мы увидим небо в алмазах... мы будем много работать и честно есть хлеб...» Как Манилов, возможно, мы построим чудесный мост или даже осчастливим разом всё человечество.

Когда щёки болезненно румянятся от сладких мечтаний, совести тяжело восстать против этой фикции. Всё-таки мечтается о хорошем. И кому из нас не близки слова из арии князя Игоря: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить»? Кто и как в действительности «искупил свой позор», получив «свободу», знают, опять-таки, только Бог и совесть. Очевидно лишь то, что мечтать бывает очень вредно. Растравленный мечтами, воспалённый ими ум способен с ещё большей силой отвращаться от действительности, гнушаться ею, удаляться от практической деятельности. Любые серьёзные перемены требуют упорства и подчас рутинного труда, когда желаемая цель кажется удаляющейся, а не приближающейся. Любитель фантазий и быстрых результатов редко способен вынести полуденный жар и тяжёлую работу.

Жить в долг — некрасиво. Опасно привыкать к кредитам, особенно если берёшь их ради вещей и целей второстепенных. Будущим, как кредитом, нельзя расплатиться за прошлое. Надеждой на будущее добро нельзя заглушать нравственную боль, рождённую прошлым.

Его, будущего, может вообще не быть. Ножницы в руках главы приёмной комиссии легко перерезают ленточку на сдаваемом объекте. Ножницы смерти ещё легче перерезают ленточку нашей жизни. Чем менее «объект готов к сдаче», тем невыносимее внезапное вторжение смерти в наши планы на будущее.

Бесплодным фантазиям о будущем соответствуют ностальгические воспоминания о былом. В «Степи» у Чехова юный герой слушал разговоры взрослых на ночлеге у костра. Ему казалось, что он видит перед собой глубоко несчастных людей, которые были безмерно счастливы в своём далёком прошлом. Этот вывод неизбежно рождался из услышанного. Обо всём, что наполняет их жизнь сегодня, люди говорили с раздражением, или злобой, или брезгливой усталостью. Когда же они вспоминали прошедшие годы, то глаза у них загорались и в голосах начинали звучать бодрые нотки. Там, в прошлом, они были сильны, умны, любимы и, главное, счастливы. Чехов вкладывает в уста юному герою важный вывод: «Русский человек не любит жить. Он любит вспоминать о жизни». Если в чеховском слове мы узнаём себя, значит, у нас внутри не всё в порядке.

В одной из проповедей митрополит Антоний (Блюм) говорит о необходимости «вернуться к себе под кожу». То есть о необходимости жить конкретно, а не мечтательно. Но конкретно жить и мыслить может и торговец на рынке, и вор, заметающий следы. Значит, надо, чтобы в данном случае конкретность питалась не мирской логикой, а искренней верой. Ведь если современного Адама Бог, как когда-то в раю, спросит: «Адам, где ты?», — то Адам скажет либо «Я вспоминаю прошлое», либо «Я мечтаю о будущем». Оба ответа не должны иметь места. По крайней мере, не должны занимать столько места в нашей жизни, сколько занимают сегодня.

Чтобы не застревать в том, что было, и не создавать в уме миражи грядущего, нужно ходить перед Богом. Это библейское выражение означает именно жить «здесь и сейчас», но не как придётся и не как захочется. Это означает жить напряжённой и внимательной внутренней жизнью и относить к себе то, что Создатель сказал тогда ещё Авраму: Я Бог Всемогущий; ходи предо Мною и будь непорочен (Быт. 17, 1) Именно исполнение этой короткой и многотрудной заповеди добавило впоследствии к имени праотца ещё одну букву. Он стал Авраамом — отцом всех верующих.

Изменение имени означает внутреннюю перемену. И мы должны измениться, чтобы получить новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает (Откр. 2, 17).

Получение нового имени совпадёт с упразднением временнй разорванности.

Времення ткань, дробящаяся на столетия, года, недели, секунды, уступит время вечности. Времени уже не будет (Откр. 10, 6). Значит, прошлое больше не будет тревожить совесть, и фантазии о будущем не будут отнимать у души силу.

Акафист покаянный жён, погубивших младенцев во утробе своей

 

Читать далее :