Новые, зимние убийства наступают, они-то будут устроены в солиднейших смертоубойнях. Мой отец- первый кутюрье города. Я-то отбояриваюсь, а ведь придётся представлять сведебное платье. В этом году постольку-поскольку лишь некоторые убийства- чёрные, белые- в Ледяном дворце, при 50-ти градусах мороза, там живьём одевают в ледяные платы и обряжают ледяными цветами для публики и пред публикой. Чета молодожёнов должна быть голой. Ледяной дворец устроен на том месте, которое прежде занимало собрание конькобежцев, а летом там устраивают бои на ринге, но мой отец арендовал всю площадь, с молодым Бардосом я обязана осмелиться, оркестр тоже заказан, будучи вынуждены играть при такой температуре, музыканты смертельно боятся, но мой отец обещает обеспечить вдов. Те пока- жены музыкантов.

Мой отец вернулся из России, с неохотой. Он не монастыри посещал (в тексте оригинала "отшельничество"- прим.перев.), но штудировал пытошную науку, он привёз с собой царицу Мелани. Мне придётся вместе с Бардосом обрядиться в ледяные латы перед всей Веной и пред всем светом, ибо предсталение будет транслироваться через спутники, оно должно состояться в когда американцы или русские, или те с другими полетят на Луну. Моему отцу сдаётся, что венское ледяное шоу затмит перед всем миром и имперскую мощь, и Луну. Он катит на украшенной мехами повозке по первому и третьему округу, выставляет всем на диво себя и юную царицу до начала великого спектакля.
Вначале через громкоговорители обратят всеобщее внимание публики на вычурнейшие детали Ледяного дврца, на его окна, на тончайшие ледяные стёкла в них, прозрачные будто прекраснейшие стёкла из кварца. Сотни ледяных канделябров освещают Дворец, на диво всем внутренне убранство: диваны, табуреты, буфеты с хрупкими сервизами, бокалами, чайные принадлежности, всё сработано изо льда и выкрашено в живейшие цвета, расписано под антикварный фарфор. В каминах лежат ледяные дрова облитые гудроном для правдоподобности с подсветкой, имитирующей пламя, а небесная кровать укрыта кружеыными покрывалами изо льда. Царица, которая кличет моего отца медведем, подтрунивает над ним, она намекает что одно удовольствие жить в таком дворце, то там вот всё-таки немного холодно чтоб спать. Мой отец склоняется ко мне и молвит фривольнейшим тоном: "Я убеждён, что ты не замёрзнешь, когда со своим господином Бардосом сегодня разделишь это ложе, он должен позаботиться, чтоб между вами не погас огонь любви!"  Я бросаюсь ниц перед своим отцом, прошу не себе жизни, но милости к молодому Бардосу, которого я почти не знаю, который меня едва ли знает и непонятно зачем обречён на замерзание вместе со мной. я не понимаю, для чего и Бардоса требуется принести в жертву ради удовлетворения народного. Мой отец объясняет царице, что и мой виновный соучастник должен быть ликвидирован, нас станут поливать водами Невы и Дуная до тех пор, пока мы не обратимся в ледяные статуи.
- Но ведь это отвратительно,- возбуждённо возражает ему Мелани,- мой большой медведь, ты много раньше должен был умертвить несчастных.
- Нет ,моя маленькая медведица, -возражает ей мой отец,- ведь в таком случает они оказались бы лишены природных черт, которые согласно закону красоты неотъемлемы, я их оставлю как живыми, да могу ли я наслаждаться смертным страхом жертв?
- Ты страшен,- молвит ему Мелани.
Но мой отец обещает ей экстаз- и та вместо страха изображает полное удовлетворение.
- Легко и просто наблюдать когда ты укутан, -обещает он, обнадёдивает её.
Люди с улицы и венский свет вопят :"Такого ещё никто никогда не видывал!"

Мы стоим на 50-градусной стуже, раздетые, перед дворцом, нам приходится занимать указанные позици чтоб выжимать редкие причитания из публики в адрес без вины виноватого Бардоса в то время как на нас начинают литься потоки ледяной воды. Я слышу ещё собственное хныкание да свои слабые проклятия, а последнее, чему я ещё внимаю- торжествующий смех моего отца ,а его умиротворённый вздох- последнее из слышимого мною. Я больше не могу просить жизни Бардосу. Я леденею.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой отец завёл меня в высокий дом, ещё и садик тут наверху имеется, мой отец позволяет мне выращивать в нём цветы и деревца, чтоб занять время, он отпускает шутки насчёт множства христовых деревьев (ёлочек- прим.перев.) ,что я выращиваю, они суть из рождественских ночей моего детства, но пока он шутит, всё хорошо, есть и серебристые шары, цветёт и фиолетовым, и жёлтым, только вот нет подходящих цветов. И в горшках я их выращиваю, удобряю их- а цветы всегда вырастают различных нежелательных колеров, я недовольна, а мой отец говорит: "Ты, пожалуй, держитшь себя за принцесу, ага?! Кому ты, собственно, бережёшь себя, для чего-то лучшего, ага? С тобой это пройдёт, вот это тебя исчерпает, а это... (он показывает на мои растения)... и это тоже скоро кончится, тоже мне заморочловое времяпровождение, эти зелёные насаждения!" Я замимаю в ладони садовый шланг, я хочу направить ему густую струю воды в лицо, чтоб он прекратил жалеть меня, ведь он сад уделил мне, но я роняю шланг, я с размаху припечатываю себе лицо ладонями, он же должен сказать мне, что я должна делать, вода течёт по земле, а я больше не могу поливать растения, завинчиваю кран и ухожу домой. Гости моего отца собрались, мне приходится помучиться, носить туда-сюда множество тарелок и подносов с бокалами на них, затем- посиживать, прислушиваться, я вовсе не понимаю, о чём они говорят, я и отвечать должна, но когда я подыскиваю ответ, выгляжу напряжённой, я запинаюсь, я отвечаю невпопад. Мой отец усмехается, он любезен ("шарман"- в тексте оригинала, -прим.перев.) со всеми, меня он хлопает по плечу, он говорит: "Эта вам сыграет представление, будто позволено ей только работать со мною в саду, покажи свои руки, моя детка, покажи свои белые милые лапки!" Все смеются, я тоже вымученно усмехаюсь, мой отец хохочет громче всех, он пьёт очень много и на посошок немеряно, после того, как все гости разошлись. Мне приходится ещё раз показать ему руки, он вертит их, выворачивает их, а я подскакиваю, я вырываюсь прочь от него, пока он, шатаясь, встаёт выпимши, я выбегаю вон и хочу сомкнуть двери, спрятаться в саду, но мой отец приходит следом, и страшны его глаза, его лицо от нарастающего гнева красно-бурое, он желает оттеснить меня к парапету, за которым- вовсе не дом, он теснит меня, мы сцепляемся, гнёмся, он желает столкнуть меня за парапет, мы вместе оказаваемся в спускном жёлобе, я бросаюсь в другую сторону, мне надо достичь стены или вскочить на крышу, на худой конец- проникнуть назад, домой, я постепенно теряю чувство реальности, не знаю, как мне вырваться отсюда, мой отец, котрый тоже пожалуй боится парапета, уже не теснит меня к нему, он поднимает цвточный горшок, он швыряет его в меня, горшок раскалывается о стену за мною, мой отец поднимает ещё один, он плещет землёй мне в лицо, трешит, летят осколки, мой глаза полны земли так, что уже не вижу моего отца, тогда отец мой не смеет быть! Шум у подьезда дома, на счастье моё, там некто взывает, шум раздаётся снова, или один из гостей вернулся?
- Пусть придёт кто-нибудь, -шепчу я,- перестань!
Мой отец молвит насмешливо: - Придёт кто-нибудь ради тебя, конечно, ради тебя, естественно, но ты оставайся, слышишь!
Поскольку снова раздаётся шум, поскольку спасение должно настать, поскольку я своими запачканными землёй глазами ничеко не вижу и пытаюсь отыскать дверь, мой отец начинает горшки, что только попадаются ему под руку, швырять за парапет, чтоб народ отогнать, чтоб не спас меня никто. Несмотря на всё, я будто бы вышла оттуда, внезапно оказываюсь у ворот дома на улице, а Малина- в темноте передо мною, я шепчу, он пока ничего не понимает, я выдыхаю: "Сегодня уж не приходи", а Малина , которого я ещё не видывала бледным и беспомощным, растерянно спрашивает, что происходит, может, что стряслось?
- Прошу, уйди,- мне приходится успокаивать его, я шепчу.
Слышу полицейскую сирену, полицейские вот да и выпрыгивают из севоего полосатого автомобиля, а я, чрезвычайно напугана, говорю ему: "Помоги мне уж, нам надо от них избавиться". Малина договаривается с полицейскими, он объясняет им: "Здесь праздник и шаловство, розыгрыш и очень много доброго настроя". Меня от задвинул в темноту. Правда, полицейские скоро укатывают прочь, Малина возвращается, он говорит в упор, я поняла, что с него довольно, он только что и сам был на волосок от смерти, "ты отправишься со мной или мы больше никогда не увидимся, надо же этому когда-нибудь кончиться". Но я шепчу ему, что не могу уйти с ним: "Я успокою своего отца, он сделал это лишь потому, что ты нашумел тут, мне срочно надо назад. Прошу больше не шуметь!"
- Пойми же,- говорит Малина,- мы больше не увидимся.
- Ну нет же, пока всё не кончится, ведь он хотел меня умертвить.
 Я тихо отвечаю, отнекиваюсь, я начинаю плакать, ведь Малина ушёл, не знаю, чем теперь заняться, да я должна убрать следы, собираю осколки с тротуара, руками сгребаю цветы и землю в водосток, сегодня ночью я утратила Малину, да он и сам-то был на волоск от смерти, мы -оба, Малина и я, но это сильнее, чем я и моя любовь к Малине, буду и дальше отпираться, в доме горит свет, мой отец уснул на полу, среди разора, всё порушено, в запустении, я ложусь рядом со своим отцом, ведь тут моё место, подле него, вялого и печального, спящего. И хоть мне противно смотреть на него, я должна это делать, знать мне надо, что ещё за опасность начертана на его лице, знать мне нало, отколь ещё зло явится, я пугаюсь, но -иначе, чем обычно, ведь зло- на лице, которого я не знаю, я подползаю к чуждому мужчине, руки которого в подсохших земляных ошмётках. Как я попалась, как оказалась в его владении, от чьей силы завишу? Мне, оттого, что измучена, мерещится отгадка, но она слишком велика- я тотчас пришлёпываю ей: это не смеет быть чужаком-мужчиной, всё не напрасно и не обман. Это не смеет быть явью.

Малина открывает бутылку минеральной воды, но он ещё держит перед моим лицом иную, с глотком виски на дне, она настаивает, чтоб я выпила. Я не могу посреди ночи пить виски, но Малина выглядит столь озабоченным, его пальцы так впиваются в мой локоть, я принимаю успокоительное себе на здоровье. Он щупает мой пульс, считает и выглядит недовольным.

Малина: Тебе всё ещё нечего сказать мне?
Я: Мне нечто проясняется, я даже начинаю просматривать во всём это логику, но в совокупности -не понимаю. Нечто наполовину реально, например то, что я было ждала тебя, и то, что я однажды спустилась с лестницы чтобы встретить тебя, и с полицейскими нечто примерно похожее было, только ты не им сказал, что пусть уезжают, вышло недоразумение, это я им то же сказала, я их отослала прочь. Или? Страх сильнее во сне. Возможно, ты когда-то было из вызвал? Я этого не могу. Я и не вызывала их ,это сделали соседи, следы стирала я, если грубо прикинуть- это раз произошло, не правда ли?
Малина: Почему ты выгородила его?
Я: Я сказала, что у нас праздник, шальной, хмельной вечер. Александер Фляйсер и молодой Бардос стояли было внизу: они вначале проходили мимо- и Александеру чуть на попало в голову, не говорю тебе- чем, он достаточно мощён чтоб кого-нибудь убить. Бутылки сверху летели, естественно -никакие не цветочные горшки. Я, когда вначале рассказала, то ошиблась. Такое могло случиться. Если точнее, то подобное бывает нечасто,  не во всех семьях, не каждый день, не везде, но ведь может произойти на некоей вечеринке, представь себе людские пунктики.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И я не расспрашиваю об их причудах.

Я: В таких переделках не боятся, ведь знаешь, что они минут, всё совсем иначе: страх приходит позже, в ином виде, он явился сегодня ночью. Ах да, ты желаешь знать не о нём. Днём после того вечера я было ходила к Александеру, и юному Бардоса, с которым почти не знакома, могла встретить, но это могло лишь где-то за сотню метров от подъезда. Александеру сказала я, что была и такой, и сякой, мол была  вечером накануне не в форме, ну задело его раз, я наговорила ему кучу всего, ведь Александер было что-то замыслил- и я чуяла это, что даст показания, но это надо было предотвратить- только оцени последствия! Ещё я сказалаподумай только! И ещё я сказала, что "казалось, будто улица пуста", мы же не могли предположить ,что Александер и молодой Бардос в такое позднее время стоят под нашими окнами, да видели его, почти наверняка, но ведь это знала только я, поэтому пришлось мне напомнить ему о             тяжёлых временях, только по лицу было мне видно- Александер не снизойдёт из-за тяжелого времени,  тогда я придумала вдобавок тяжёлую болезнь, да и вообще, кучу всяких отговорок нагадала ему. Александера это не убедило. Нол в мои намерения это и не входило- только бы снять неловкость, миновать худшее.
Малина: Зачем ты это сделала?
Я: Не знаю. Сделала- и всё тут. Тогда, по моему разумению, я поступила верно. Так и замяла всё. Позже             последствия того случая никак не проявились.
Малина: Как ты с ним объяснялась?
Я: Да никак. Лишь словами, что мне ведомы, а вопросы его парировала ...собственным незнанием языка. (Я              демонстрирую Малине фигуры и знаки языка глухонемых.)  А что, правда, неплохо? Или утверждением              непричастности к случившемуся. Тебе легко смеяться- не с тобой стряслось, ты у ворот не стоял.

Малина: Да разве я смеюсь? Ты смеёшься. Тебе следовало спать, это глупо, с тобой разглагольствовать, пока ты утаиваешь правду.
Я: Полиции я дала денег, они хоть все и неподкупны, но то были такие уж мальчики, правда. Им пофартило: поехали себе обратно в участок, или- по домам спать.
Малина: Мне-то какое дело до этой истории? Тебе всё приснилось.
Я: Я хоть и грежу, но уверяю тебя, что начинаю улавливать суть. В таких случаях я начинаю постигать суть, читаю невпопад. Например, где значится "Летняя мода", я вижу "Летние убийства" (Вместо "Sommermoden"  -"Sommermorden"- прим. перев.) Просто к примеру. Я могу таких перечислить сотни. Ты веришь?
Малина: Естественно, но я верь в одну примету, в которую ты сама пока ещё не веришь...
Я: Например?...
Малина: Ты запамятовала, что завтра утром тебе надо идти на работу в редакцию. Пожалуйста, встань вовремя. Я смертельно устал. Даже если завтрака окажется недожареным, пережареным- всё равно, я буду тебе благодарен. Доброй ночи.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Темно за окном, я его не могу отворить, мну нос о стекло, почти ничего не видать. Медленно осознаю` то, что глухой хохот за окном может значить озеро, и я слышу, как пьяные мужчины на снегу поют хором. Знаю, что сзади уже подошёл мой отец, он было поклялся умертвить меня, а я быстро прячусь между долгой, густой шторой и окном, чтоб он не застиг врасплох меня, глядящую из окна, да я уж ведаю, чего ему знать нельзя: на берегу озера находится кладбище убитых дочерей. На маленьком судёнышке начинает отец мой наворачивать свой большой фильм. Он- режиссёр, и всё идёт согласно его воле. Да и я тоже несколько вовлечена в прочесс съёмки, ведь отец мой желает пару серий со мной, он уверяет, что я не узна`ю себя, ведь он привлёк лучших мастеров-гримёров ("маскоизобразителей"- в тексте оригинала- прим.перев.) Мой отец создал себе имя, никто не знает, какое, оно уже примелькалось в жёлтых журналах о кино, его заметила половина мира. Я сижу рядом, ещё не обряжена и не загримирована, папильотки торчат на голове, лишь платок на плечах, но внезапно обнаруживаю я, что мой отец воспользовался ситуацией и уж тихонько юлит, я возмущённо вспрыгиваю, но не нахожу, чем прикрыться, я бегу просто напрямик к отцу мимо оператора и говорю: " Брось это, немедля прекрати!" Говорю, что эта плёнка должна быть тотчас засвечена, эта сцена не из моей предполагаемого сценария, съёмка должна быть произведена издалека. Мой отец возражает, он именно этого и желает, этот эпизод окажется самым интересным, он продолжает снимать. Я с отвращением слышу жужжание камеры и пытаюсь ещё раз внушить ему чтоб прекратил и выбросил из монтажа только что отснятую ленту, но он невозмутимо продолжает снимать и снова отказывает мне. Я всё сильнее раздражаюсь и кричу, что у него осталась ещё одна секунда на размышления, я уже нисколько не боюсь насилия, мне надо помочь самой себе коль никто не пособляет мне. Да он никак не реагирует, а секунда уже минула, я гляжу поверх дымовых труб корабля и осматриваю аппаратуру расставленную повсюду на палубе, я спотыкаюсь о кабель и ищу, ищу, ведь как-то мне надо воспрепятсововать тому, что он творит, я ломлюсь обратно в гардероб, чьи двери высажены и я не могу внутри закрыться, мой отец смеётся, но в этот миг вижу я мисочку с мыльной водой, что для маникюра приготовлена, у зеркала, и молниеносно принимаю решение: выплёскиваю содержимое на аппараты и в корабельную начинку, отовсюду зачадило, мой обомлевший отец стоит себе, а я говорю ему, что предупреждала же, отныне я не к его услугам, я переменилась, отныне стану тотчас давать отпор таким как он, коль те что сотворят против договора. Весь корабль дымит всё пуще, съёмкам хана, работу надобно срочно прервать, всё стоят напуганы и дискутируют меж собой, однако, они говорят, что такая вот, в деталях, режиссура нежалательна, поэтому они довольны, что фильма не выйдет. По канатным лестницам мы покидаем корабль, раскачиваемся в спасательных шлюпочках прочь подальше и стремимся к некоему большему кораблю. Пока я устало сижу на скамье что на палубе большего корабля и наблюдаю за тушением пожара на меньшем, сюда выносит волною людские тела, они едва живы, у всех ожоги, нам приходится потесниться, всех их надо принять на этот корабль, ведь наш пропащий всё тонет, а вдали от него взорвался ещё один, принадлежащий моему отцу, со многими пасажирами- и там тоже множество пострадавших. Мною овладевает беспричинный страх оттого, что будто моя мыльница причинила ещё и взрыв на том судне, я кстати подсчитываю, сколько обвинений в убийствах представят мне когда пристанем к берегу. Всё больше тел прибывает на палубе, они валовлены- и мертвецы тоже. Затем, однако, я с облегчением слышу, что тот корабль взорвался и затонул по совсем иным причинам. Мне нет дела до него, ведь то было плавучее средство моего отца.

Мой отец желает удалить меня из Вены в некую иную страну, он уговаривает меня по-хорошему, я должна удалиться прочь отсюда, приятели так плохо влияют на меня, но я ещё замечаю, что он не желает никаких улик, он не хочет, чтоб я с кем-либо поговорила об отъезде. Это не должно выйти наружу. Я больше не защищаюсь, спрашиваю только, смею ли отсылать письма, домой, он говорит, что будет видно, это нежелательно для меня. Мы уехали в чужую страну, теперь я даже должна испрашивать позволения выйти на улицу, но я ведь никого не знаю и не понимаю языка. Мы проживаем очень высоко, у меня кружится голова, таким высоким дом быть не может, я ещё не жила на этакой верхотуре, и лежу я весь день в кровати, согнувшаяся, я пленена и не пленница, мой отец лишь изредка заглядывает ко мне, он чаще всего посылает ко мне некую даму с забинтованным лицом, лишь глаза её видны мне, она нечто знает. Она подаёт мне еду и чай, больше я ничего не в состоянии понять, ведь всё вокруг меня вращается, прямо с первого моего шага. На мою долю и другие напасти случаются, ведь мне приходится то и дело вставать: то еда отравлена, то чай, я хожу в ванную и выблёвываю проглоченное мною в унитаз, чего ни отец мой, ни эта дама не замечают, они отравили меня, это страшно, я должна написать письмо, набираются громкие вступления, которые я прячу в кармане, в тумбочке, на полке у изголовья, но мне надо написать послание и вынести конверт из дому. Я сосредотачиваюсь и роняю на пол шариковую ручку, ведь мой отец стоит в притолоке, давно он всё замелил, он ищет все письма, он вынимает одно из корзины для бумаг и кричит: "Открой рот! Как это называется?! Рот раскрой, я сказал!" Он кричит битый час и не успокаивается, он не позволяет мне говорить, я плачу всё пуще, он кричит резче когда я плачу, я не могу сказать ему, что больше не ем, что выбрасываю всю еду, что я уже дошла, я достаю и сложенное письмо, которое лежало за полкой. и всхлипываю. "Рот открой!" Глазами даю понять ему: "Тоскую по дому, желаю дома!" Мой отец молвит насмешливо: "Тоска по дому! Тоже мне, хорошенькая тоска! Письма- вот они, да по-моему будет: не отправятся они, твои дорогие письма твоим дорогим друзьям".

Я исхудала до костей и уже не могу поддерживать себя в порядке, но когда собираюсь с силами, стаскиваю свой чемодан с антресолей, тихо, среди ночи, мой отец крпко спит, я слышу, как он храпит, он сипит и кашляет. Пренебрегая высотой, я сгибаюсь и высовываюсь в окно: на противоположной стороне улицы стоит Малинино авто. Малина, который никакого письма не получил, должен был догадаться, он прислал мне свои автомобиль. Я пакую самые необходимые вещт в чемодан, или -просто лишь то, что способна собрать, всё должно статься легко и в крайней спешке, всё должно произойтьи этой ночью, иначе побег мне уже никогда не удастся. Я ,шатаясь, бреду с кофром по улице, мне приходится ,совершив что ни пару шагов, присаживаться чтоб отдышаться и смочь снова поднять поклажу, затем сажусь я в авто, чемодан кладу на заднее сиденье, ключ зажигания воткнут, я поехала, наворачиваю зигзаги пустыми ночными улицами, я примерно знаю, где должен быть выезд на Вену, направление мне известно, но не могу ехать -и торможу. По-крайней мере, я должна достичь почтамта, немедленно телеграфировать Малине, чтоб он прибыл забрать меня, но ничего у меня не выходит. Мне надо вернуться, скоро расветёт, авто я уже не насилую, оно везёт меня назад через площадь туда, где стояло прежде, я желала бы добавить газу -и врезаться в стену, чтоб насмерть, ибо Малина не прибыл, уже день, я прикорнула на руле. Кто-то тащит меня за волосы, это мой отец. Дама, которая закутала своё лицо платком, тащит меня из салона назад в дом. Я увидала её лицо, она вдруг быстро его запахивает платком, пока я ору, ведь я узнала её. Они оба меня убьют.

продолжеие следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина сдерживает меня, это он ,говорит: "Будь совершенно спокойна!" Мне нуужно оставаться спокойной. Но я хожу туда-сюда с Малиной по квартире, он желает, чтоб я прилегла, но я уже больше не могу ложиться в слишком мягкую постель. Я укладываюсь на пол, сразу встаю, ибо я вот так же на некоем другом полу лежала, в меховом ( в тексте оригинала "в сибирском пальто" -прим.перев.) тулупе ,который согревал, и я хожу говоря, глаголя, отпуская на волю и ловя слова, с Малиной, туда-сюда. Отчаявшись, я кладу голову на его плечо, именно эта его ключица перебита, сживлена с помощью кусочка платины, после автокатострофы, он однажды рассказал мне, и я замечаю, что мне холодно, я начинаю дрожать, луна восходит, её видать из нашего окна, "видишь луну"?  Я вижу некую иную луну и сидерический (т. е. исиня-чёрный с проблестками звёзд, см.прим. к пред.отр.- прим.перев.) миръ ,но эта- не иная луна, об этой говорить не желаю, только разговаривать должна я, постоянно глаголить чтоб спастись, чтоб не обременять Малину, голова моя головушка, я схожу с ума, но Малина не должен знать этого. А всё-таки Малина знает, и я прошу его, судорожно вцепившаяся в него, пока мы носимся по комнатам, опустить меня на пол, снова встаю, оправляю себе рубашку, снова позволяю опустить себя, ведь перестаю соображать, помимо собственно воли, перестаю соображать, я схожу с ума, но Малина ещё раз повторяет :"Будь совершенно спокойна, позволь себе опуститься". Я позволяю опустить себя, и вспоминаю об Иване, дышу несколько умереннее, Малина массирует мои руки и стопы, в области сердца, но я же сойду с ума, только об одном прошу, прошу тебя об одном... Но Малина молвит: "Почему просишь, так прямо уж просить..." Но я повторяю, снова своим сегодняшним голосом :"Прошу, Иван, позволь мне не разгласить этого, не знать (и ведомо же мне, что Малина ничего не знает об Иване, зачем же говоорить о нём?)... Иван никогда да не узнает, обещай мне, и пока ещё я в состоянии говорить, говорю, это важно, и прошу: "Поговори со мной, Иван не смеет никогда ничего узнать, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, говори со мной об ужине, о новой грампластинке, которую ты было принёс, "О, прежний дух!", говори со мною, всё ранвно, о чём нам разговаривать, говорить, говорить, говорить, поскольку мы больше не в Сибири, не в реке, не в лугах, что пойме Дуная, поскольку мы суть снова здесь, на Унгаргассе, ты мой возлюбленный край, мой Унгарлянд, говорю с тобою, зажги свет повсюду, не думай о счётчике нашем, поверни все выключатели, дай мне воды, сделай свет, включи весь свет! Зажги и торшер.
Малина творит свет, Малина несёт воды, помешательство отпускает, сознание возвращается, сказала ли я нечто Малине об Иване, назвала ли Иваново имя? Я сказала "торшер"  ( в оригинале- "der Leuchter", светильник, от "Die Leucht"- свет- прим.перев.)
- Знаешь, -говорю я, подуспокоившаяся,- ты не должен принимать этого слишком всерьёз, Иван живёт, и он прежде жил однажды, странно, нет? Прежде всего, не делай из этого выводов, лишь я сегодня занята этим, а оттого я очень уставшая, но свет оставь гореть. Иван пока жив, он будет звонить мне. Когда позвонит, скажи ему...
Малина продолжает ходить со мною там-сям, ведь я не могу спокойно лежать, он не знает, что должен сказать Ивану, я слышу ,как звенит телефон.
- Скажи ему, скажи ему, прошу ,скажи ему! Ничего ему не говори. Лучше: меня нет дома.

Мой отец должен мыть нам ноги подобно тому ,как все наши апостольские Императоры -беднякам, раз в году. Мы с Иваном принимает ножную ванну, вода бежит круто-чёрно пенясь, грязная, мы долго не мыли ног. Мы лучше сами помоемся, ведь мой отец больше не выполняет благородный долг. Я довольна, что наши ноги уже чисты, они свежо пахнут, я утираю Ивану ступни, а затем- себе, мы сидим на моей кровати и несказанно радостно смотрим друг на дружку. Но вдруг кто-то идёт сюда, дверь быстро нараспашку, это мой отец. Я указываю на Ивана, я говорю :"Это он!" Не знаю, то ли мне ждать сметртной казни за него, то ли отправлюсь в лагерь.  Отец смотрит на грязную воду, откуда я только что вытащила свои белые ,благоухающие ступни ,а я заставляю его гордиться ,указав ещё и на Ивановы ступни. Мой отец не должен ничего замечать, хоть он своего долга снова не выполнил, хоть я довольна тем, что смыла всё после дальнего пути. То был слишком долгий путь- от него к Ивану, а мои ноги стали чисты. Рядом наигрывает радио :"Да-дим, да-дам..." Отец орёт: "Выключить радио!" Это не радио, он знает наверняка, говорю определённо потому, что нет у меня не было никогда никакого радио. Мой отец снова орёт :"Твои ноги же все засраны, и я только что об этом рассказал всему народу!" Только это он и знает: "засраны- засраны!" ! Я говорю улыбаясь :"Мои ноги вымыты, надеюсь, что у всех такие же чистые".
Да что за музыка, вот она и прекратилась! Мой отец топочет как никогда прежде: "А скажи немедля, в каком Колумб открыл Америку? Сколько основных цветов?"
- Три основных. Освальд насчитывает их около 500.
Все мои ответы являются проворно, они все верны, но очень тихи, я не против того, что мой отец не слышит их. Он снова кричит, всё пуще прежнего- и с каждым его криком со стены валится кусок штукатурки, или выскакивает прочь паркетина. Как же ему спрашивать, если ответов он не желает слышать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мечта вторая

Телефоны звенят и звенят.

1-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
2-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
3-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
Анна: Подождите. Его превосходительство генеральный директор Лоренц занят.
3-я Телефонистка: Ждите. Соединение невозможно.
2-я Телефонистка: Нельзя соединить, ждите!
1-я Телефонистка: Подождите, господин министр, вас пока нельзя соединить. Они заняты.
Голоса (хаотично): Ждите. Ждите. Вас нельзя соединить.
Лоренц: Это последний вызов, который я на сегодня не в состоянии принять. Вообщк, на сегодня больше никаких разговоров. Все должны ждать, ждать, понимаете?!
Анна: Все должны ждать, так точно, ваше превосходительство.
Лоренц: Ковры должны быть помягче. Шум, слишком шумно, понятно, Анна? Рапорядитесь заменить ковры и прикажите всем ждать.
Анна (едва дыша от сметрельной усталости): Так точно, ваше превосходительство. Все- помягче и ждать.
Лоренц: Наговаривайте на диктофон: "Делаем вам последнее замечание, в противном случае..."
Анна (наговаривает в диктофон): "...вам последнее замечание, в противном случае..."

(Её слова в точности передаются дальше иными голосами, затем- клацанием пишущих машинок вдалеке.)

Лоренц: Быстрее, они отвратилеьно медлят с этой до смешного кратким диктантом. Всё должно происходить намного тише, ненапоказ. А вы-то не утруждайте себя.
Анна: О, нет, мне вовсе не трудно, ваше превосходительство Лоренц, я с удовольствием тружусь.
Лоренц: Подайте мою повозку. Желаю уехать к своему пишушему столу. Отвезёте меня в большой зал заседаний.

(Шум подъезжающего автомобиля, звук тормозов.)

Анна: Я не слишком газовала, не рассердила вас? Вы так испуганном свотрите на меня.
Лоренц: Коль заслужили, милая моя, то получайте. Утрите слёзы.
Анна: Как прикажете, ваше превосходительство.
Лоренц: Да, как прикажу..., повторите. (Анна скороговоркой повторяет.) Прикажите подать сюда танцовщиц. Желаю... должен... могу... буду... всё равно... и никогда впредь... танцовщиц, сказал я... и милую музыку.
Анна: Тут нет никакой музыки. музыка вышла из обихода, уже давно.
Лоренц: Всё равно, тогда пусть подают новую музыку.
Анна: Во всей стране больше не осталось никакой музыки.
Лоренц: Тогда да напишут некую новую музыку. Пусть придут музыканты, распорядитесь.
Голоса (по телефону) : Музыкант обязан явиться немедленно, музыкант обязан явиться немедленно.
Мандль: Ваше превосходительство, чем могу служить?
Лоренц: Кто вы, да как вы одеты?!
Мандль: Я музыкант.
Лоренц: Вы обязаны сочинить новую музыку, она должна быть стара настолько, чтобы никто её не смог припомнить.
Мандль: Так точно, ваше превосходительство. Уже пишу...

(Музыка прорезается из тишины...)

Лоренц: Прекратить музыку. Прочь, прочь! Нет времени для музыки. Вообще, нет никакой музыки и нет никакого времени. Вон! Да она лжёт, ваша музыка!
Анна: Подите вы, герр Мандль, вы же видите, что его превосходительство недоволен вами.
Лоренц (кричит): Если ещё раз сфальшивите, я прикажу искромсать ваши инструменты, исстрогать их в опилки.
Анна: Идите же, герр Мандль.
Лоренц: Я разобью ваши инструменты, вдоль и поперёк. (Громит пару аппаратов.)
Мандль (избитый, жалобно кричит убегая).
Анна: Что теперь прикажут господин генеральный директор?
Лоренц: Мой тюрбан, прошу. И крупны бриллианты покладите рядом, чтоб я касался их локтем. Нет не эти, другие, те которыми почтил меня на своём фамильном празднике мой друг, махараджа Джошамбура. Как я выгляжу? Чудесно, ага? Смейтесь, моя голубка, моя смешливая голубка. (Внушительно.) Смейтесь, немедленно, понятно?
Анна (по приказу смеётся).
Лоренц: Вот так, правильно, отсмеялись своё. Отныне не бывать никакому смеху, никогда. Внимание, возьмите карандаш, милейшая. Мне мысль пришла в голову. Пишите: "Обязать министерство общественного попечения каждый второй четверг между 1-м и 37- м февралём назначить днями смеха. Кто в эти дни поподётся с тоскливым лицом или в сезах, тот да будет оштрафован на сумму в 100.
Анна (смеясь): Сегодня же как раз четверг. Я уже отлично изложила всё сказанное вами. Ваша идея чудесна. Да, вы оригинальны как всегда.
Лоренц: Не смейтесь, пишите! А коль вы готовы, пусть закон включат в Лоренцийский Кодекс- и тогда педедайте правительству, что я готов принять на себя управление.
Анна: Так точно, мой законодатель.
Лоренц: А теперь достать блокноты для стенограмм, позвать переводчиков! Новостной аппарат! (Грохает кулаком по столу.) Довольно мне политики проволочек. Нам необходим достигнутый результат. На места, господа мои.

(Шум. Шёпот, многолюдно, цокот пишущих машинок. Следующая реплика Лоренца переводится  на потешные "языки" и передаётся по телефонам дальше.)

Лоренц: Я открываю этот ежегодный 55-й Конгресс, посвящённый слиянию заморских стран в пользу концерна Laurenz & Laurenz Transglobe... я открываю 32 пленарное заседание 55-го, ах, 55-го Конгресса. Третью предварительную конференцию 32-го Предварительного заседания, ах-ах, 55-го Конгресса.
1- й Переводчик (на псевдорусском): ...nihel  pab dsobram njetulawskij dsaboros ionitat dshuldj dre solucja sotujaskaja (больше похоже на литовский- прим.Т.К.)
2-й Переводчик (на псевдофранцузском): ...si mason erjesjaton roetr....................и т.д.
3-й Переводчик (на псевдоанглийском): Now well adjustetationin limit well shettation no no preparial as resurch weer
4-й Переводчик (на псевдокитайском): ...Ki-wanlun pa pa tai pe mang tungung lao Ke Tang...
Анна: Герр генеральный директор! Две телеграммы и одно телеграфное сообщение. Вот, прошу, срочно.
Лоренц: Ничто не срочно. Да подайте их мне, ради Бога. (Вырывает телеграммы.) Да, я ждал этого. Без меня нигде не обходятся. Анна ,вы отправитесь со мною. Мы срочно прерываем конференцию. Мы улетаем. Нет, подайте мне мою личню ракету. Вы знаете моего ракетенфюрера. Где он запропастился, этот летун?
Генеральный директор: Вот он я, к вашим услугам, высокочтимый гопсодин Генеральный директор.
Лоренц: Ха-ха-ха, скажете, обойдётесь поясным поклоном?! Или я по-собачьи "отблагодарю" вас за прошлое?! Что-о, вы ,пожалуй, ещё не запямятовали, что когда-то занималь должность Генерального директора? Директора некоего смехотворного концерна, который перенял я , да что я говорю! -возвёл в ранг гиганских фирм, сотворил из него доселе небывалую всемирную организацию. Кланяйтесь же, вы. Едем. Ведите!

(Шум моторов.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я со своим отцом ушла поплавать во державу тысячи атоллов. Мы ныряем в озеро, стая расчудесных  рыбок встречает меня, а я хочу в ней затеряться, но мой отец уж вторгается следом, я вижу его то со стороны, то подо мною, то надо мною, я должна пытаться достичь рифов, моя мать застряла в коралловых нагромождениях, она пристально и призывно смотрит на меня, ведь она знает, что станется со мною. Я ныряю глубже и кричу под водой: "Нет!" ,и: "Я больше не хочу! Не могу больше!" Я знаю ,что это важно, кричать под водой, ведь она-то прогоняет акулу, значит, крик должен прогнать и моего отца, чтоб моя мать это увидела. Я кричу: "Ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя больше, чем свою жизнь, и я поклялась себе убить тебя!"  Я пристраиваюсь рядом со своей матерью, в её ветвящемся, тысячечленном, ширящемся и растущем глубинно-озёрном оцепенении, я ,остерегаясь и боясь, повисаю в нём, я дополняю собой его, но мой отец стремится за мною, он всё настигает меня, а я всё же не сплоховала: ведь он было прокричал, это был его голос, не мой, а именно: "Я поклялся себе умертвить тебя!"  Но я было прокричала: "Ненавижу тебя пуще собственной жизни!" Малины нет здесь, я поправляю себе подушку, нахожу бутылку минеральной воды, "Гюсингер", изжаждавшаяся, выпиваю всю. Почему я сказала так, почему? Пуше своей жизни. Моя жизнь хороша, она ещё лучше стала благодаря Малине. Пасмурное утро, но уже светает. Что за сентенции бормочу я, почему Малина ещё спит? Именно теперь. Он должен истолковать мне мои слова. Я вовсе не отвергаю свою жизнь, с чего мне ненавидеть ценой собственной жизни? Я не способна. Только ночью я была неугомоной. Я встаю осторожно, чтоб не расплескать собственную жизнь, я ставлю чайник на конфорку, мне надо попить чаю, в кухне, дрожащей от холода, даром что в долгой ночной рубашке, завариваю я этот чай, который мне необходим, ведь когда большем ничего не смогу, останется мне готовить чай, тоже занятие. Когда кипяток готов, я согреваю чайничек, отсчитываю ложки "Седого Графа" ("Earl Grey"), заливаю, готов, можно долить доверху. Я не желаю будить Малину, но и сама не ложусь, пока не семь утра, тогда разбужу его и подам ему завтрак. Малина теперь тоже не в лучшей форме, возможно, он пришёл домой слишком поздно, его яичница пережарена, но он не нарекает, я бормочу извинение, молоко прокисло, но почему- за два дня? ведь оно было в холодильнике. Малина замечает, что молоко в чае свернулось- и я заново наливаю ему чашку, сегодня ему придётся пить чай без молока. -Прости меня, -говорю я. - В чём дело?- спрашивает Малина. - Иди уж, прошу, иди, готовься, иначе снова придёшь поздно, я так рано не могу рассказывать.

Я ,как и все, в еврейском, на сибирский манер меховом тулупе. Тут лютая зима, снега всё прибывает, он валит на нас, а из-под него торчат мои книжные по`лки, снег погребает их медленно, в то время как все мы ждём ,пока нас увезут, и фотографии, что стоят на полке, промокнут, это портреты всех , кого я любила, и я стираю с них снег, трясу фотографии, но снег всё падает, мой пальцы уже окоченели, придётся мне оставить фотографии погребёнными в снегу. Я только отчаиваюсь, ведь мой отец увидел эти старания, он не принадлежит к моему кругу, я не хочу, чтоб он интересовался, кто на этих фотографиях. Мой отец тоже не прочь одеться в тулуп, хоть слишком толст для него, он договаривается с неким, возврашает ему вешь, но к счастью других тулупов нет. Он видит, что я уезжаю с другим, а я хочу ещё раз поговорить со своим отцом, втолковать ему, что он не принадлежит к нам, что никакого у него права нет, я говорю: "У меня больше нет времени, у меня недостаточно времени". Мне просто некогда объясняться. Меня отовсюду винят некие люди, мол, несолидарно изъясняюсь, "солидарно"- странное слово! мне всё равно. Мне следует поставить подпись, но вместо меня расписявается мой отец, он всегда "солидарен", я же кстати не знаю, что это значит. Говорю ему паоспешно: "Будь здоров, у меня больше нет времени, я несолидарна". Мне надо найти кого-то. Не знаю точно, кого мне искать, известно мне ,что он- некто из Печа*,которого я должна разыскать среди всех, в таком страшном хаосе. Вот уж и всё моё время вышло, наипоследнее, я уж боюсь, что искомого  уж увезли от меня прочь, хоть я могу только с ним говорить о своём, с ним одним и его родичами до седьмого колена, с которыми мне не породниться, ведь после меня никого больше не останется. В глубине множества барачных коридоров, в самой дальней комнате нахожу его я, он устало дожидается меня там, в пустой комнате- букет георгин, рядом с ним, лежащим на полу в исиня-чёрном (букв. "сидерическом"- как ночное небо с едва мерцающими звёзочками- прим.перев.) с проблеском тулупе мехом наружу, в котором я видела его тысячу лет назад. Он спросонья подымается, выглядит на пару лет старше своих- столь велика его усталость. Он молвит мне своим первым голосом: "Ах наконец, наконец ты пришла!" А я ,склоняясь, припадаю к нему и смеюсь, и плачу, и целую его: "Вот ты где, где ты пропадал, ах, наконец, наконец!" Ребёнок тоже тут, я вижу только одного, хотя мне кажется, что итх должно быть двое, и дитя лежит в углу. Я вот да узна`ю мальчика. В другом углу лежит дама, кроткая и терпеливая, ребёнок -её, она непротив того, чтоб нам с неким тут ненадолго прилечь перед отправкой. Внезапно раздаётся: "Подъём!" Мы все встаём, ломимся в двери, малыш уже в  кузове грузовика, нам следует поторопиться, чтоб и самим следом уместитьсяч там же, мне надо только найти для всех  защитные, против дождя, зонты, я отыскиваю для всех по зонту- для него, для кроткой дамы, для дитя и для себя тоже, но мой мне не принадлежит, его некто некогда забыл в Вене, а я щепетильна, ведь всегда хотела возвратить его владельцу, но только на это уж нам не осталось времени. Этот зонт- мёртвый и "падший".
Слишком поздно, я вынуждена взять его, мы поедем Венгрией, ведь я отыскала тут свою первую любовь, дождит, барабанит по нам всё, что с неба, прежде всего, по ребёнку, такой дождь скорый и обложной. Снова задождило, я дышу слишком часто, видимо, из-за ребёнка, но мой возлюбленный молвит: "Будь совершенно скопойна, будь и ты спокойна подобно нам! Уж скоро взойдёт луна". Но смертный страх всегда при мне, ведь это снова накатывает, ведь я схожу с ума, он говорит: "Будь совершенно спокойна, думай о Городском парке, думай о газете, думай обо всех садах Вены, о нашем дереве, павловния** цветёт". Вскоре я успокаиваюсь, ведь нам обоим тяжко, я вижу, как он указывает на свою голову, я знаю, что они сделали с его головой. Грузовику надо форсировать реку, это Дунай, а затем же- ещё одну реку, я пробую хранить спокойствие, ведь здесь, в излучине потока мы впервые встретились, я говорю, уж нашло, затем это разрывает мне рот- и никакого крика, ведь ровно ничего не происходит. Он говорит мне: "Не забудь этого снова, это зовётся "Facile!"  А я не расслышала, я кричу, безгласая: "Это зовётся "Facit!"  В реке, в глубоком потоке. - Могу ли сказать вам пару слов? -спрашивает меня некий господин.- Я должен передать вам одну новость. Я отзываюсь: -Кому, кому надо вам передать весть? Он отвечает: -Только принцессе фон Карган. Я наседаю : -Не произносите этого имени, никогда. Не говорите мне этого!  Но он уже показывает мне покоробившийся, высохший листок бумаги- и я уже знаю, что он нарёк мне как есть. Моя жизнь истекла, ведь листок утонул, во время переправы погрузился в воду, он и был моею жизнью. Я любила его меньше, чем свою жизнь.

________Примечание:__________________________________________
* Печ (Pe`cs)- город в Венгрии, откуда Иван родом, см. начало романа;
** павловния- дерево вроде акации, только крона раскидистее, цветёт почти таким же с виду цветом, см. по сноске : http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%8F ;
***  Facile!- просто, легко! (итал.), Facit!- здесь: готовит, влечёт за собой(?)(лат.).   см. крылатое выражение "Lingua facit pacem"- язык (речь) миротворит (?)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В большой опере моего отца должна я принять главную роль, таково решительное мнение директора театра, которое он только что мне предъявил, ведь в таком случает публика повалит толпами, и журналисты тоже так говорят. Они ждут с блокнотами наизготове, я должна им нарассказать о своём отце, и ещё о роли, которую я не знаю. Директор навязывает мне костюм, а тот, оказывается пошит на другую, директор собственноручно заужает его булавками, которые мне дерут кожу- такой неуклюжий костюм. Журналистам я говорю :" Я вовсе ничего не знаю, прошу, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, никакой роли для меня нет, это всё лишь для того ,чтоб публику толпами заманивать!"  Но журналисты пишут нечто совсем иное, а у меня уж не осталось времени кричать и рвать их листки, ведь пошла последняя минута перед выходом, и я бегу, отчаявшаяся и кричащая, по всему зданию театра. Негде получить текст роли, а я знаю разве что две вступительные реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, ох, знаю её, эту музыку, но слов не знаю, не могу исполнить эту роль, никогда мне не осилить её, и я спрашиваю, ещё более растерянно, помощника директора, как звучит первая реплика для вступительного дуэта, который петь мне с молодым человеком? Он и все остальные энигматично улыбаются, им ведомо что-то, чего не знаю я, да что же они знают? Я начинаю догадываться, но занавес сразу подымается, а внизу- громадная орава, толпами, я затягиваю на авось, пою :"Кто пособит, поможет мне?!", а ведь знаю, что текст начинается не так, но одновременно знаю, что музыка подразумевает мои слова, отчаянные, надрывные. На сцене стоит множество людей, некоторые из них сознательно молчат, иные же глухо подпевают если вдруг разберут строку текста, молодой человек поёт уверенно, а иногда он быстро и уверенно подпевает мне, я соображаю, что в так сказать дуэте слышен только его голос, ибо мой отец так расписал либретто- голос для него, а для меня, естественно- нет, ведь нет у меня никакой выучки, я лишь напоказ. Петь должна я лишь ради того, чтоб вышла прибыль, и я не выхожу из роли, которая не есть моей, но пою о своей жизни- и моему отцу нечего поделать: "Кто пособит...?!" Затем я забываю роль, забываю и то, что я не вышколена, и наконец, хотя занавес уже спущен и можно приниматься за расчёт, я пою по-настоящему, но нечто из другой оперы, и слышу в пустом зале раскаты своего голоса, который достигает высочайших высот и нижайщих глубин: "Умрём, умрём, тому бывать..." Молодой человек подаёт мне знаки, он не знает этой роли, но я продолжаю петь: "Все умерло. Мертво!"  Молодой человек уходит, я одна на сцене, они гасят свет и оставляют меня в одиночестве, в смехотворном костюме с булавками зашиворот. "А вы, друзья, не видите ль ,что сталось?!" И я срываюсь на высокой жалостной ноте прочь с этого острова и из этого театра, всё продолжая петь: "Умрем, пускай, не расставаясь..." - в оркестровую яму, где нет никакого оркестра. Я спасла премьеру, но лежу со сломанной шеей среди оставленных пюпитров и стульев.

Мой отец избивает Мелани, затем, поскольку большая собака залаяла, бьёт он и её, а та самозабвенно отдаётся порке. Вот так и я со своей матерью должны позвольть избивать себя, знаю, что собака- моя мать, сама покорность. Я спрашиваю своего отца, почему он и Мелани бьёт, а он отвечает, что запрещает мне подобные вопросы, они ничего не значат для него, уж какое бесстыдство спрашивать подобное в отношении к ней, он постоянно повторяет, что Мелани для него ничего не значит, она нужна ему будет ещё две недели, ради освежения, я должна это понять. Я замечаю, что собака и не пытается хоть чуть укусить моего отца чтоб прекратить экзекуцию, напротив- собака поскуливает и не кусает его. После этого отец с умиротворением общается со мной, ему полегчало, он и за меня гляди и примется, но я по-преждему угнетена, я пытаюст объяснить ему, как он огорчил меня, однажды он должен постичь, я мучительно перечисляю ему больницы, в которых побывала ,зажимаю в руке счета, ведь полагаю, что оплату их нам следует разделить. Мой отец в наилучшем расположении духа, только он не улавливает связи между поркой и с этими счетами, и с моим желанием всё ему наконец высказать, он остаётся беззаботным, бездумным, но атмосфера не напряжена, мои с ним отношения становятся всё лучше, всё теплее, ведь ему уже хочется натянуть полог и спать со мной, чтоб не видела нас Мелани, которая ,постанывая, ещё лежит там, но как всегда ничего не поняла. Я ложусь долу, жалко надеясь, но сразу же встаю, я ведь не могу этого, я говорю ему, что ни за что не лягу, я слышу себя говорящей: "Я ни за какую цену не лягу, я никогда не назначу цены этому!" Моего отца сразу ничто не останавливает, ведь он тоже никакой цены не называет, он держит некий свой монолог, он вспоминает, что сказала было я некогда, мол, всегда одно и то же. Он молвит: "Одно и то же, итак, никаких отговорок, не отказывайся, подь сюда с одним и тем же если это одно и то же!" Но нам помешают, ведь нам всегда что-то мешало, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, что это связано только с помехой, и никогда не "одно и то же", только с ним, ведь я не ценю этого. Мелани- вот где помеха, она стонет и мешает, мой отец восходит на кафедру (на амвон- прим.перев.) и читает свою воскресную проповедь, об одном и том же, а все тихо и благочестиво прислушиваются к нему, это величайшая, в пух и прах воскресная проповедь. В конце он проклинает что-то или кого-то, чем крепчает его проповедь, и он проклинает снова, сегодня он клянёт мою мать и меня, он честит свой род и мой род, а я иду к скотской поилке католиков и крещу свой лоб во имя Отца, я выхожу прочь прежде окончания проповеди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Шарманка несколько удаляется, в половину громкости.

Торговка рыбой: Сегодняшние скидки на всё! Свежие рыбы, речные рыбы, так дёшево вы не покупали ещё никогда, мои господа. Форели, караси... посмотрите на удалую рыбницу, она для вас выудила большую щуку и упитанных карпов... для вас, мои господа хорошие. Сегодня всё дешевле.
Шарманщик (снова вторгается, теперь потише):
 Я облаками белыми тебя укрою,
я дальних звёздочек тебе зажгу.
Нам всем покоя надобно порою,
в мечтах, во сне, в своём кругу.
(Говорит.) Пожертвуйте немного, милый господит. У меня дома пятеро детей и больная жена.
Лоренц (растерянно) : Да у меня ведь нет с собою никаких денег. Но если я вам предложу хлеб с колбасой...
Шарманщик: О, ну... благодарствую...

Звук шарманки снова, но в удалении, микрофон с Лоренцом движется прочь от неё, уличный шум, затем, внезапно- тихая навязчивая музыка, лейтмотив, которые слышен всякий раз, когда персонажи приближаются к Лавке снов.
Продавец управляется с витриной на роликах.

Лоренц: Простите, прошу...
Продавец: Да?
Лоренц: Вы из этой лавки?
Продавец: Да, чего изволите?
Лоренц: Витрина плохо освещана. Хм, а вы уже закрываетесь?
Продавец: Нет, я только открываю. Да войдите же. Чем могу вам служить?
Лоренц: Спасибо. Я, собственно, проходя, заглянул в витрину, и только-то. Я жду знакомого, он скоро... Он в модном магазине, вот там... я зайду на минутку, всего лишь чтоб рассмотреть то, что не разобрал в витрине. Любопытство не порок, как говорится. Простите, но я имею ни малейшего представления о том, что содержится в этих коробках, а упаковка ведь прозрачна. Такое слабое освещение.
Продавец: Что угодно рассмотреть Вам при лучшем освещении?
Лоренц: Ох, простите, право, не знаю... простите, пожалуйста, ещё раз.
Продавец: Наверное, что нибудь да выберете поджодящее. Я охотно покажу вам наш товар лицом.
Лоренц (всё никак не решаясь) : Нет, этого, пожалуй, не надо. Я, собственно, ничего не желаю купить, мне вообще ничего не нужно... это не входит в мои намерения.
Продавец (сдержанно) : Да, значит... Я бы ,само собой разумеется, показал бы вам кое-что.
Лоренц: Не знаю, где и надолго ли задержался начальник... удивляюсь, почему он никак не нагонит меня, ведь пообещал же- опрометью... а я стою тут, у витрины, полагаю, уже битых десять минут...
Продавец: Не стану вам навязываться.
Лоренц: Нет, нет, прошу, это моя оплошность, моё любопытство, не понимаю, с чего меня так разобрало? А всё из-за вашего товара. Доброй ночи.
Продавец: До свидания, мой господин.

Следующая реплика "заштрихована" звукооператором:

Лоренц (как сквозь фильтр): Где же он задержался? ведь обещал выйти скоро.

Музыка тише, уличная атмосфера та же, но несколько напряжена, ирреальна, звуки отражаются гулким эхо. Немного шума.

Старая фрау (теперь её выговор абсолютно литературен): Воздушные шары, синие и красные воздушные шары. Два шиллинга, достойный господин. Не желаете приобрести шар для фрёйляйн невесты?
Шарманщик :
Меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой,
не заботьтесь, забудьтесь,
не заботьтесь, забудьтесь:
меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой.
Торговка рыбой: Свежая рыба, речная рыба. Посмотрите на милую рыбницу, она для вас выудила большую щуку и упитанных карпов... для вас, уважаемые господа! Сегодня всё дешевле.
Продавец бритвенных лезвий: С "Клингенфиксом" всякая бритва острее, господин мой. Этими клинками вы упорядочите собственную растительность, на ночь и ко дню... Огонь и вода, сверху и снизу, снаружи и внутри...

Лоренц пускается бежать, топот его сверхгромок, отдаётся эхом.

Шарманщик (тоже эхом):   Я облаками белыми тебя укрою,
                                            я дальних звёздочек тебе зажгу.

Быстрая перемена. Лоренц падает, тяжело дышит, двери отворяются, скрип петель, тихнет уличный шум, музыка из лавки, аккорды навязчивы.

Лоренц (в лавке) : Что за музыка? Вы включили радио?
Продавец: Нет, да и нет тут никакого радио. А я никакой музыки не слышу.
Лоренц: Послушайте, вы, да вслушайтесь только. Что это?
Продавец: Это, вероятно, пыль, которая мельтешит, или балки, которые постанывают, или мостовая, которая подрагивает под колёсами и каблуками, банально выражаясь.
Лоренц: Так сумрачно. Возможно, это и вправду пыль, она звенит в моём ухе. Заведение ваше ,сдаётся мне, запущено. Почему вы не заботитесь о чистоте и привлекательности интерьера? Такая простая лампа- и та без абажура. А мухи- и это поздней осенью. В эту пору уже ведь нет мух.
Продавец: Да что вы разворчались (не осуждающе, мельком вырвалось), не разобравшись толком? Присядите, прошу Вас!
Лоренц: Зачем? Спасибо, но я только хотел бы...
Продавец: Прошу сюда, вот вам стул. (Деловит как прежде.) Я только выключу свет- и тогда...
Лоренц: Свет?!... Нет, не надо... не выключайте...

(Щелчок выключателя. Музыка весьма громкая.)

Продавец (деловито, почти машинально, Лоренц- не первый его "любопытный") : Вам так чудится, будто нырнули вы глубоко в воду, но всё же глаза ваши широко открыты,... а перед ними- золото и багрянец, и голубые стяги мечты вьются в вашем сне. Ширь, высь и глыбь ничего боле не значат, и вам простор теперь нипочём... а время остановилось, но течёт, тем не менее, быстрее обычного, настолько быстро, словно истекает напрочь- будто стремится оно к своей последней цели.
Лоренц (без испуга): Слишком много света во взоре моём и чересчур мечты для бодрствования и сна моего. Всего в избытке.
Продавец (деловито): Это с непривычки. Вам понравится смотреть один сон за другим. Посмотрите налево, возьмите там, внизу, это маленькая мечта. Вам лучше начать с небольших грёз... иначе вам будет трудно выбрать.

Новая увертюра в том же духе, местами она весьма быстра, как иллюстрация к страху.

Мечта первая

Шум, мимо мчит поезд, иногда- совсем рядом, иногда- подалее, лязг вагонов и стук колёс пугающе близки.

Лоренц: Друг! Господин Мандль! Дружище! Быстрее! Быстрее!
Мандль: Я не могу, я больше не могу.
Лоренц: Он идёт. Они идут, герр Мандль!
Мандль: Я больше не могу...
Анна: Мои руки истекают кровью, колени разбиты.
Мандль: Я больше не могу.
Лоренц: Скорее, скорее, в туннель.
Мандль: Не могу в туннель, не удержу вашей руки!
Лоренц: Вот тут туннель, здесь, нет- там, вон.
Анна: Помогите мне, руки истекают кровью.
Лоренц: Да вот и туннель. Дайте мне стремянку.
Анна: Я истекаю кровью, я же сомлею. Они идут.
Лоренц: Вверх, нам надо вверх по тоннелю.
Мандль: Бросьте вы стремянку. Они идут.
Анна: Со скоростью двадцать километров в час. Кровь течёт, кровь- двадцать километров в час.
Лоренц: Забудьте обо всём, забудьте себя- вот тоннель.
Анна: Лоренц, помогите! Сердце, моё сердце болит.
Лоренц: Сердце- это тоннель, пройти его. Вначале сердце.
Мандль: Нам надо броситься перед локомотивом.
Анна: Лоренц, вам надо остановить локомотив.
Лоренц: Стоять! Стоять!
Анна: Моё сердце истекает, двадцать километров в час.
Генеральный директор (издалека): Мы атакуем с воздуха!
Анна (вскрикивая): Слышите, он атакует наше сердце.
Лоренц: В укрытие, бегом, всем в землю!
Мандль: Под землю!
Анна: Да Земля истекает кровью! Ведь моя, моя Земля разбита в кровь.
Генеральный директор (издалека) :Ахтунг! Бомбы изготовить к броску!

Взрывы бомб, здесь, проникающие.

Лоренц: Пощады!

Взрыв - и тишина. Затем вторгается тихая, назойливая музычка.

Продавец: Ну и как Вам? Вам немного не по себе?
Лоренц: О да, нет... страшно, вот как... Я здесь, ага...  ну и хорошо.
Продавец: Вы внезапно закричали "пощады!"- и поэтому я включил свет, чтоб посмотреть, как вы.
Лоренц: Было ,в общем, довольно страшно... Сон. Не правда?
Продавец: Мне жаль. Он вам не подходит. Естественно. Я бы продемонстрировал вам другой.
Лоренц: Да, другой, прошу. Обещайте мне, что он не окажется таким злым.
Продавец (улыбаясь) : Да вы дрожите как осиновый лист. Вот, извольте платок. Утрите себе лоб.
Лоренц: Платок, да... я же должен был, мне надо идти. Мой приятель ненадолго задержался с выбором носовых платков...
Продавец: Погу ли немедля продемонстрировать вам следующую мечту?
Лоренц: Да, пожалуста... нет, спасибо.
Продавец: Позже. Вначале я выключу свет.

Щелчок выключателя.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы