В юности мы часто чувствуем себя ПОКИНУТЫМИ со стороны людей, позже - УШЕДШИМИ от них.

(Мысль от Артура Шопенгауэра)

Опять грустно... опять все сначала... надоело до чертиков!

Хотя... пишется что-то... и ладно!

Одиночество

Одиночество – страшная вещь,

Мне поет свои старые песни

И твердит вновь: «Я здесь… я здесь!

И я не уйду даже если…

Но нет! Тебе не спастись,

Не порвать мои прочные цепи…

И с мечтами, увы, простись,

Зачем тебе муж и дети?

Ведь с тобою всегда буду я,

Мои старые-старые песни,

И тебе не нужны друзья…

И я не уйду!» А если…

    Я сижу на кухне рядом с рюмкой "Бехеровки", качая тапкой и страдая от несоответствия своему внутреннему состоянию. У меня нет готовых ответов на вопросы страждущей мужской братии, ведь у меня в голове точно больше двух уровней. Я попробую объяснить на пальцах почему я живу одна и не очень страдаю от одиночества.

     После третьей полынной пахучки кухня отодвинется и на меня наплывут пузыри детских воспоминаний…Вот  я на приеме у врача лоснюсь от упоения, слушая сюсюканья доктора по поводу моей новой вязаной красной кофточки…Мне два с половиной, но я - уже маленькая женщина, которой приятна похвала ее одежкам. Вот мне четыре. Мама забрала меня из сада пораньше и по дороге домой остановилась показать парню с овчаркой путь к ветлечебнице. Когда они оба оборачиваются ко мне, то их лица вытягиваются: моя ладошка трогает розовый и слюнявый язык в пасти у собаки…Овчарка терпит, а я с очередным упоением слушаю комплименты храброй ( и глупой))))  девочке. Мне семь, я хожу уже во второй класс и по ночам с фонариком пытаюсь читать под одеялом «Приключения Томека». В комнату влетает маман и отбирает у меня книгу и фонарик и покой…а потом я с наслаждением подслушиваю, как родители умиляются моей тяге к чтению..Вот мои подружки, девочки-нимфетки еще вчера списывающие у меня алгебру, решают меня побить за надменность. И я, резко повзрослев, вдруг понимаю, что больше никогда не доверюсь женщинам.

   Прошло уже немало лет и из голенастой девчонки выросла странная особа - кокетка, собачница и заучка - одиночка: дремучая смесь очкастой змеи с Чеширским котом. Последнего, конечно,во мне больше и он напоминает мою душу в разрезе. Котэ  приходит ко мне по ночам и я опять становлюсь маленькой девочкой. А он, ухмыляясь, висит над кустом - такой красивый, умный, благородный, но недоверчивый и одинокий и примиряет меня со взрослой жизнью. Вот только я часто задаю себе вопрос, а нужна ли моему коту пара?

Cлишком много мужчин говорили мне: жаль, что я не встретил тебя раньше. Встретьте меня уже кто-нибудь вовремя.

Бредфорд,

я купила масло. У нас теперь много масла...

Когда я открываю дверь твоей квартиры, Мефистофель приветствует меня мяуканьем. Не думаю, чтобы это была радость. Скорее, удовлетворение, что его покормят. Потом он бежит на кухню и трется обо все четыре ножки стола. Я кладу ему на блюдце еду и наливаю в мисочку молоко. А потом прислоняюсь к холодильнику и рассказываю ему, что опять по тебе скучала. Правда, не похоже, чтобы это производило на него какое-нибудь впечатление. Наверное, Мефистофель притворяется. Он тоже по тебе скучает. Но, должно быть, вечерами сильнее, чем утром. Как и я. Я тоже сильнее скучаю по тебе вечерами. А особенно ночами.

Поэтому вечером я не возвращаюсь в Бруклин, а с работы иду к тебе домой и встречаю другого консьержа. Того самого, лысого худого старичка, который впустил меня в твою жизнь и в твою постель в тот, первый раз. Он не разглядывает мои права, а смотрит прямо в глаза. Поэтому, идя к лифту, я стараюсь как можно лучше вилять бедрами.

Вечером Мефистофель мяукает совсем иначе. И не бежит на кухню, а запрыгивает на твое радио и смотрит на меня. Сначала я подхожу к нему и шепчу ему на ушко твое имя. Это его успокаивает. Потом сажусь в кресло, включаю лампу, ставлю Шумана и читаю газеты. Я хочу знать всё об этой твоей войне. А больше всего хочу прочесть, что она закончилась и ты скоро вернешься домой. Иногда я читаю вслух, для Мефистофеля. Я думаю, он тоже хочет, чтобы закончилась война.

Два раза в неделю я беру такси и еду после работы в «Вилледж Венгард». Заказываю два бокала вина, иногда и еще два. А бывает, что и больше. Слушаю вместе с тобой джаз и только потом возвращаюсь к тебе, обычно слегка под мухой. Тогда я прижимаюсь губами к зеркалу в нашем лифте. И бегу по узкому коридору к твоей квартире. И забираюсь в душ, где ты тоже со мной. Иногда я становлюсь под душ прямо в одежде, чтобы ты мог меня раздеть. Бредфорд, я обожаю, когда ты меня раздеваешь! Хотя ты сделал это один-единственный раз...

Потом я, голая, ложусь в твою постель. Завожу будильник на три или на четыре (не могу вспомнить, в котором часу он зазвонил той ночью), а когда он звонит, встаю и иду на кухню, чтобы сделать для тебя бутерброды. Утром я кладу их себе в сумку и забираю с собой. Мое платье по утрам иногда бывает еще влажным. Поэтому я держу в твоем шкафу два других, на смену. В полдень я сижу на скамейке в Центральном парке, ем бутерброды и рассказываю о тебе деревьям. Я верю, что каким-то мистическим образом ты слышишь это и ощущаешь мое присутствие. Из парка я возвращаюсь на работу, смотрю на вырезанную из атласа карту Европы, которую приколола кнопками к стене, и гадаю, где именно растут твои деревья.

Два дня тому назад я пережила что-то вроде шока. Ночью в твою квартиру вошел пожилой мужчина. В первый момент я хотела было вызвать консьержа. Но когда он отправился прямиком на кухню, передумала. Мефистофель разволновался куда больше. Потом этот мужчина рассматривал фотографии на твоем письменном столе. Наконец он включил пластинку на твоем граммофоне и сел в твое кресло. Он не заметил, что я лежу в постели. А я старалась не дышать. Укрылась с головой одеялом, а потом, когда музыка зазвучала громко, осторожно высунула голову. В этот момент мужчина заплакал. Потом встал, выключил свет на кухне и ушел. Мефистофель тут же прибежал ко мне, мы крепко прижались друг к другу, и я перестала бояться.

Утром я сняла с Мефистофеля ошейник. Куплю ему новый. Этот слишком жесткий и жмет ему. Я засунула в конверт это письмо и перевязала его ошейником. Мефистофель обрадовался. Я поняла это по движениям его хвоста. Он, наверное, не любит ошейников. Видимо, как и ты. Я никогда не надену на тебя ошейник. Мужчины в ошейниках все равно не возвращаются к своим женщинам. А я хочу, чтобы ты возвращался. Ко мне. Будь свободным, но просыпайся утром рядом со мной. И совсем не обязательно в три или четыре...

Вчера в обеденный перерыв я пошла в твою редакцию. Я решила, что это полезная пешая прогулка. Мне хотелось думать о тебе, и чтобы меня никто не отвлекал. Нью-Йорк становится совсем другим, когда я думаю о тебе. Шел снег, но сквозь тучи пробивалось солнце, а я думала о том, какой снег и какое солнце видишь в этот момент ты.

Как только я произнесла в приемной твою фамилию, появилась какая-то толстушка. Ее, кажется, зовут Лайза. Или что-то в этом роде. Когда я положила конверт на стол в приемной, Лайза тут же схватила его и прижала к своему огромному бюсту. Мне показалось, что она не хотела, чтобы к конверту прикасалась молодая секретарша. Не знаю, откуда, но Лайза знала мое имя. Она пообещала, что немедленно «передаст письмо вместе с другой обширной корреспонденцией редактору Стэнли Бредфорду, который временно пребывает в Европе». Она мне понравилась.

Если Лайза передала тебе мое письмо «вместе с другой обширной корреспонденцией», пожалуйста, поблагодари ее – и от меня тоже. Потому что я очень хочу, чтобы ты знал, что я думаю о тебе. Практически постоянно.

Дорис

Как больно сознавать, что никогда

Моим не будешь ты, мой друг.

Как больно сознавать, что навсегда

Судьба замкнула этот круг.

Как тяжело встречать рассвет,

Когда нет рядом никого.

Как тяжело понять ответ:

"Тебе не получить его!"

Как сложно научиться жить

Скрывая блеск вдруг покрасневших глаз.

Насмешки окружающих сносить

И слышать за спиной обрывки фраз.

Как хочется порой кричать

От одиночества и пустоты.

И  остается об одном мечтать -

Что вдруг прийдешь ты. ТЫ...

И это тоже пройдет. Когда-нибудь. Обязательно.