Коль на пороге зе`лена приюта
стоял скиталец, значит знал он,
что смертью зван. Ещё немного,
пока не налетела та, душою
высокою, святой воспрял он
к величию картин минувших,
дремавших в вялой памяти его,
ветрами музыки напитаным, готовым
через решётку камеру овеять.
Он руку бледную прижал к стволу
сосны дремучей грубому. Головку
больную умостил на камень
плющом увитый, ноги распростёр
над краем самой мрачной прорвы,
и замер, сил скончания заждавшись,
агонии парящей. Палачихи,
надежда и отчаянье, спали`;
ни смерти штурм, ни страх ухода
тревожили покой: лишь дум позывы
и то, что боль покинула его,
слабеющего пуще; дум поток
мелел покойно; он пока дышал
вот здесь, спокойно улыбаясь,
последним взглядом видел он луну
огромную, что на краю закатном
раздол-вселенной рог свой водружала,
сияющим плащом тьму облачая.
Покой постиг зазубрины холмов--
и тихо, только шаткий метеор,
рассыпавшись, свалился, кровь Поэта,
в согласии мистическом с Природой
дотоле тёкшая едва не замерла`.
И только точки меркнущие мелко
в ночи блеснули, выдох его резкий
остатком духа еле тронул ночь
застойную; покуда убывали
лучи игольчатые, сердце трепыхалось.
Но только небо почернело сплошь,
как тени облекли холодный образ,
немой, застывший, словно их земля
безмолвная, с опустошённым небом.
Туманом, евшим золото лучей
от солнца, гасшего в закате,
тот чудный образ оказался:
ни чувств, ни божьей искры, ни движенья...
Что лира хрупкая по струнам ладным чьим
ходили вздохи рая, яр-поток
когда то упоённый многогласьем волн, мечта
утишенная временем и ночью навсегда,
тиха, темна, суха, и ныне вне помина.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    И на пороге этого приюта
                    Зеленого он знал уже, что с ним
                    Смерть, но, исход задерживая скорый,
                    Обрек он душу прошлому, призвав
                    Величие своих видений прежних,
                    Которые почили в нем, как ветер
                    С мелодией своей, чтобы повеять
                    Сквозь жалюзи. Он бледною рукой
                    Схватился за шероховатый ствол
                    Сосны, поник он головой на камень,
                    Опутанный плющом, и распростерся
                    Усталым телом на уступе скользком
                    Над мрачной бездной, и лежал он там,
                    Последнему парению предав
                    Скудеющие силы; скорбь с надеждой,
                    Мучительницы, спали; не страданье,
                    Не страх, нет, лишь прилив живого чувства
                    Без примесей мучительных питал
                    Мысль, постепенно в сердце иссякая,
                    Пока лежит он там, почти спокойный,
                    С улыбкой слабой; видел напоследок
                    Он в небесах огромную луну,
                    Которая на западе свой рог
                    Светящийся воздвигла, с тьмой смешав
                    Свой мрачный луч; нависла над холмами
                    Она уже; когда метеорит
                    Рассыпался во мраке, кровь поэта,
                    Текущая в таинственном согласье
                    С природою, почти застыла в жилах;
                    Покуда, убывая, свет во мраке
                    Двоился, переменчивые вздохи
                    Кое-когда еще смущали ночь
                    Стоячую; покуда не иссяк
                    Луч меркнущий, то замирало сердце,
                    То вздрагивало, но когда во мраке
                    Исчезло небо, тени облекли
                    Немой, холодный, бездыханный образ,
                    Как землю, как опустошенный воздух
                    И как туман, питавшийся лучами
                    И светом солнца ясного, пока
                    Закат не погасил его, так дивный
                    Прекрасный облик потерял сиянье -
                    Подобье хрупкой лютни, на которой
                    Играло небо, - бывшие уста
                    Волны многоголосой, нет, мечта,
                    Погашенная временем и ночью,
                    Никем не вспоминаемая ныне.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 625--671) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

  Солнце из зенита
сияло над леском, обширной массой
теней качающихся, серое величье
которой щель обьяла. Дыры
огромные во скалах затаились,
высмеивая ревом вечным стоны
высоких глыб. Собранье веток
да листьев переплёт бросали сумрак
на путь Поэта, он ведом был
любовью, грёзой, богом, или Смертью,
искал в убежище Природы места
себе-- могилы, колыбели. Тьму да тьму
сгущали тени. Дуб, тянувший
свои раздольные, в узлах прадавних руки,
бук светлый обнимал. А пирамиды
высоких кедров арками сплелись,
торжественнее храма, а пониже,
подобен облакам на изумрудном небе,
акации да ясеня покров плывучий
повис, блед, трепетен. Что змеи
неугомонные, всех радуги оттенков,
ползли лианы серыми стволами,
и, словно детские игривые глаза,
так нежно и невинно проникали
в сердца любимым, увивая
союзы усиками. Плотная листва
творит сплетение дня синевы
с прозрачностью полу`ночи, что тени
судьбы неверных облаков. Лужайки
под пологом таят свой мох,
душистые от трав, глазасты
цветами, что минучи, да прелестны.
Наитемнейший грот дари`т
мускатных роз с жасмином аромат,
душеразнящий, приглашает
к интимнейшей мистерии. В долине
покой и сумрак, близнецы, на вахте
полуденной, да меж теней парят,
едва заметны; там, в пруду
блестящем, тёмном, чистая волна
переплетенье веток отражает,
и каждый лист, и всякое пятно
лазури неба, метящей в отворы;
ничто не окунает образ свой
в плывучее зерцало, лишь звезда
непостоянная, мигающая свозь решётку,
иль пёстрый птах, уснувший под луной
или бабочка роскошная, порхая,
не знающая дня-- и тем роскошней
колышет крыльями, неведома ему.

перевод c английского Терджимана Кырымлы    

                                          Там громадные пещеры
                    В подножья гор заоблачных вгрызались,
                    И рев, и стон высмеивая эхом,
                    Листва и ветви встречные соткали
                    Тенистый сумрак над стезей поэта,
                    Которому Бог, греза или смерть
                    Искать велели колыбель ее,
                    Ему могилу тем предуготовив;
                    Сгущались тени. Заключал могучий
                    Дуб в суковатые свои объятья
                    Ствол буковый, а пирамиды кедров,
                    Казалось, образуют храмы в дебрях,
                    И облаками в небе изумрудном
                    Готовы плыть акация и ясень,
                    Трепещущие, бледные, а змеи
                    Лиан, огнем и радугой одеты,
                    Тысячецветные, ползут по серым
                    Стволам, и смотрят их глаза-цветы,
                    Невинно шаловливые, впиваясь
                    Лучами в беззащитные сердца
                    Любимых, чтобы жизнь сосать оттуда,
                    Завязывая свадебные узы
                    Нерасторжимые. Листва прилежно
                    День темно-голубой со светлой ночью
                    Сплетает, сочетая в тонкой ткани
                    Причудливой, как тени облаков,
                    И это только полог над поляной
                    Душистой, мшистой, чьи цветы-глазенки
                    Не хуже крупных. Самый темный дол
                    Благоуханьем розы и жасмина
                    Беззвучно приглашает приобщиться
                    К прелестной тайне; сумрак и молчанье
                    На страже днем; лесные близнецы
                    Полузаметны, мглистые, а в темном
                    Лесном пруду светящиеся волны
                    Все до малейшей ветки отражают,
                    И каждый лист, и каждое пятно
                    Лазури, что в тенистый омут метит;
                    Купает в жидком зеркале свой образ
                    Звезда непостоянная, сверкая
                    Сквозь лиственные ставни до рассвета,
                    И расписная ветреница-птица,
                    Которой сладко спится под луною,
                    Да насекомые, которых днем
                    Не видно, чтобы крылышки во мраке
                    Тем праздничней, тем ярче засветились...

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 420--468) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

                                В полно`чь
луна взошла- и глянь! эфирны кручи
Кавказа, чьи ледовые вершины
сияли солнцем среди звёзд; внизу
в подножия пещеристые с рёвом бились
вихрящие потоки волн, и гневом
и громом отзывалось эхо?.. Кто спасёт?..

Летела лодка варевом влекущих волн;
топорщились темны персты утёсов;
гора, отбрасывая тень, висела над водой--
и всё быстрей, проворнее всего живого,
парившую на прыткой глади лодку
влекла... пещеры пасть отверстая,
в чей лабиринт извилистый, глубокий
впадало бурею бичуемое море; лодка
летела, пуще. "Грёза и Любовь!--
вскричал Поэт.-- Я выследил
путь удаленья твоего. Уж сон и смерть
не разлучат нас впредь!"        
                                            А лодка
потоком быстрым всё неслась.  Вот день
забрезжил над потоком мрачным;
и уж где лодка плы`ла, там война
дичайшая меж волн утихла: лодка
плыла` тихонько. Где горы разлом
лазури неба глыбь черну подставил,
а масса водная ещё не достигала
основ Кавказских гор, она вращалась
гремя, так что качались скалы вековые:
водоворот заполнил пропасть-щель:
он подымался выше по уступам,
вертясь немыслимо проворно, подмывал,
без устали плеща о кряжистые корни,
могучие деревья, что тянули руки
гигантские во тьму повыше. Посредине
котла зеркалила обла`ки гладь
обманчивая, гиблая, тиха`я.
Подхваченная восходящим током,
тянулась лодка, кру`гом, кру`гом, прытко,
треща, с уступа на уступ взбиралась,
пока на крайнем ярусе, где в брешь
скалы сбегал воды избыток, где тишь
средь круговерти сберегалась,
остановилась странница, дрожа. Сорвётся
вдруг в бездну? Или встречное теченье
неумолимой пропасти её поглотит?
Что ж, вниз?... Бродячий ветерок,
подувший с запада, упёрся в парус--
и глянь! легонько, между берегов
замшелых, да потоком тихим,
вдоль рощицы тянулась лодка; ох!
поток ужасный, издали ревущий
звучал на фоне шёпота листвы.
Где кущи расступаются, являя
зеленую поляну, там был плёс:
сомкнулись берега, чьи жёлтые цветы
в хрусталь покоя засмотрелись навсегда.
Волна от лодки прервала их дрёму,
что лишь залётный птах иль ветер-шалопай
смущали было, иль побег упавший,
иль осень увяданья. Захотел поэт
украсить свежестью их блёклые волосья,
но одиночество вернулось в сердце--
и он стерпел. Порыв могучий
пока таился в щёк румянце, взглядом
владел, и телом измождённым,
которому служил ещё, он нависал
над жизнью, как зарница в туче,
парящая, чтоб сгинуть в тёмном
приливе но`чи.

перевод с английского Терджимана Кырымлы   
                                                              

                                        И вот настала полночь,
                    Луна взошла, и вдалеке возникли
                    Эфирные урочища Кавказа,
                    Чьи льдистые вершины, словно солнца
                    Средь звезд, сияли, стоя на подножье
                    Пещеристом, изглоданном волнами
                    Свирепыми, - как челноку спастись? -

                    В неистовом, бушующей потоке,
                    Беспомощный, несется к черным скалам,
                    А над волнами гибельный утес,
                    И человек движенья рокового
                    Прервать не в силах; скользкими волнами
                    Подхвачен челн. Пещера впереди
                    Разверзлась, и захлестывало море
                    Глухую глубь; челн бега своего
                    Не замедляет. "Греза и Любовь! -
                    Вскричал Поэт. - Сдается мне, открыл я
                    Убежище твое. Ни сну, ни смерти
                    Не разлучить надолго нас".
                                                                      Плыла
                    В пещере лодка. Наконец, забрезжил
                    Над этой черною рекою день;
                    Где схватка волн сменилась перемирьем,
                    Плыл челн среди потока, чьи глубины
                    Не мерены; где трещина в горе
                    Во мрак лазурь небесную впускала,
                    Пока еще лавина вод к подножью
                    Кавказа не обрушилась, чтоб гром
                    Твердь колебал, там в пропасти подземной
                    Кипел один сплошной водоворот;
                    Порогами карабкалась вода
                    И омывала кряжистые корни
                    Дерев могучих, вытянувших руки
                    Во мрак наружный, а посередине
                    Подземного котла виднелась гладь
                    Обманчивая, небо искажая
                    Зеркальною своею западней.
                    По головокружительным уступам
                    Челн поднимался вверх, но там, где круче
                    Всего был поворот, где брег скалистый
                    Образовал средь вихрей водных заводь,
                    Остановился челн, дрожа; сорвется
                    Он в бездну, или встречное теченье
                    Умчит его назад и там потопит
                    В пучине, от которой нет спасенья
                    И в глубь ее несытую нельзя
                    Не погрузиться? Но бродячий ветер,
                    На западе поднявшись, дунул в парус
                    И бережно повлек меж берегов
                    Замшелых, и поток невозмутимый
                    Струился вдоль в тени ветвистой рощи,
                    И отдаленный рев уже смешался
                    С певучим нежным лепетом лесов.
                    Где кущи расступаются, являя
                    Зеленую поляну, там был плес
                    Меж берегов, чьи желтые цветы
                    Самим себе могли смотреть в глаза,
                    Глядясь в хрусталь, и челн, плывущий мимо,
                    Слегка смутил зеркальные подобья,
                    Как птица или ветер, как побег
                    Упавший или их же увяданье
                    Смущает их. Поэту захотелось
                    Цветным венком свои украсить кудри
                    Поблекшие, однако удержала
                    Его печаль; порыв не проявился,
                    Хоть скрыть его была не в силах внешность,
                    И нависал над жизнью, сокровенный,
                    Как молния, таящаяся в туче,
                    Чтобы потом исчезнуть, чтобы ночь
                    Все затопила,...

                    перевод К.Бальмонта
                    английский оригинал см. по ссылке (строки 351--420): http://www.bartleby.com/139/shel112.html

   Творений вечный и живущии мир
   течёт сквозь ум и катит прытки волны,--
   темны они... то блещут... снова меркнут...
   лепот ссужая, а людской родник
   дум сокровенных от себя дарИт
   теченья те, свои наполовину:
   так ручеёк, бывает часто, бор
   едва торИт меж пиков одиноких,
   с уступов скачет век наперекор,
   где сосен с ветром непрестанный спор,
   где ширь-поток по скалам с рёвом лОмит.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

   _________________1.___________________ 
   Нетленный мир бесчисленных созданий
   Струит сквозь дух волненье быстрых вод;
   Они полны то блесток, то мерцаний,
   В них дышит тьма, в них яркий свет живет;
   Они бегут, растут и прибывают,
   И отдыха для их смятенья нет;
   Людские мысли свой неверный свет
   С их пестротой завистливо сливают.
   Людских страстей чуть бьется слабый звук,
   Живет лишь вполовину сам собою.
   Так иногда в лесу, где мгла вокруг,
   Где дремлют сосны смутною толпою,
   Журчит ручей среди столетних гор,
   Чуть плещется, но мертвых глыб громада
   Молчит и даже стонам водопада
   Не внемлет, спит. Шумит сосновый бор,
   И спорит с ветром гул его протяжный,
   И светится широкая река
   Своей красой величественно-важной,
   И будто ей скала родна, близка:
   Она к ней льнет, ласкается и блещет,
   И властною волной небрежно плещет.

перевод К. Бальмонта
  

_______________1._____________
The everlasting universe of things
Flows through the mind, and rolls its rapid waves,
Now dark--now glittering-no", reflecting gloom
Now lending splendor, where from secret springs
The source of human thought its tribute brings
Of waters-with a sound but half its own,
Such as a feeble brook will oft assume
In the wild woods, among the mountains lone,
Where waterfalls around it leap forever,
Where woods and winds contend, and a vast river
Over its rocks ceaselessly bursts and raves.

Р. В. Shelley
весь текст поэмы см. по ссылке http://www.mtholyoke.edu/courses/rschwart/hist256/alps/mont_blanc.htm

 Nondum amabam, et amare amabam, quaerbam quid amarem, amans amare.
                                                         Confess. St. August

                                             Я еще не любил, но любил любовь и, любя (скорее "жаждя, ища любви",-- прим.Т.К.) любвовь, искал, что бы полюбить.
                                                      Исповедь св. Августина

Земля, и океан, и воздух, братья любы!
Коль Мать великая мне в дар дала
природную способность воспринять
любовь семейную, чтоб нею вам ответить,
коль росная заря, и душный полудЕнь,
и вечер, и закат с его парадом царским,
и полунощный тих-взорвись покой...
коль причты осени в сухом лесу,
и перемена платья зимняя седой траве:
снег чист да звёздна льда короны;
коли одышка страстная весны,
что исторгает сладость поцелуев первых,
былИ мне дОроги; коль я
ни птицу вольную, ни мошки, ни зверей меньшИх
не обижал умышленно, любя к тому же
их добротой дарил, то вы простите
мне похвальбу, братьЯ возлюбленные,
благоволенья вашего мне не урезав.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    Сначала добрые умрут,
                    А тот, кто сух и вспыльчив, словно трут,
                    Дотла сгорает.
                    Земля, вода и воздух, вы союз
                    Возлюбленных, когда бы наша мать
                    Великая позволила ответить
                    Взаимностью на вашу мне любовь;
                    Когда заря, благоуханный день,
                    Закат в сопровожденье слуг блестящих
                    И трепетная тишь глубокой ночи,
                    И вздохи осени в сухих ветвях,
                    И щедрая зима, чье облаченье
                    Лучистое седой траве идет,
                    И поцелуи первые весны
                    В чарующем пылу мне были милы,
                    Когда ни пташки, ни зверька, ни мошки
                    Я не обидел, бережно любя
                    Сородичей своих, тогда простите,
                    Возлюбленные, вы мне похвальбу,
                    Не обделив меня привычной лаской!

                    перевод  К. Бальмонта

              1      Earth, ocean, air, beloved brotherhood!
              2      If our great Mother has imbued my soul
              3      With aught of natural piety to feel
              4      Your love, and recompense the boon with mine;
              5      If dewy morn, and odorous noon, and even,
              6      With sunset and its gorgeous ministers,
              7     And solemn midnight's tingling silentness;
              8      If autumn's hollow sighs in the sere wood,
              9     And winter robing with pure snow and crowns
            10     Of starry ice the grey grass and bare boughs;
            11      If spring's voluptuous pantings when she breathes
            12     Her first sweet kisses, have been dear to me;
            13      If no bright bird, insect, or gentle beast
            14      I consciously have injured, but still loved
            15     And cherished these my kindred; then forgive
            16     This boast, beloved brethren, and withdraw
            17     No portion of your wonted favour now!

P.B. Shellеy

Часть третья

Дух молвил,
свой взгляд эфирный устремив
на Королеву Чар : "О, Фея!
благодарю тебя.
Я награждён тобой сполна,
обучен прочно и навеки. Знаю
минувшее, и потому смогу сложить
завет на будущее, дабы люди
урок ошибок извлекли
из глупости былой, ибо
коль вволю радости тебе,
душа людская не желает рая
опричь земного своего".

МАБ:
Переменись, растущий Дух!
Ещё под спудом вдосталь
всего. Ты знаешь, человек велик,
ты ведаешь, сколь туп он;
уж изучи, каков он есть,
сколь высока, изведай,
судьба, что Век неугомонный
готовит всяк живой душе.

Заметь возвышенный дворец, что посреди
столицы людной той вознёсся тьмою башен,
и сам похож на город. Патрули
угрюмых часовых рядами строго
окружи`ли его, насельцам чьим
век воли не видать, несчастным: разве ты
не внемлешь стонам си`рот, плачам
тех, кто без друга жив? Идёт сюда
Король, под цепью золочёной, нею
душа его прикована к нулю, дурак,
которого дворовые монархом кличут, раб
страстей, и пошлых аппетитов, он
не слышит воплей нищеты, смеётся
над страшными проклятьями, что бедность
бормочет про себя; и тихое довольство
его сухое сердце греет, в то же время
голодных тысячи исходят криком ради крошек,
истоптанных его распутством на пирах нелепых:
а бедным спасти б от голода любовь свою;
когда об ужасах расслышит он, гримаса
готова уж благочестивая к лицу, она сокроет
стыда нечаянный румянец пухлых щёк.

Вот к обеду
величия, излишеств, тишины влачит он
усталый свой, нелепый аппетит. Иль злато
блистающих вкруг многих яств из всех краёв
способно одолеть пресыщенность? Неужто
весны богатство тут не ядовито? А порок
бесчувственный, упорный, обратит ли
еду в убойную отраву? Всё же счастлив
король, ведь поселянин в непосильных
трудах до самой темноты,
и с раннего утра в ярме
не пробовал сластей подобных этим.

Заметь разлёгшегося на тахте роскошной
его, чей воспалённый мозг
бирюльки мечет праздно; ах! дрёма
несдержанности сходит слишком скоро,
а совести бессмертная змея зовёт
свой ядовитый выводок к ночной страде.
Чу! Молвит он! о, видишь взгляд безумный!
Не упускай из виду смертника лицо!

КОРОЛЬ:
"Без остановок!
Пусть это вечно длится! О, смерть страшна,
желаю, хоть боюсь, обнять тебя! Ни мига
глухого сна! Покой благой дражайший,
почто темнишь свои белы одежды
уныньем нищеты? Почто таишься
со смертью, одиночеством, уроном? То ли
не люб тебе дворец мой? О, Святой Покой
почти меня хоть раз, пролей хоть каплю
бальзама душе моей увядшей!"

ФЕЯ:
"Тщеславец! сей дворец -- благое сердце;
Покой не замарает белой ризы
твоим общеньем. Чу! Он бормочет
не снами мучится, агониею многоликой,
что скорпионами терзает проки жизни.
Не надо ада, что терзает тело
заблудшего-- земля в себе
зло заключает и лекарство грешным,
способна уследить всемочная Природа
преступника свои законов,
и наказать его, известно только ей
сколь кары отпустить за грех.
                                                      Не странно ль то,
что этот негодяй горд во своём несчастье?
Ничтожеством своим доволен, скорпиона
пожирателя ласкает? Странно ль то,
что трон из терниев обжив,
сжимая жезл железный, замурован
в тюрьме приятной, чьи заслоны
хранят его от милостей и благ земных,
его душа гуманности не ищёт?
То ли натура нежная его ополчилась против
обузы власти?  Нет, не странно это.
Да он, мужлан, весь в батюшку: живёт
и думает, и действует как он; незыблемый обычай
и протоколы коренятся
меж королём и добродетелью. Но странно
тем, кто не знает, что Природа не влечёт
грядущее из настоящего сама,
что не нашлось раба,
страдающего под гнётом извращенца,
ни бедняка, чьи дети голодают,
а ложе брачное-- проклятие одно,
которые очистили б престол!

Те мухи золотые,
что нежатся в сияньи при дворе,
жиреют с его гнили! что они?
Общественные трутни на спине
рабочего труда: измученный батрак
для них из почвы скудной выжимает
по горсти урожай; а тот бедняк,
что с виду жутче нищеты самой, всю жизнь
влачит во тьме кромешной шахт-- и умирает,
дабы насытить их величье; столь рабов
до обмороков горбятся, не зная
забот и горя лени.

Скажи, откуда короли и паразиты?
Откуда извращённый трутней род, который
причина рабского труда и нищеты
непобедимой тех, кто строит им дворцы
и хлеб насущный подаёт? Да, из порока,
из чёрного противного порока,
из грабежа, безумия, обмана, лжи,
из всесословной нищеты, из похоти и мести,
убийства. Паразиты сеют тернии везде.
А если б голос разума, он громок от Природы,
народы пробудил, и люд земной постиг бы,
что извращенья трутней суть разлад,
война, страдание, а добродетель
согласьем, миром, радостью жива;
Когда натура зрелая людей отвергнет
игрушки детские свои, померкнет
сиянье короля, чьё превосходство
тихонько сникнет, чей роскошный трон
пылиться станет в сокровенном зале,
где догниёт; а проявленья лжи
столь ненавистными, невыгодными станут
как ныне -- правды ремесло.

Где слава та,
что мощь чванливая земли
пытается увековечить? Дуновенье,
пинок шутливый Времени, одна волна
веков потока запросто сминают
блеск пузыря в ничто. Сегодня, ох!
тирана власть строга`, багровый взгляд его
разоры созерцает; властен жест,
что обращён к толпе. Приходит завтра!
Тогда власть гра`дине подобна, тает
на сме`рть себе. Взгляд гаснет, молния
в полнощном небе; замерла рука--
и стала червю кормом.

Поборник чистоты
униженный велик, не то, что короли
во пышности своей: живя, непобедим
добро души храня, он и на дне тюрьмы
свободен, гонит страх; дрожащий судия,
что властью облечён, старается впросак
связать неслабый дух, но если тот погиб,
то добрые глаза не излучают кротость боле,
и тянется рука лишь чтоб облегчить боль,
но красноречье палачей не в силах память
о жертве очернить. Да! гроб ему
взор погасил, а смерти злой мороз
истратил мощь его, но славы стяг нетленный,
что распростёрла добродетель над могилой,
и память неминучая о муже том,
что королям умы бередит, счастье
дущи его, что долг земной страданьем искупила
не минут никогда.

Не человек, монарх Природе неугоден,
нахлебник, не творец, ведь королевскими
и свиты их руками шулерскими мечут
пороки и нищета не карты, колья. Человек,
что жив в добре, не присягнёт позору.
Чуме опустошающей подобна власть:
касаньем раздаёт заразу; послушанье--
бич гениев, добра, свободы, правды,--
рабами делает людей, а образ человечий--
подвластным инструментом.

Когда Нерон,
над Римом полыхающим дикарски весел,
как враг живому, пил несытым слухом
агоний крик, озирал
разбег ужасного разора, чуял
в душе своей новорождённый смысл
разрухи, трепетом живущей,
ты думаешь, величие монарха
возвысилось над добротой? А если Рим
в одном порыве не низверг тирана,
порфиру жалкую не смыл потоком крови,
расстроила ли кротость план Природы?

Взгляни на землю ту:
златые урожаи спеют, солнце щедро
дари`т тепло и жизнь; плоды, цветы, деревья
растут вовсю; всё излучает там
согласье, мир, любовь. Простор тот
Природы молвит языком, речёт,
что счастью и любви покроно все, да
не человек. Он меч куёт,
который низлагает его волю; кормит
змей-сердцежоров для своей груди; возносит
тирана, сытого его бедой,
агонией его живущего. Иль солнце
сияет в одиночестве великом? Иль серебро
луны на королевских куполах спят слаще,
чем на соломенной стрехе? Или Мать-земля,
наставница рабочим сыновьям,
трудом и потом добывающим дары её,
добра лишь к малышам сопливым,
которые, живя на всём готовом, из мужчин
игрушки делают для прихотей своих,
в самодовольстве отвергая мир,
мужчинами ценимый лишь?

Дух Естества, о нет!
Твей основы чистый оттиск бьётя равно
в любой груди, где ты воздвиг
свой трон непрекословной власти.
Ты судия над теми, чей порыв
недолгой, хрупкой власти человека
бессилен словно ветер,
что зря минает;
а трибунал твой выше
позорища людского правосудья, точно так же
Бог превосходит человека!

Дух Естества (Nature,-- Природы, у меня эти два имени-- синонимы,-- прим.перев.), ты жизнь
сообществ нескончаемых;
душа могучих сфер тех,
чьи без числа орбиты лежат в Небесном омуте безмолвном;
душа малейшей твари,
отрада жизни чьей--
лишь миг сиянья  солнца, что в апреле;
подобно им, пассивным, человек,
не сознавая, всё к тому ж стремишься,
тебе судьба подобная грядёт,
придёт, созрев, наступит скоро;
её ты засыпаешь закрома,
бескрайние, чьих очертаний совершенство
незыблемо вовеки, для тебя!

Часть четвёртая

Прекрасна ночь! дыхание зефиров,
питающих нектаром майским вечер,
заметно оттеняли разговора дух высокий
довлевший над недвижной сценой. Иссиня чёрный небосвод,
усеянный невыносимо яркой зернью звёзд,--
на нём луна великая вне облаков вздымалась,--
казалась балдахином, что любовь простёрла
над спящим миром. Милые холмы,
одетые в парчу нетоптанного снега;
утёсы тёмные в сосулечном наряде,
незыблемо белеющем так, что лунный свет
не в силах желтизной окрасить их; уступ,
где башня старая, чьё знамя полощется во тьме
столь праздно, что увлечённому воображению сдаётся
метафорой покоя, -- таков пейзаж,
для грёзящее одиночества к согласью
души взлететь повыше сфер земных,
где тишина нетронутая лишь доступна,
столь холодна, блистательна, тиха.

Удел дневной
в широтах южных за тишайшим океаном
улыбку сладкую дари`т; ни вздоха
над гладью глубины; восхода облака
цедят лучи проснувшегося дня;
Венеры лик на стороне закатной
прекрасно бледен. Утро наступает:
за тучей туча, всё темней сгущаясь,
над потемневшим океаном вскачь; утробный рёв
далёких гро`мов жутко раздаётся;
Возносит буря крылья надо тьмой,
что облекает пену буйных волн; безжалостнейший враг
с ветрами, молниями мчится за добычей;
зевает бездна, -- отыскал себе могилу
корабль в уступах скал.

Отколь, ах! тот пожар,
которым небосвод горит? багровый дым
марающий луну из серебра? Погасли звёзды
в темноте, а чистый, блёсткий снег
едва мерцает в наступленьи мрака.
Услышьте дерзкий рёв, порывы чьи,
в ущельях эхо непрестанно множит,
Полно`чь на троне шатком сотрясая!
Вот прибывает смутный гам, гремит
что разрывающаяся граната;
последний луч-- крик, вопли, визг,
лязг непрерывный и набег мужчин,
от ража пьяных; громче, пуще
раздор и смута; вот, старуха-Смерть
сворачивает сцену, надо всеми,
кто победил, кто бит, кладёт покров:
кровавый и холодный ужас. Изо всех,
кого луч убывающий видал в цветущем здравьи,
в расцвете буйных сил; из всех сердец,
что бились жизнью терпкой на закате;
сколь мало уцелело трепеща!
Всё ныне-- тишь глубокая, нет, ужас,
зловеще спящий накануне бури.
Спасайтесь, если буйный вой вдовы-любви
дрожа готов взорваться, или стоном
исходит слабым, оттого иные души
вон вырываются из вязких тел,
захваченных вращеньем сил небесных.

Рассвет седой
белеет на печальной сцене; серный дым
клубится вдаль с метелью-ветром,
а утра ледяного яркие лучи танцуют
по блёсткам снежным. Тут кровавые следы
до самой гущи леса, скрюченные руки
остывших стражников, чей строгий вид
и Смерть переменить бессильна, метят жуткий путь
ушедших победителей; далече--
кострище чёрное, где табор гордый их стоял.
В лесу том узкая долина есть,
где каждая сосна хранит своей тьмы долю ото дня,
колышется над стражника могилой.

Ты содрогнулся,
восходящий Дух! чураешься земного?
я вижу, тени страха и сомнений кроют
твой облик стойкий; погоди,
причина есть страданью твоему--
найдутся выход и возмездье для него.
Природа зла людского, что возводят
и короли при власти, и трусливые рабы
бесчисленными преступленьями своими
не проливает кровь, разруху не несёт
краям, погрязшим в розни.
Причина войн-- попы и короли,
сохранность чья-- вовек людское горе,
величие которых-- корень войн. Пускай топор
ударит в корень-- рухнет древо яда;
а где его испарина горячая осела, там
разор и смерть, и горе, миллионы тел
лежат, насытив змея, кости их
белеют на пожарижах, в воронках:
пусть сад взрастёт, да превзойдет Земля
Эдем мифический.

первые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

Затем на берегу Хорезмском, дальнем,
он приустал, в гнилом гуляй-болоте
непроходимом. Строгое веленье
толкнуло его к морю. Лебедь
присел там в камышах у тихих волн,
поднялся он, на крыльях мощных взмыл
высо`ко, полетел блестяще
понад бескрайним всем земным.
Глаза Поэта вслед ему: "Домой,
красавец, у тебя есть дом свой,
где с нежною подругой шеями совьётесь
пухо`выми, та взглядом ясным,
твоих очей сиянье отразит.
А кто я есть, что должен здесь томится,
хоть голос слаще мой твоей последней песни,
дух шире твоего, и гармоничней
стан мой, почто я сил остаток
пустому ветру расточаю, и слепой земле,
глухому небу?" Скорбная улыбка
отчаянья скривила ему губы.
Он понял: сон неумолимей смерти,
тот держит под замком свои дары,
а та лукавая, молчком махнув завесой,
над обаяньем собственным смеётся.

Испуган думою своей, он оглянулся.
Близ не было открытого врага, ни следа,
ни звука -- ужас весь из глубины ума.
У брега лодочка плыла, к ней взор
его нетерпеливый устремился.
Она была давно заброшена, борта
потрескались, худой каркас
от волн прилива ходуном ходил.
Порыв неутолимый повелел ему
уплыть по Смерть в широком море;
ведь знал он: богатырша Тень
в грязи на дне кишащем гроты любит.

День ясен был, а море вместе с небом
пили` бодрящий свет; а ветер
мёл с берега, черня волн череду.
Душе стремящей повинуясь, странник
сел в лодку, распростёр на голой мачте
свой плащ, отчалил в одиночку,
и лодка пронялась покоем моря
как облака клочок пред бурей.

То ль во серебряной мечте послушна
дыханию ветров благоуханных
на облаках пухо`вых, столь проворно
по водам тёмным и рябым бежала
тугая лодка. Вихрь всё заметал
барашки гнал истерзанной им гладью.
Вздымались валы. Выше, выше
крутые шеи их под плетью бури вились
что змеи бешеные в хватке грифа.
Покойно наблюдая лютость сечи--
волну внахлёст волны, скрещенье вихрей,
водоворот темнеющий обманнои чёрные теченья обманным
толкующийся вслепую, он сидел:
как будто духи те ему прислуга
назначеная, что вести ко свету
очей любимых, так Поэт сидел
держа покорный руль. Уж вечерело,
лучи заката в радуги оттенки
раскрасили соборы ширь-туманов,
что покрывали путь его над бездной;
мгла, медленно с восхода подымаясь,
сплетала россыпь тёмных кос в венок
очам сияющим, челу былого дня;
ночь кралась в платье звёзд. Повсюду
ужаснейшие горы колотились,
числом всё прибывая ,то ль шутя
над тихим и блестящим небом. Лодка
ещё опережала бурю, точно пена
по зимней и порожистой реке,
то замирая посреди двух волн,
то избегая падающих масс
сражённых валов; бережно несла
то ль в этом хрупком и ненужном теле
стихии бога?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    И наконец, на берегу Хорезмском
                    Пустынный шаг замедлил он среди
                    Болот зловонных; к берегу морскому
                    Его тянуло; лебедь плавал там
                    Средь камышей в малоподвижных водах.
                    Он подошел, и лебедь взмыл на крыльях
                    Могучих в небо, высоко над морем
                    Вычерчивая яркую стезю.
                    За лебедем следил он жадно: "Птица
                    Прекрасная, к родному ты стремишься
                    Гнезду, где нежная подруга шею
                    Пуховую свою с твоей сплетет,
                    Сияньем ясных глаз тебя встречая.
                    А я? Кто я? Зачем я здесь, хоть голос
                    Мой сладостней твоей предсмертной песни,
                    И шире дух, и стан мой соразмерней
                    Прекрасному, зачем я расточаю
                    Себя, хоть воздух глух, слепа земля,
                    А в небе нет мне отзвука? Уста
                    В отчаянье как будто улыбнулись.
                    Он понял, что неумолимый сон
                    Скуп на дары, а смерть еще лукавей,
                    Безмолвная, прельщающая тенью,
                    Чтоб высмеять свое же обаянье.

                    И, устрашенный собственною мыслью,
                    Он огляделся в поисках врага,
                    Но только в нем самом таился ужас.
                    У берега заметив утлый челн,
                    К нему стремился взор нетерпеливый.
                    Челн был давно заброшен, и борта
                    Потрескались, и содрогался корпус,
                    Когда к нему прибой могучий льнул.
                    Порыв безудержный велел скитальцу
                    Сесть в челн и в море мрачном смерть искать.
                    Он ведал: жизнь кишит в подводных гротах,
                    И нравится могучей тени там.

                    День ясен был, и небо, как и море,
                    Сияньем вдохновительным питалось,
                    А волны хмурил только ветерок.
                    Подвигнутый душою беспокойной,
                    В челн прыгнул странник, водрузил на мачте
                    Свой плащ, как парус, и отплыл один,
                    А лодка в море поплыла спокойном,
                    Как облако в лазури перед бурей.

                    Как в зыбком серебристом сновиденье
                    Плывешь порою по теченью ветра
                    Благоуханного средь облаков
                    Сияющих, так по волнам бежал
                    Упорный челн. Вихрь между тем крепчал
                    И гнал его с порывистою силой
                    По белым кручам вспененного моря,
                    А буря на лету хлестала волны,
                    И судорожно волны извивались,
                    Как змеи в хищнояростных когтях.
                    Неколебим, любуясь дикой битвой
                    Волны с волной и вихря с вихрем новым,
                    Бросками, пляской, разъяренным бегом
                    Вод сумрачных и грозных, он сидел,
                    Как будто вихри в шторм ему служили,
                    Покорные, препровождая к свету
                    Очей любимых, так Поэт сидел
                    И руль держал, а в море вечерело,
                    И радужные отблески заката
                    Раскрасили соборы брызг летучих,
                    Над бездной осенивших путь его;
                    Мгла, медленно с востока поднимаясь,
                    Из девственных своих сплетала прядей
                    Венок для угасающего дня;
                    Ночь в звездном одеянье следом шла;
                    Со всех сторон вздымались водяные
                    Хребты в междоусобице стихийной,
                    Высмеивая с ревом небеса
                    В спокойном блеске. Маленькая лодка
                    Плыла сквозь бурю, как седая пена
                    По ледяной порожистой реке,
                    То замирая вдруг над зыбкой кручей,
                    То избегая взрывчатой громады,
                    Грозящей морю; лодочка плыла,
                    Как будто бы, подобный человеку,
                    В ней бог сидел.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 272--351) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Он встал мгновенно ,транс прогнав внезапный--
холодный свет зари, луна голу`ба
низка в закате, вычурные горы,
светла долина и безлюдный лес
окру`жили его бивак. Куда умчались
оттенки неба над его главой
парившие вечор? где звуки убаюка;
мистерия, величие земли;
веселие, экстаз? Поблёкшие глаза его
взирали на пустую сцену безучастно,
как океанский блик на мать-луну.
Любви телесной фея в сон послала
виденье заслонившие дары
допрежние свои. Он зря следит
неуловимую за явью тень--
та за кордоном уж, увы! увы!
Неужто члены, вздох, и голос бывший
обманом сникли? Навсегда ушёл
в пустыню, бездорожье сна былого
прекрасный образ? Иль врата черны
погибели ведут в твои рай чудесный,
о Сон? Иль радуги сияющая арка
и образ гор на глади вод ведут лишь
во мрачный, водянистый омут,
а синий свод погибели -- из всплесков
противнейшей клоаки, где любое
исчадье, пряча свои бельма ото дня,
влечёт, о Сон, нас в твой удел сладчайший?
Сомнение внезапно хлынуло на сердце,
взбодрённое надеждой жадной, жалом
отчаянья пронзившей мозг.
                                                    Пока
день небо озарял, поэт с душою
немой держал совет. Вночи явилась страсть,
врагиня лютая ослабленной надежды,
покой отобрала, и повела
его во тьму... Вот так орёл в охвате
змеи зелёной, чувствуя в груди
горенье яда, вдруг летит вслепую
сквозь ночь и день, и бурю, штиль и облака,
взбешён дразнящей болью, наобум,
в простор небес дико`й-- ведомый
сияньем блика грёзы милой той,
под хладным глянцем ночи нелюдимой,
по буеракам, выемкам ложбин,
топча с размаху змея лунной жёлчи,
летел он. Красная заря его полёт зарила,
насмешливо роняя жизни блески
на щёки смертника. Блуждал он
пока с Петрийской кручи показался
Аорнос над далёким горизонтом
что облако; минуя Балх, где гробницы
царей парфянских на семи ветрах
дарят им пыль клубами, бешено блуждал он
за днями день, и часа не берёг,
и жизни ,что пока питала
огонь распада в нём.От отощал,
а волосы его всклокоченные осень
страданий странных на ветру
оплакивали; слабая рука
висела мёртвой костью в дряблой коже;
Житьё и блеск, что потреблял его, сияли
что тайно тлеющий очаг
 из глаз его, и только. Поселяне,
что человечно пособляли его нуждам,
встречали с изумлённым страхом
летучего пришельца. Горец,
заметив на скале головоломной привиденье,
считал, что ветра Дух с сиянием в очах,
дыханьем частым, сто`пами,
не уминающими наст, прервал
побег; ребёнок прятал в складках
одежды материнской личико,
напуганное блеском тех бешеных очей,
чтоб после видеть в снах больных
мерцанье взгляда. Правда, девушки-молодки,
наученные естством, могли истолковать
лишь половину боли, что его терзала,
звали` его чужими именами
друзей и братьев, пожимали руку
увядшую его, прощаясь,
и провожали плача, видели едва
сквозь слёзы путь его с порогов отчих.                   

перевод c английского Терджимана Кырымлы

               
                    Был ниспровергнут сон толчком внезапным;
                    Уже белел рассвет, и месяц синий
                    На западе садился; проступали
                    Вблизи холмы; леса вокруг него
                    Угрюмо высились. Куда девались
                    Цвета небес, игравшие над рощей
                    Минувшей ночью? Где ночные звуки,
                    Баюкавшие сон его? А где
                    Мистерия ночная, где величье
                    Земли, где торжество? Глаза, тускнея,
                    Глядели в пустоту, как на небесный
                    Прообраз из воды глядит луна.
                    Сладчайший дух любви послал виденье
                    Во сне тому, кто дерзостно отверг
                    Ее дары. Он трепетно следит
                    Неуловимую вне грезы тень,
                    Предел - увы! - пытаясь превозмочь.
                    Неужто облик, только что дышавший,
                    Был мороком? И сгинул, сгинул, сгинул
                    В пустыне безысходно-тусклой сна
                    Навеки? Неужели, кроме смерти,
                    Никто не может отворить эдема,
                    Сна твоего, и радуга в лазури,
                    И горы в зыбком зеркале озерном
                    Ведут лишь в черный омут водяной,
                    А синий свод и смрад отвратной смерти,
                    В котором тень, исчадие могилы,
                    Скрывается от мерзостного света,
                    Причастны, сон, к твоим отрадным чарам?
                    Ему сомненье затопило сердце,
                    Надежду пробудив, сжигало мозг
                    Отчаяньем.
                                         Пока светился ясный
                    День в небесах, поэт с душой своею
                    Держал совет немой, а ночью страсть
                    Пришла, врагиня раздраженной грезы,
                    Покой стряхнув с него, и повлекла
                    Во мрак ночной. Как сдавленный змеей
                    Зеленою, почувствовал, как яд
                    В груди горит, уносится орел
                    Сквозь мрак и свет, сквозь вихрь и сквозь лазурь
                    Гнетущей дурнотою ослеплен,
                    В бескрайнюю воздушную пустыню,
                    Так, движимый прелестной тенью грезы
                    В сиянье ночи, мрачном и студеном,
                    По буеракам, по болотам топким,
                    Змей скользких света лунного топча,
                    Бежал он, и ему сияло утро,
                    Насмешливой окрашивая жизнью
                    Его ланиты мертвые; блуждал он,
                    Пока не различил с Петрийской кручи
                    Над горизонтом облачный Аорнос;
                    Балх видел он, и видел он могилы
                    Царей парфянских; пыль над ними вечно
                    Клубится на ветру; блуждал в пустыне
                    Он день за днем, скитался, изнуренный
                    Скитаньем тщетным; тлело в нем томленье
                    И собственным питалось угасаньем;
                    От отощал, и волосы его
                    Поблекли, осень странную оплакав
                    На злом ветру; бессильная рука
                    Висела мертвой костью на дряблой коже;
                    Жизнь с пламенем, снедающим ее,
                    Как в горне, тайно вспыхивала в черных
                    Глазах его; страшились поселяне,
                    Чья человечность нищего снабжала
                    Припасами, когда к жилищам их
                    Он приближался робко. Храбрый горец,
                    Над пропастью такое привиденье
                    Встречая, полагал, что перед ним
                    Дух ветра, чьи глаза горят, чьи вздохи
                    Неистовы, а шаг в снегах бесследен;
                    Ребенок прятал в юбке материнской
                    Лицо свое, пугаясь этих взоров
                    Блуждающих, чей необычный пламень
                    Ему сверкал во многих сновиденьях
                    Ночной порой, и разве только девы
                    Угадывали, что за хворь терзает
                    Скитальца, называли незнакомца,
                    Пусть по ошибке, другом или братом
                    И руку пожимали на прощанье,
                    Сквозь слезы гладя вслед ему потом.

                   перевод К,Бальмонта

Почил поэт, его предчасный гроб
ничья рука, дрожа, не убирала,
но ,завиваясь, осенью ветры
поверх костей гниющих пирамиду
гниющих листьев тихо возвели...
милёнок юнош! --плакальщица-дева
не убирала цве`том, кипарисом
его сырое ложе упокоя,--
учтив и храбр, и благороден,-- также
его лихую долю бард не вспомнил,--
он жил ,и умирал, и пел не нужен.
Его расслышав пламенные речи,
чужие плакали, а девы ,увидав
безвестного юнца, томились молча,
тоскуя по любви неразделённой
в его горячем и пытливом взоре.
Серебряной мечтой, виденьем строгим
его кормилось детство. Всякий вид
и звук земли просторной, неба разливного
питали благородством дух ребячий.
Божественной премудрости фонтаны
не оминали уст его пытливых;
всё доброе, великое, благое, что
поэзия с преданьем освящали,
он чувствовал и знал. Когда подрос он,
покинул отчий кров вдруг ставший чуждым
и холодеющий очаг, дабы в краях нехоженых
пытать неведомые правды. Много сколь
пустынь широких, троп непроходимых
проторил шагом беззаветным он,
а кроткостью своих речей и взгляда
у диких покупал покой и провиант.
Таинственнейшие шаги Природы
следил он, следуя как тень за Нею:
там ,где вулкан пылающий льды, снеги
долины заволакивает пепельным огнём;
где битума озёра волнами лихими
голь мысов гложут постоянно; или там,
где тайные пещеры, тёмные, крутые
чадят огнём и ядом родников,--
ни корысти, ни гордости нет ходу,--
чьим залам нет ни меры, ни числа, а своды
алмазами и златом блещут звёздно,
колоннами из хрусталя подпёрты,
над жемчуга ковчегами нависли
и хризолитовые троны сторожат.
А всё ж не изобилие богатства,
не злато-самоцветы,-- свод небесный
да зе`лена земля юнца пленила,
очаровала: тот бродил далёко
укромными долинами, и жил там,
пока голубки с белками не стали
кормиться пищею своей бескровной
с его ладони доброй, кротким взглядом
привлечены, и добротой душевной;
и антилопа, шорохом листвяным
гонимая обычно, замирала,
чтоб рассмотреть попристальней фигуру
гораздо грациознее своей.Поэта стопы,
послушные стремлениям высоким,
к руинам древним следовали дённо:
Афины, Тир и Баальбек; пустыню,
Ерусалим воздвигнут где, останки
заветных Вавилонских башен,
и Мемфиса былого пирамиды,
и Фивы, барельеф на на обелиске
из алебастра яшмовой гробни`цы
дикивинный, и сфинкса-инвалида,
и Эфиопию за голыми хребтами
укрытую. Среди руины храма,
чудовищных колонн и диких ликов
надмiрного, где мраморные духи
хранят мистреью Зодиака в бронзе,
а мертвецы кладут немые думы
свои на стены вкруг немые,
он медлил, созерцая мира
заметки юности весь день горящий,
не отрывался и когда луна
чудесные покои населяла
тенями плавающими во мгле,
он все смотрел упорно,
пока его оцепеневший ум,
не полыхал вдруг, одухотворённый,--
и вмиг он постигал лихую тайну
рождения времени стареющего всё.
Меж Арабская девица пищей
делилась собственной, из отчего шатра,
кошму доставила, ночлег устроив,
обслуживала быт пришельца, лишь бы ей
внимать шагам его, влюблённой,
не смеющей в благоговейном страхе
признаться в том любимому,-- она
оберегала сон его украдкой,
несжатые рассматривала губы
сновидца и считала вздохи,
невинных снов свидетелей немых,
а как заря красна луны желток
выбеливала бледным мелом,
девица возвращалась в отчий дом,
бледна, страстна, страшна и осиянна.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    

                    Почил Поэт в безвременной могиле,
                    Которую не руки человека
                    Насыпали; нет, в сумрачной пустыне
                    Над скорбными костями вихрь в ненастье
                    Насыпал пирамиду скорбных листьев;
                    Красавец юный! Дева не пришла
                    Украсить кипарисом и цветами
                    Заплаканными одинокий сон;
                    Никто судьбы его певучим вздохом
                    Не помянул; и жизнь его, и песнь,
                    И смерть - возвышенные, одиноки;
                    Он слезы песней вызывал; томились,
                    Неведомому внемля, девы; пламень
                    Его очей погас, пленив сердца;
                    Молчание влюбилось в нежный голос,
                    Его в своей темнице затаив.
                    Сном серебристым и виденьем строгим
                    Он вскормлен был. Тончайшим излученьем,
                    Изысканным звучанием питали
                    Земля и воздух избранное сердце.
                    Родник идей божественных не брезгал
                    Его устами жаждущими; все
                    Великое, прекрасное, благое,
                    Чем святы миф и быль, он постигал
                    И чувствовал; чуть повзрослев, покинул
                    Он свой очаг и дом, взыскуя истин
                    Таинственных в неведомых краях.
                    Пустыня привлекла его шаги
                    Бесстрашные; радушных дикарей
                    Чаруя, находила кров и пищу
                    Песнь для него; он следовал, как тень
                    Природы, по стезям ее заветным
                    Туда, где багровеющий вулкан
                    Свои снега и льды овеял дымом
                    И пламенем; туда, где смоляные
                    Озера вечно гложут наготу
                    Утесов черных; видел он пещеры
                    Зубчатые, извилистые вдоль
                    Опасных русл, в которых яд и пламя
                    Бушуют, чтоб корысть не заглянула
                    В звездистый храм, где злато, где алмазы,
                    Где залам нет числа, где пирамиды
                    Хрустальные, где хрупкий перламутр
                    Гробниц и яркий хризолит престолов.
                    И все-таки милее самоцветов
                    Осталось переменчивое небо
                    И мягкая зеленая земля
                    Для любящего сердца; выбирал он
                    Безлюдный дол, и жил он там, как дома,
                    И привыкали голуби и белки
                    Из рук его брать пищу без опаски,
                    Привлечены беспечным нежным взором;
                    И антилопа, хоть ее страшит
                    Малейший шорох, скрыться не спешила,
                    Любуясь красотою, превзошедшей
                    Ее красу; он шествовал, ведомый
                    Высокой мыслью, чтобы в разных странах
                    Узреть руины грозного былого;
                    Он посетил Афины, Баальбек,
                    Тир, Вавилон и сумрачный пустырь,
                    Который звался Иерусалимом;
                    Он Фивы посетил, Мемфис он видел
                    И пирамиды вечные, он видел
                    Резьбу таинственную обелиска,
                    Гроб яшмовый он видел, видел сфинкса
                    Увечного; он тайны эфиопов
                    Постиг. Он побывал среди развалин
                    Священных, средь кумиров, что являют
                    Черты сверхчеловеческие там,
                    Где служит медным тайнам Зодиака
                    Страж, демон мраморный, где мысли мертвых
                    Немые на стенах, немых навеки;
                    Усердно созерцал он монументы,
                    В которых юность мира, изучал
                    Он долгим жарким днем безмолвный образ,
                    И при луне в таинственной тени
                    Он продолжал свой опыт созерцанья,
                    Покуда вдохновение не вспыхнет,
                    Явив разгадку в трепетном истоке.
                    Дочь юная араба с ним делилась
                    Дневной своею пищей, постилала
                    Ему циновку и украдкой
                    Следила, дел домашних сторонясь,
                    Влюбленная, за ним, не смея выдать
                    Любви своей, и сон его ночной,
                    Бессонная сама, оберегала,
                    Ловя дыханье уст и грез его,
                    И, томная, домой не возвращалась,
                    Пока не вспыхнет алая денница
                    И бледная луна не побледнеет.

перевод К.Бальмонта
текст оригинала см. по ссылке (строки 50--139 ) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html