Почил поэт, его предчасный гроб
ничья рука, дрожа, не убирала,
но ,завиваясь, осенью ветры
поверх костей гниющих пирамиду
гниющих листьев тихо возвели...
милёнок юнош! --плакальщица-дева
не убирала цве`том, кипарисом
его сырое ложе упокоя,--
учтив и храбр, и благороден,-- также
его лихую долю бард не вспомнил,--
он жил ,и умирал, и пел не нужен.
Его расслышав пламенные речи,
чужие плакали, а девы ,увидав
безвестного юнца, томились молча,
тоскуя по любви неразделённой
в его горячем и пытливом взоре.
Серебряной мечтой, виденьем строгим
его кормилось детство. Всякий вид
и звук земли просторной, неба разливного
питали благородством дух ребячий.
Божественной премудрости фонтаны
не оминали уст его пытливых;
всё доброе, великое, благое, что
поэзия с преданьем освящали,
он чувствовал и знал. Когда подрос он,
покинул отчий кров вдруг ставший чуждым
и холодеющий очаг, дабы в краях нехоженых
пытать неведомые правды. Много сколь
пустынь широких, троп непроходимых
проторил шагом беззаветным он,
а кроткостью своих речей и взгляда
у диких покупал покой и провиант.
Таинственнейшие шаги Природы
следил он, следуя как тень за Нею:
там ,где вулкан пылающий льды, снеги
долины заволакивает пепельным огнём;
где битума озёра волнами лихими
голь мысов гложут постоянно; или там,
где тайные пещеры, тёмные, крутые
чадят огнём и ядом родников,--
ни корысти, ни гордости нет ходу,--
чьим залам нет ни меры, ни числа, а своды
алмазами и златом блещут звёздно,
колоннами из хрусталя подпёрты,
над жемчуга ковчегами нависли
и хризолитовые троны сторожат.
А всё ж не изобилие богатства,
не злато-самоцветы,-- свод небесный
да зе`лена земля юнца пленила,
очаровала: тот бродил далёко
укромными долинами, и жил там,
пока голубки с белками не стали
кормиться пищею своей бескровной
с его ладони доброй, кротким взглядом
привлечены, и добротой душевной;
и антилопа, шорохом листвяным
гонимая обычно, замирала,
чтоб рассмотреть попристальней фигуру
гораздо грациознее своей.Поэта стопы,
послушные стремлениям высоким,
к руинам древним следовали дённо:
Афины, Тир и Баальбек; пустыню,
Ерусалим воздвигнут где, останки
заветных Вавилонских башен,
и Мемфиса былого пирамиды,
и Фивы, барельеф на на обелиске
из алебастра яшмовой гробни`цы
дикивинный, и сфинкса-инвалида,
и Эфиопию за голыми хребтами
укрытую. Среди руины храма,
чудовищных колонн и диких ликов
надмiрного, где мраморные духи
хранят мистреью Зодиака в бронзе,
а мертвецы кладут немые думы
свои на стены вкруг немые,
он медлил, созерцая мира
заметки юности весь день горящий,
не отрывался и когда луна
чудесные покои населяла
тенями плавающими во мгле,
он все смотрел упорно,
пока его оцепеневший ум,
не полыхал вдруг, одухотворённый,--
и вмиг он постигал лихую тайну
рождения времени стареющего всё.
Меж Арабская девица пищей
делилась собственной, из отчего шатра,
кошму доставила, ночлег устроив,
обслуживала быт пришельца, лишь бы ей
внимать шагам его, влюблённой,
не смеющей в благоговейном страхе
признаться в том любимому,-- она
оберегала сон его украдкой,
несжатые рассматривала губы
сновидца и считала вздохи,
невинных снов свидетелей немых,
а как заря красна луны желток
выбеливала бледным мелом,
девица возвращалась в отчий дом,
бледна, страстна, страшна и осиянна.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    

                    Почил Поэт в безвременной могиле,
                    Которую не руки человека
                    Насыпали; нет, в сумрачной пустыне
                    Над скорбными костями вихрь в ненастье
                    Насыпал пирамиду скорбных листьев;
                    Красавец юный! Дева не пришла
                    Украсить кипарисом и цветами
                    Заплаканными одинокий сон;
                    Никто судьбы его певучим вздохом
                    Не помянул; и жизнь его, и песнь,
                    И смерть - возвышенные, одиноки;
                    Он слезы песней вызывал; томились,
                    Неведомому внемля, девы; пламень
                    Его очей погас, пленив сердца;
                    Молчание влюбилось в нежный голос,
                    Его в своей темнице затаив.
                    Сном серебристым и виденьем строгим
                    Он вскормлен был. Тончайшим излученьем,
                    Изысканным звучанием питали
                    Земля и воздух избранное сердце.
                    Родник идей божественных не брезгал
                    Его устами жаждущими; все
                    Великое, прекрасное, благое,
                    Чем святы миф и быль, он постигал
                    И чувствовал; чуть повзрослев, покинул
                    Он свой очаг и дом, взыскуя истин
                    Таинственных в неведомых краях.
                    Пустыня привлекла его шаги
                    Бесстрашные; радушных дикарей
                    Чаруя, находила кров и пищу
                    Песнь для него; он следовал, как тень
                    Природы, по стезям ее заветным
                    Туда, где багровеющий вулкан
                    Свои снега и льды овеял дымом
                    И пламенем; туда, где смоляные
                    Озера вечно гложут наготу
                    Утесов черных; видел он пещеры
                    Зубчатые, извилистые вдоль
                    Опасных русл, в которых яд и пламя
                    Бушуют, чтоб корысть не заглянула
                    В звездистый храм, где злато, где алмазы,
                    Где залам нет числа, где пирамиды
                    Хрустальные, где хрупкий перламутр
                    Гробниц и яркий хризолит престолов.
                    И все-таки милее самоцветов
                    Осталось переменчивое небо
                    И мягкая зеленая земля
                    Для любящего сердца; выбирал он
                    Безлюдный дол, и жил он там, как дома,
                    И привыкали голуби и белки
                    Из рук его брать пищу без опаски,
                    Привлечены беспечным нежным взором;
                    И антилопа, хоть ее страшит
                    Малейший шорох, скрыться не спешила,
                    Любуясь красотою, превзошедшей
                    Ее красу; он шествовал, ведомый
                    Высокой мыслью, чтобы в разных странах
                    Узреть руины грозного былого;
                    Он посетил Афины, Баальбек,
                    Тир, Вавилон и сумрачный пустырь,
                    Который звался Иерусалимом;
                    Он Фивы посетил, Мемфис он видел
                    И пирамиды вечные, он видел
                    Резьбу таинственную обелиска,
                    Гроб яшмовый он видел, видел сфинкса
                    Увечного; он тайны эфиопов
                    Постиг. Он побывал среди развалин
                    Священных, средь кумиров, что являют
                    Черты сверхчеловеческие там,
                    Где служит медным тайнам Зодиака
                    Страж, демон мраморный, где мысли мертвых
                    Немые на стенах, немых навеки;
                    Усердно созерцал он монументы,
                    В которых юность мира, изучал
                    Он долгим жарким днем безмолвный образ,
                    И при луне в таинственной тени
                    Он продолжал свой опыт созерцанья,
                    Покуда вдохновение не вспыхнет,
                    Явив разгадку в трепетном истоке.
                    Дочь юная араба с ним делилась
                    Дневной своею пищей, постилала
                    Ему циновку и украдкой
                    Следила, дел домашних сторонясь,
                    Влюбленная, за ним, не смея выдать
                    Любви своей, и сон его ночной,
                    Бессонная сама, оберегала,
                    Ловя дыханье уст и грез его,
                    И, томная, домой не возвращалась,
                    Пока не вспыхнет алая денница
                    И бледная луна не побледнеет.

перевод К.Бальмонта
текст оригинала см. по ссылке (строки 50--139 ) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Мать мира сего неисчерпаемого,
почти мой гимн, ведь я всегда
любил тебя, одну; я тень твою
следил, шагов отзвучьям внемля,
а сердце пристально дивилось
во глубь чудес твоих. Я ночевал
на костниках, гробах, где смерть черна
трофеи до`бытые у тебя считает;
надеясь утолить искания о нашем ,о тебе,
я принуждал смурного духа-одиночку,
посланца твоего заметку передать
о том, что`  мы. В пору тиху`ю,
когда только тьма исторнет странный зуд,
я что алхимик ишущий, пропащий,
ради надежды зыбкой жизнь кладя на кон,
смешав ужасный толк и взоров жадность
с невиннейшей своей любовью, ждал, пока
мой странный плач и шёпот поцелуев
сольются с ночью чар,
чтоб сказ мой передать... и пусть пока
святилища ты мне не отворила,
довольно грёз несказанных ,и полуснов рассветных,
и дум полу`денных глубоких ты сдарила мне,
зарю душе тому, кто ныне одинок
и недвижи`м; оставленная лира
подвешенная в нише одинокой
какого-то заброшенного храма;
я жду, Сверхмать: твой вздох--
и зазвучу я шёпотами ветра,
и шу`мами лесов, морей,
и ропотом живья, плетеньем гимнов
дня, ночи, сердцем искренним мужским.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    Прими же, мать миров неизмеримых,
                    Мой строгий гимн; моя любовь была
                    Верна тебе всегда, и созерцал
                    Я тень твою, тьму мрачную, в которой
                    Ты шествуешь, а сердце заглянуло
                    В глубь тайн твоих глубоких; я ложился
                    И в склеп, и в гроб, где дань твою хранит
                    Смерть черная; так жаждал я постичь
                    Тебя, что мнил: быть может, утолит
                    Посланец твой, дух одинокий, жажду
                    Мою, поведать принужденный силой,
                    Кто мы такие. В тот беззвучный час,
                    Когда ночная тишь звучит зловеще,
                    Я, как алхимик скорбно-вдохновенный,

                    Надежду смутную предпочитал
                    Бесценной жизни; смешивал я ужас
                    Речей и взоров пристальных с невинной
                    Любовью, чтоб слезам невероятным
                    И поцелуям уступила ночь,
                    С тобой в ладу тебя мне выдавая;
                    И несмотря на то, что никогда
                    Своей святыни ты не обнажала,
                    Немало грез предутренних во мне
                    Забрезжило, и помыслы дневные
                    Светились, чтобы в нынешнем сиянье,
                    Как лира, позабытая в кумирне
                    Неведомой или в пустынной крипте,
                    Я ждал, когда струну мою дыханьем
                    Пробудишь ты, Великая Праматерь,
                    И зазвучу я, чуткий, ветру вторя
                    И трепету дерев, и океану,
                    И голосу живых существ, и пенью
                    Ночей и дней, и трепетному сердцу.

перевод  К. Бальмонта

 Nondum amabam, et amare amabam, quaerbam quid amarem, amans amare.
                                                         Confess. St. August

                                             Я еще не любил, но любил любовь и, любя (скорее "жаждя, ища любви",-- прим.Т.К.) любвовь, искал, что бы полюбить.
                                                      Исповедь св. Августина

Земля, и океан, и воздух, братья любы!
Коль Мать великая мне в дар дала
природную способность воспринять
любовь семейную, чтоб нею вам ответить,
коль росная заря, и душный полудЕнь,
и вечер, и закат с его парадом царским,
и полунощный тих-взорвись покой...
коль причты осени в сухом лесу,
и перемена платья зимняя седой траве:
снег чист да звёздна льда короны;
коли одышка страстная весны,
что исторгает сладость поцелуев первых,
былИ мне дОроги; коль я
ни птицу вольную, ни мошки, ни зверей меньшИх
не обижал умышленно, любя к тому же
их добротой дарил, то вы простите
мне похвальбу, братьЯ возлюбленные,
благоволенья вашего мне не урезав.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    Сначала добрые умрут,
                    А тот, кто сух и вспыльчив, словно трут,
                    Дотла сгорает.
                    Земля, вода и воздух, вы союз
                    Возлюбленных, когда бы наша мать
                    Великая позволила ответить
                    Взаимностью на вашу мне любовь;
                    Когда заря, благоуханный день,
                    Закат в сопровожденье слуг блестящих
                    И трепетная тишь глубокой ночи,
                    И вздохи осени в сухих ветвях,
                    И щедрая зима, чье облаченье
                    Лучистое седой траве идет,
                    И поцелуи первые весны
                    В чарующем пылу мне были милы,
                    Когда ни пташки, ни зверька, ни мошки
                    Я не обидел, бережно любя
                    Сородичей своих, тогда простите,
                    Возлюбленные, вы мне похвальбу,
                    Не обделив меня привычной лаской!

                    перевод  К. Бальмонта

              1      Earth, ocean, air, beloved brotherhood!
              2      If our great Mother has imbued my soul
              3      With aught of natural piety to feel
              4      Your love, and recompense the boon with mine;
              5      If dewy morn, and odorous noon, and even,
              6      With sunset and its gorgeous ministers,
              7     And solemn midnight's tingling silentness;
              8      If autumn's hollow sighs in the sere wood,
              9     And winter robing with pure snow and crowns
            10     Of starry ice the grey grass and bare boughs;
            11      If spring's voluptuous pantings when she breathes
            12     Her first sweet kisses, have been dear to me;
            13      If no bright bird, insect, or gentle beast
            14      I consciously have injured, but still loved
            15     And cherished these my kindred; then forgive
            16     This boast, beloved brethren, and withdraw
            17     No portion of your wonted favour now!

P.B. Shellеy

 ПРЕДИСЛОВИЕ

Поэма, озаглавленная "Аластор", может считаться аллегорией одного из интереснейших вариантов развития людского духа. "Аластор" демонстрирует чувственно неиспорченного, юношу в пору духовных стремлений, ведомого воспламенённым о очищенным посредством интима со всем первосходным и величественным воображением к созерцанию универсума. Он жадно впитывает бьющие источники знания, и всё жаждет. Величие и краса внешнего мира глубоко запечатлеваются в его восприятии, предлагая переменчивостью своею бесконечный простор творчества. Пока желания позволяют ему увлечение будто бесконечным и безмерным, он весел, и спокоен, и в ладу с собою. Но настаёт пора, когда эти вещи перестают удовлетворять его. Его рассудок (тж. дух, his mind,-- прим. перев.) ,наконец, внезапно пробуждён и жаждет общения (интимного, to intercource,-- прим.перев.) с себе подобным разумным существом. Он воображает себе Существо, любимое им. Насыщенное спекуляциями самых возвышенныи и совершенных натур, его видение сочетает всё чудесное, или мудрое, или прекрасное, что способен изобразить поэт, философ или влюбленный. Интеллектуальные способности, воображение, разнообразные не лишены понятных притязаний на симпатию и взаимность соотвествующих им даров иных человеческих существ. Поэт представлен связующим эти притязания и замыающим их на единственном образе, чей прообраз тщетно ищет. Сокрушён обманутой надеждой, он сходит в безвременную могилу.
     Картина не лишена наставлений современнику. Эгоцентрический удел Поэта был покаран яростью (фуриями) неодолимой страсти, гнавшей Его на скоропостижную погибель. Однако, та Сила , которая поражает внезапной тьмой и угасанием светила мира, будя в них слишком обострённую восприимчивость к Её велениям, обрекает на медленный и отравляющий упадок меньшие души, не признающие Её владычества. Их
жребий тем подлее и бесславнее, чем презреннее и пагубнее их провинность.
Те, кто не одержимы благородной ошибкой, не клеймены святой жаждой спорного знания, не обмануты знаменитым суеверием, ничто земное не любят, и не воспаряют надеждами, при чём чураются влечений своего рода, не разделяя ни радостей, ни печалей людских, тем и таким же ,как они выпадают проклятия по заслугам. Они слабеют (тоскуют, томятся по...-- прим.перев.), ведь никто не чувствует себя сродни им. Они морально мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане мира, не благодетели своего края. Среди тех, кто  пытается существовать без людской симпатии, чистые и нежные сердцем гибнут по причине настойчивости и страстности поисков своих общностей, когда внезапно ощущают праздность собственного духа. Все остальные, самоуверенные, слепые и тупые, суть те необозримые множества (или толпы, multitudes, любимое слово Шелли,-- прим.перев.), что учреждают, вместе и поодиночке, довлеющую нищету и одинокость мира (не мiра! the world-- прим. перев.) Не любящие ближних (fellowbeings,-- прим.перев.) тянут бесплодные жизни и готовят жалкую могилу собственной старости.

"Добрые умирают первыми, а те, чьи сердца сухи, что летняя пыль, горят дотла!"

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
                     ПРЕДИСЛОВИЕ

     Поэма,  озаглавленная  "Аластор",  может рассматриваться как аллегория,
обозначающая  одну  из  интереснейших  ситуаций  человеческого духа. В поэме
представлен  юноша, отличающийся свежестью чувств и порывистостью дарований;
воображение,  воспламененное и очищенное общением с величием и совершенством
во  всех их проявлениях, уводит его к созерцанию вселенной. Он вволю пьет из
источников  знания,  однако жажда не утихает. Великолепие и красота здешнего
мира   глубоко   затрагивают  систему  его  воззрений,  являя  неисчерпаемое
разнообразие  своих  модификаций.  Пока  его желаниям продолжают открываться
объекты,  столь  же  бесконечные  и  безмерные,  он весел, спокоен и владеет
собой. Но приходит время, когда эти объекты перестают удовлетворять его. Его
дух,  наконец,  внезапно пробужден и жаждет общения с разумом, ему подобным.
Он  воображает  себе  существо,  которое  он  любит.  Причастное  умозрениям
тончайшего  и  превосходнейшего,  видение,  в  котором  он олицетворяет свои
собственные  чаяния, сочетает все чудесное, мудрое или прекрасное, что может
представить  себе  поэт,  философ  или  влюбленный. Интеллектуальные данные,
воображение,  издержки  чувствительности  не  лишены известных притязаний на
взаимность  соответствующих  способностей  в других человеческих суще ствах.
Поэт  представлен  соединяющим эти притязания и относящим их к единственному
образу.  Он  тщетно ищет прообраз воображаемого. Сокрушенный разочарованием,
он сходит в безвременную могилу.
     Картина  не  отказывает  современному  человечеству  в назидании. Фурии
неодолимой  в  страсти карают эгоцентрическую замкнутость поэта, навлекая на
него   быструю   погибель.  Однако,  поражая  светочи  мира  сего  внезапным
помрачением  и  угасанием  через  пробуждение  в  них  слишком  обостренного
восприятия собственных влияний, та же сила обрекает медленному, отравляющему
распаду  тех,  менее одаренных, кто дерзает не признавать ее владычества. Их
жребий тем бесславнее и ничтожнее, чем презреннее и пагубнее их провинность.
Кто  не  одержим никаким великодушным обольщением, не обуян священной жаждой
проблематичного  знания,  не  обманут  никаким  блистательным предрассудком,
ничего  не  любит на этой земле, не питает никаких надежд на потустороннее и
при  этом  чуждается  естественных  влечений,  не  разделяет ни радостей, ни
печалей  человеческих,  тому  на  долю выпадает и соответствующее проклятие.
Подобные  субъекты изнывают, ни в ком не находя естества, сродного себе. Они
духовно мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане вселенной,
не  благодетели  своей  страны.  Среди  тех,  кто  пытается существовать без
человеческой  взаимности,  чистые  и  нежные  сердцем гибнут, убитые пылом и
страстностью  в  поисках  себе  подобных,  когда духовная пустота вдруг дает
себя   знать.   Остальные,   себялюбивые,   тупые  и  косные,  принадлежат к
необозримому  большинству  и вносят свое в убожество и одиночество мира. Кто
не  любит себе подобных, тот живет бесплодной жизнью и готовит жалкую могилу
для своей старости.

Перевод К.Бальмонта