В осенней тьме, во тьме холодной встает классический Пушкинский рассвет, медленно всплывает, и на улице, словно на любительском снимке в крошечной ванночке, нехотя проступают стеклянные лужи, окончательно окоченевшие бездомные псы и нагие деревья со своими несуразными и голыми локтями, пятками и коленными чашечками. Листья порастерялись в бесконечных и неравных схватках со свирепым Бореем, и теперь жалкие уцелевшие остатки некогда шикарных и шумных армий безразлично сметаются неторопливыми, вечно никуда не спешащими дворниками в братские могилы-кучи. Восточная скула неба розовеет, словно щеки псевдоблагородной девицы наливаются румянцем при умело сказанном двусмысленном комплименте. В неизъяснимой вышине, в безмолвии, куда не долетают звуки начинающейся суеты и вечного бессмысленного и бесцельного движения, парят легкие, уже окрашенные в самые нежные и теплые тона облака, всем своим видом и поведением оправдывающие научный, но безумно красивый термин «перьевые». Какие-то пустяковые заморозки, да и то, по словам Гидрометеоцентра, на почве, но какое мертвое оцепенение разлито в продымленном индейскими трубками костров воздухе! Как безвольны попытки всплывающего, как мыльный пузырь над прачкиным тазом, солнца вскарабкаться хоть сколь-нибудь выше по небесному своду. И только луна, своим серпом навивая воспоминания об относительно счастливом прошлом, и невольно напоминая о горьком настоящем, строго и сосредоточено висит в непросветленной еще этой части сини, словно решает какую-то казуистическую задачу неимоверной степени сложности. Но мы отстраненно, которую уж минуту, смотрим на кипящий чайник. Нам бы её заботы!

Через тихий парк быстрыми шагами я почти бегу навстречу кому-то. Осенняя аллея мелко нарезана тонкими лучами бледного, то ли катящегося за горизонт, то ли падающего в обморок солнца. Ветер трется спиной о коры деревьев и на лице его проступает маска блаженства, и листья начинают то мелко трепетать, то мотать своими венценосными головами из стороны в сторону, точь-в-точь как телята в горячую и переполненную слепнями летнюю пору. Ветер следит по лужам и тогда меднолатые шеренги дерев начинают бешено вихлять бедрами в предательском свинге. Ветер также треплет черный балдахин на встречной фигуре, и полы его начинают смачно шлепать, как влажные губы записного пьяницы. Фигура тяжело опирается на гладкую, отполированную до блеска частым употреблением рукоять … не будем акцентировать чего именно. Откуда-то из чада костров извлекается грубо слепленная глиняная кружка с недолитым немного до краев вином. Я осторожно беру сосуд и оглядываюсь назад, но вместо значимых событий вижу почему-то дермантиновые цветочка на детском теплом комбинезоне, часы с глупой дарственной надписью и встроенным барометром со стрелкой, навечно застывшей на отметке «переменно», да еще обрывки страшных младенческих сновидений. Обернувшись, я обнаруживаю кружку пустой, лишь на дне мертвая муха грустно созерцает все сияющее великолепие осеннего вечера мириадами своих сетчатых глаз. И ветер, бездельник, запропастился куда-то, и дымы костров, словно нацеленные стволы зениток, простерлись строго вверх и, кажется, не шелохнутся.

1998

Не золотая, но изящно позлащенная осень входит в окно с каждым ясным рассветом, как бы стараясь разбудить в душе то, что еще не умерло или атрофировалось, что способно радоваться, восхищаться и ценить быстротекущую красоту увядания. И в лобовое стекло авто вместе с бьющим прямой наводкой, низко висящим рассветным солнцем вихрем врываются и мгновенно уносятся прочь пейзажи мест, где мир лежал передо мной, как карта средневекового мореплавателя, испещренная многочисленными белыми пятнами и обещающая открытие новых материков и континентов. А ныне … А теперь поля и долы бесконечной Отчизны, несущиеся под колеса не роскоши, но средства передвижения, беспорядочно утыканы рыжими деревьями, словно фишками неудачно сделанных ставок в каком-то сюрреалистическом казино. Деревья небрежно сбрасывают плоды многодневного труда летних лучей и долгие тени указывают в направлении «светлого прошлого». И от пронзительной сентябрьской синевы кружится голова и дрожат руки, перебирающие четки воспоминаний, и щиплет нос дым отгоревших своё много лет назад костров, и горчит во рту отрезанный ломоть былых речей. А мои друзья, те, кто «далече», а кто рядом погружен в арктическое месиво здорового цинизма и очень здравого безразличия, и их былые слова уж не ласкают слух и не греют сердце. И лишь солнце любуется открывшейся роскошью крон, каждый день заново влюбляясь в ювелирно отделанные сокровища рощ, лесов и садов, наполненные бесчисленным множеством оттенков левитановской охры и васнецовского сурика. И каждый день древа платят подати неусыпному времени, и не ослабевает рука берущего. Увы, не ослабевает.

1999