Бюро я не купила, ведь стоило оно пять тысяч шиллингов, да ещё было монастырским- это обстоятельство тоже остановило меня, к тому же за ним я не стала б писать, ведь нет ни пергамента ,ни чернил, да и фрёйляйн Йеллинек эта идея не воодушевила: она привыкла к моей пишущей машинке. А листкам рукописи о принцессе фон Карган я позволила утонуть в одной папке дабы фрёйляйн Йеллинек не заметила моё сочинение, нам ведь важно "разделаться" с письмами: и вот я на три ступеньки лестницы ближе к библиотеке сажусь за ней, достаю несколько "входящих" и диктую секретарю "исходящее":
"Многоуважаемые господа..."
Заголовок с сегодняшней датой фрёйляйн Йеллинек, конечно, уже написала, она ждёт, мне ничего не приходит на ум- и я говорю: "Милая фрёйляйн Йеллинек, пожалуйста, пишите же, что Вам угодно", однако, растерянная фрёйляйн Йеллинек не желает знать ,что значит "как угодно"- и я измученно выдавливаю из себя: "Пишите, например "по причине нездоровья"... ах, вот как, у нас это уже было? тогда- "по причине занятости" ,и к этой фразе мы прибегали слишком часто? тогда просто "спасибо, всего наилучшего". Иногда мои отговорки озадачивают Фрёйляйн Йеллинек, но она не подаёт виду, не знает она никаких "многоуважаемых господ", ведом ей лишь господин др. Краваня, который спциализируется в неврологии, а в июле женится, в этом она сегодня мне призналась, они поедут в Венецию, а пока её потаённые мысли витают в поликлинике и заняты будущим устройством квартиры, она заполняет для меня формуляр, она роется в архиве, где царит невероятный хаос, она находит письма, килограммами, датированные 1962-м, 1963, 1964, 1965, 1966 годами, она убеждается в тщетности своих стараний привести в порядок мои дела, которые она метит надписями "отложить", "подшить", "рассортировать по назначениям", деловые и личные раздельно, фрёйляйн Йеллинек способна на всё, но я не могу дать ей добро, ведь мне жаль времени на подобную затею: с тех пор, как я узнала Ивана, мне бы себя в порядок привести, а к сортировке писем я безразлична. Я собираюсь с мыслями ещё раз и диктую:
"Многоуважаемые господа,
благодарствую за ваше письмо от 26 января".

Многоуважаемый герр Шёнталь!
особа, к которой вы обращаетесь, которую вы будто знаете, которую даже приглашаете, её нет. Я попытаюсь объясниться, хотя теперь шесть утра- и мне это время кажется подходящим для объяснение, которое я должна дать вам и многим иным людям, ведь там много всего не даёт мне спать. Вы ведь не на детский вечер и не на праздничный пирог пригласили меня: непреклонные рамки мероприятия диктует корпоративность. Вы видите, я всё-же учитываю вашу точку зрения. Знаю, наша встреча расстройлась, и я должна была бы по крайней мене позвонить вам, но мне недостаёт слов ,чтоб описать свою ситуация, и положение мое обязывает обьясниться, оно же заставляет меня умалчивать об известных обстоятельствах. Приветливый фасад ,за которым ,вы видите, я иногда скрываюсь, к сожалению, мне всё чаще не даётся. Не верьте в моё упрямство: мои манеры не "плохи", они -единственное, что осталось мне, а если б их преподавали в школе как предмет, будь они ,специальностью, мне суженною- я бы преуспела именно в ней. Многоуважаемый герр Шёнталь, но я уже много лет не могу, часто неделями, добраться до двери собственной квартиры или позвонить по телефону, даже принять звонок я не способна- и я не знаю, чем помочь себе, верно, ничем уже помочь нельзя.
Я также совершенно не способна мыслить о надлежащих своих обязанностях: о сроке, о работе, о договоре- ничто не пугает меня в шесть утра так, как жуть собственного несчастья, когда бесконечная боль равномерно, беспрепятственно и на пределе терпения струится в каждом нерве, всё время. Я очень устала, смею сказать вам, насколько я устала...

Я поднимаю трубку- и слышу монотонный голос: "Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". На листке я чёркаю: "Др. Вальтер Шёнталь, Виляндштрассе 10, Нюрнберг. Прибытие сожалению невозможно тчк Письмо следует".
"Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". В трубке щёлкает, живой голос молодой женщины сонно вопрошает: "Ваш номер, пожалуйста? Спасибо, я перезвоню".

Сущая  охапка "усталых" предложений у нас с Иваном, ведь мы часто бываем чудовищно усталыми, хотя он настолько моложе меня; Иван долго отсутствовал на выезде, он был в компании на сеновале в Нусдорфе, затем они вернулись в город на гуляш ,должно быть, кушали в то время, как я написала двухсотое письмо Лили, и ещё несколько других, одну телеграмму, по крайней мере, отослала, а Иван позвонил, в полдень в бюро, его голос был неузнаваем.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На щебёнчатом берегу спешилась она , а воронок стал, она замечала всё больше сору в воде и боялась :то был знак скорого разлива. Принцесса не видела пути прочь с чуждого ей луга сплошных ивняка, ветра и воды, она медленно повела коня, угнетённая царством одиночества, замкнутым и заклятым царством, в котором очутилась она.  Беглянка стала присматривать место для ночлега, ведь солнце клонилось к закату, а опасный этот Поток жил: его шум и гомон, прибывающий волнами плеск-смех прибрежный, нежный шёпот смирной стремнины, его шипящие буруны, его злобный, тверди грозящий злой ропот сообща превозмогали шумы луговые. Белые вороны сбирались в стаи к вечеру, копошились на берегу бакланы, аисты рыбачили в воде, а болотные птахи всех пород кружили ,надрывно крича ,и крики их неслись далёко.

Принцессу прозвали дочерью этого святого приданайского края, хозяйкой зачарованного острова, где одни погибают с голоду, а другие обретают дар перемены обличий снося величайшие ужасы нисхождения в мир дольний. Принцесса заметила, что остров движется в лад с нею, потоки речные внушали ей нестерпимый страх, но и клочок ненадёжной тверди завораживал ,пугал её- и овладел ею небывалый покой, исходящий от ив. Какая-то глубокая угроза таилась в них ,угнетала её сердце. Очутилась она на краю людского мира. Принцесса склонилась над своим воронком, которого засасывала хлябь. Он пытался было вырваться из трясины, ржал, жалобно извиняясь перед хозяйкой: ведь чуял, что уж никогда не вынесет её по воде прочь на сушу. Принцесса прилегла рядом - и страх её крепчал с нарастающим шёпотом, гомоном, смехом ив, которые верещали пронзительно как никогда прежде и вздыхали стеная. Нет, не армия солдат преследовала Принцессу, но- воинство чуждый существ окружало её, трепетали мириады листочков кустистых верхушек ивняка, тут был вход в Царство Мёртвых и ,широко открыв глаза, встретила она стремящиеся напролом прямо на неё громящие колонны живых теней- и, чтобы хоть на миг забыться от воя страшнейшей бури, укрыла голову руками да и запрыгала опасно испытывая шумно затрясшуюся плоть острова. Принцесса не осталось выбора: ни вперёд, ни назад- её обложили вода и чары ив. Но в величайшей тьме явился ей луч- и знала она, что свет тот вовсе не людской, но -духовсвет, и пошла она, насмерть испуганная, навстречу ему, очарованная, прельщённая им.

То не свет был, но цвет, распустившийся в сплошной темени, краснее красного был он, неземной цветок. Принцесса потянулась было к нему, но тут же ладонь её сомкнулась у стебля вместе с иной ладонью. Ветер и хохот ив смолкли- и в присутствии восходяшей Луны, белым светом равнодушно озарившей тихие воды Дуная, узнала принцесса незнакомца в чёрном плаще. Чужак держа её за руку, запечатав двумя перстами другой руки свои уста, дал пленнице знак не расспрашивать его снова, на этот раз улыбаясь одним взглядом своих тёмных, тёплых глаз. Незнакомец был чернее черноты окружавшей его- и Принцесса , прижавшись, упала к нему на руки, они вместе опустились на песок- и чёрный чужак поклал цветок на грудь ей, будто мёртвой, затем же укрыл себя с Принцессой плащом.

Солнце уже высоко поднялось, когда незнакомец разбудил спавшую мёртвым сном Принцессу. Ещё раньше он принудил истинно бессметрных, стихии природные, смолкнуть. Принцесса и незнакомец попеременно заговорили, а слушавший улыбался. Они выговаривали и светлое ,тёмное былое. Высокая вода убыла, а прежде заката солнца услыхала Принцесса топот и всхрапы скачущего по ивняку своего воскресшего своего воронка. Она перепугалась было, дрогнуло её сердце- и спросила она: "Мне надо дальше, мне надо вброд одолеть реку, пойди со мной, не оставь меня как раз было!"
Но незнакомец покачал головой- и Принцесса спросила его: "Ты должен вернуться к своему народу?"
Незнакомец улыбался: "Мой народ старше любого из народов мира, он рассеян по всем ветрам".
"Пойди же со мной!"- вскрикнула Принцесса теряясь от боли нетерпения, и незнакомец ответил ей: "Терпение, терпи ты, ведь ты же знаешь, ты ведь уже знаешь". К ночи Принцесса обрела второй облик и оттого молвила она сквозь слёзы: "Знаю, нам суждено свидеться".
- Где?- спросил, улыбаясь, незнакомец.- И когда? Ведь езда вправду бесконечна.
Принцесса увидала погасший, увядший цветок, который покоился на земле и молвила зажмурившись, засыпая: "Позволь мне видеть!"
Медленно повела она рассказ: "Это станется выше по течению, снова будет великое переселение народов, это произойдёт в ином столетии... позволь мне справиться!... это будет через двадцать с лишком столетий, говорить будут люди: "любимая..."
- Что есть столетие?- спросил незнакомец.
Принцесса зачерпнула пригоршню песку и позволила ему стечь меж пальцев, молвила: "Столько или больше суть двадцать столетий. Тогда настанет время, когда ты придёшь и поцелуешь меня".
- Значит, это станется скоро, - молвил чужак. -Продолжай!
- Станется это в городе, а в городе том будет улица, -продолжила Принцесса.- Мы будем играть в карты, я утрачу взор свой, в зеркале воскресному дню быть.
- Что суть город и улица?- спросил поражённый чужак.
Принцесса несказанно удивилась ,молвила она: "Мы скоро свидимся, я уже знаю слова для нашего свидания, мы увидим это если ты уколешь мне сердце, у окна будем стоять мы, позволь мне высказаться! Это будет окно ,полное цветов, и от каждого минувшего столетия цветам быть собранным в нём, более двудесяти цветов, то будет знак нам обоим: верное для встречи нашей место- и всем тем цветам быть как этот цвет здесь!"
Принцесса оседлала своего воронка, она не снесла облак сна своего, ведь чужак молча означил было её и свою первые смерти. Он не напел ей на прощание, а она поехала верхом к своему краю голубых холмов, который издали высился, в пугающей тишине, ведь незнакомец загнал свою первую колючку в её, Принцессы, сердце ,и упала она с воронка, истекая кровью, среди верных своих на замковом дворе. Она, однако, улыбалась и лепетала в лихорадке: "Я ведь знаю, знаю!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Проезжающий забрался в экипаж и запахнулся в в свой дождевик. Карло поднял с земли бутылку и пошёл ступенями вверх. Дженонимо всё пел. Проезжающий выглянул из-под полога тряся головой с одновременным выражением превосходства и печали. Внезапно осенила его затея выйти, и он хохотнул.  Затем молвил он слепому, что стоял в даух шагах рядом: "Как звать тебя?"
"Джеронимо."
"Ну, Джеронимо, не дай себя провести, -в этот миг кучер появился на верхней ступеньке крыльца.
"Как, достойный господин, провести?"
"Я дал твоему поводырю двадцатифранковую монету." (т.е. , по-старому, луидор- прим.перев.)
"О, Господи, спасибо, спасибо!"
"Да, так что смотри."
"Это мой брат, господин, он не обманывает меня."
Молодой человек задержался на мгновение, но пока он медлил, кучер забрался на козлы и натянут вожжи. Молодой человек кивнул головой назад, как бы говоря: "Судьба, кати своей дорогой!",-... и коляска умчала.
Слепой обеими руками творил благодарственные жесты вслед. Наконец, расслышал он Карло,- тот из буфета кликал вниз :"Джеронимо, подымайся- здесь тепло. Мария разожгла!"
Джеронимо кивнул, взял гитару подмышку и наощупь побрёл вверх. Уже со ступеней кричал он: "Дай мне её потрогать! Как долго я не чувствовал золотого!"
"Что ты?"- удивился Карло,- О чём говоришь ты?"
Джеронимо, поднявшись, схватил обеими руками брата за голову, в знак, обычный для него, радости или нежности: "Карло, мой милый брат, есть же добрые люди!"
"Конечно,- сказал Карло,- На сегодня имеем две лиры и тридцать центезими, а ещё вот австрийские деньги, примерно поллиры."
"И двадцать франков, и двадцать франков!- кричал Джеронимо,- Я же знаю!"  Он пошатался в комнате и плюхнулся на скамью.
"Что знаешь ты?- спросил Карло."
"Оставь шутки! Дай мне её! Как долго я не держал в руке золотого!"
"Ну чего ты хочешь? Откуда я возьму тебе кусочек золота? Тут две лиры или три."
Слепой ударил по столу: "Ну довольно, довольно! Ты от меня припрятываешь?"
Карло озабоченно и удивлённо воззрился на брата. Он сел рядом с ним, бок о бок, и ,задабривая того, протянул ему ладонь: "Я не прячу от тебя ничего. Как ты мог подумать? Никому бы ни пришло в голову дать мне золотой."
"Но он же сказал мне!"
"Кто?"
"Ну, этот молодой человек, который туда-сюда бегал."
"Как? Не понимаю тебя."
"Вот, сказал он мне:"Как звать тебя?", а потом: "Смотри, смотри, не дай себя провести!"
"Тебе, должно быть, примечталось, Джеронимо: это же глупость!"
"Глупость? Я же услышал это, я не туг на ухо: "Не дай себя провести: я дал ему золотой...", нет так сказал он: "Я дал ему двадцатифранковую монету."
Вошёл хозяин: "Ну, что с вами? Закончили дело? Там как раз четвёрка прикатила."
"Идём!- крикнул Карло,- Пошли!"
Джеронимо не поднялся с места: "Почему? Почему мне идти? Что мне в том? Ты стоишь тут надо мной, а..."
Карло тронул его за руку: "Тихо, спустимся уж!"
Джеоронимо умолк и послушался брата. Но на ступеньках крыльца сказал ему: "Мы ещё поговорим, мы ещё поговорим!"
Карло не сообразил, что произошло. Может быть ,Джеронимо внезапно спятил?  Но, даже гневаясь прежде, он не позволял себе таких выражений.
В только что приехавшем экипаже сидели двое англичан. Карло помахивад шляпой им, а слепой пел.  Один англичанин вышел и бросил несколько монет. в карлову шляпу. Карло молвил: "Благодарствую" и затем, про себя: "Дведуать центезими". Лицо Джеронимо ничего не выразило, он затянул новую песню. Экипахж с двумя англичанами укатил прочь.
Братья молча поднялись лестницею. Джеронимо уселся на скамью, Карло стал у очага.
"Почему ты молчишь?"- спросил Джеронимо.
"Ну,- отозвался Карло,- это может означать то, что я тебе сказал всё."
"Что ты мне сказал?"- отразил Джеронимо.
"Должно быть он был помешанным."
"Помешанный?! Это как понимать? Когда один говорит :"Я твоему брату дал дведцать франков"- это помешательство?! ...Эй, а почему он добавил: "Не дай себя обвести", эй?"
"Может и не помешанный,... но есть же люди, которым доставляет удовольствие так шутить..."
"Эй!- крикнул Джеронимо,- Шутки? ...Да ,ты должен наконец признаться: даром, потому я жду!" Он выпил стакан вина, что стоял перед ним.
"Но, Джеронимо!- вскричал Карло и почувствовал, что то возбуждения речь не даётся ему- почему я должен... как ты пог подумать...?"
"Почему дрожит этот голос... эй... почему...?"
"Джеронимо, уверяю тебя, что я..."
"Э... я не верю тебе! Ты улыбаешься... знаю ведь, ты улыбаешься!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................!:)

Адам: Пусть помолчит, пока его не спростят:

           ответчика сегодня очередь дойдёт.

           ...Отметили речь фрау в протоколе?

Лихт: О, да.

Адам: Расскузывайте, фрау Марта Рулль,

           о происшествии.

Фрау Марта: Случилось это

                      в одиннадцать часов вчера.

Адам: Когда? простите...

Фрау Марта: В одиннадцать.

Адам: Утра?

Фрау Марта: Нет, вечера, заметьте.

                      Я уж ночник хотела погасить,

                      как громкие мужские голоса

                      и суматоха в отдалённом

                      покое моей дочери, как будто

                      туда ломился злоумышленник,

                      меня обеспокоили весьма.

                      По лестнице спустилась я проворно

                      и оминула взломанную дверь.

                      Свирепые насмешки раздавались 

                      из комнаты злосчастной. Осветила

                      я путь свой, господин судья-

                      и, горе, что же мне предстало?

                      Я обнаружила кувшин разбитый:

                      во всех углах лежали черепки.

                      Оборонялась дочь руками от него,

                      вот этого, дивитесь, негодяя.

Адам: Ну и дела!

Фрау Марта: Вы что?

Адам: Плохие.

Фрау Марта: Верно!

                      Тогда в порыве праведного гнева

                      десяток рук, что крыльев, ощутила я

                      преобразившейся орлицей дерзкой,

                      заставила негодника ответить,

                      что ищет ночью он в чужом покое,

                      топочет, бьёт мою посуду?

                      А что он мне ответил, ах бесстыдник?

                      Мерзавец! Ах, колесовать его,

                      иначе не усну спокойно. Молвил,

                      что раздробил горшок цветочный!

                      И оскорбил насмешкой мою дочь.

Адам: О, черноротый! ...а дословно?          

Фрау Марта: Дочь мою, бледную что известь,

                      спросила я:" Кто ещё был здесь, Ева?"

                      Она присела:" Йозеф и Мария!

                      И вы подозреваете, мамаша?"

                      "Ну, отвечай: кто был ещё в твоём покое?"

                      "Кто б мог?", ответила она, клялась,

                       что этот ,он, один вломился к ней.

Ева:  В чём я клялась вам? Что я отвечала?

         Не вам ,нет, не клялась я...

Фрау Марта: Ева!

Ева: О, нет! Вы лжёте...

Рупрехт: Да послушайте её.

Адам:  Пёс, цыц, проклятый, помолчи,

            иначе мой кулак здесь погуляет!

            Ты выскажешься после, не теперь.

Фрау Марта: Ты не...

Ева: Нет ,матушка! Вы переврали.

        Послушайте меня, мне очень больно

        не раз оправдываться тут прилюдно,

        но я ни в чём не поклялась, поверьте.

Адам: Дитя моё, послушной будьте.

Лихт: Да-с, необычно.

Фрау Марта: Ты, Ева, что ль, меня не заверяла,

                       не поклялась Иосифом, Марией?

Ева: Нет, ни за что! Я их не поминала:

        вот в этом я клянусь теперь пред всеми,

        да, в этот раз, Иосифом, Марией.

Адам: Эх, люди-человечки! Фрау Марта,

           почто смущаете вы доброе дитя?!

           Коль девушка опомнится, то скажет,

           поведает спокойно, что стряслось,

           да не о том, что с ней могло случиться.

           Внимание, пусть скажет, как вчера,

           да не клянясь и клятве не переча:

           Мария да Иосиф- вне игры.

Вальтер: А всё же, господин судья, не надо б

                двусмысленности в протоколе.

Фрау Марта: Коль мне она в лицо признается,

                      о эта шлюха разнесчастная,

                      что в её комнате был кто иной,

                      тогда я...нет, вам не могу сказать.

                      Я, господин судья, вас уверяю:

                      хоть настоять не в силах я на том,

                      что дочь вчера мне поклялась

                      Иосифа с Марией именами,

                      заверю вам слова её услышанные мной.

Адам: Теперь вас, девушка, заслушать...

Вальтер: Ваша честь!

Адам: О, господин советник!...Что он молвил?...

           Нет, девочка, душа моя?...

Фрау Марта: А ну, давай! Иль ты тогда смолчала?

                      Ты вовсе ни о чём со мной не говорила?

Ева: Кто лжёт вам, ваша честь, я уж сказала.

Адам: Да, верно.

Рупрехт: Шлюха ты!

Адам: Пишите.

Вейт: Фу-у, как стыдно.

Вальтер: Не знаю ,что сказать вам, герр Адам,

                о вашем стиле, что и думать.

                Да если бы вы сами сей кувшин разбили,

                тогда напористость судьи по отношенью

                к ответчику оправдана была б...

                Герр писарь, вы прервите протокол.

                Ведь ,я надеюсь, девушка замялась

                по поводу вчерашнего признанья,

                что не имеет к делу отношенья,

                во всяком случае, прямого.

                Она уж высказала всё, не так ли?

Адам: Моя родная, вам ещё молчать бы:

           вмешался в наше дело ревизор.

           Кого б ещё спросить? Ответчика?

           О, ваша честь! Урок у вас беру.

Вальтер: Да, откровенно!...Дайте слово

                ответчику. Спросите его, наконец,

                с него спросите, я вас умоляю.

                Последним делом вашим станет это.

Адам: Последним?! Ну и штучки! Эй, ответчик!

           О чём задумался, судья-старик?

           Будь проклята заморская цесарка!

           Чтоб все они подохли от чумы!

           Лапши скормить ей с клёцками...

Вальтер: Простите, что? Какой лапши?

Адам: Цесарке.

           Коли орёл её, родную, не утащит,

           мой дорогой, не знаю, как мне быть.

Вальтер: Пожалуйтесь, тихонько, сатане!

Адам: Ответчик, ваше слово.

..............перевод с немецкого........................Терджимана:)................

* * * * *,........................................................................................................!:)

Протоэ: Теперь ко мне приди, корыто прочь!

              Вы покрывала, жрицы, мне подайте,

              я высушу растрёпанные локоны!

              Твоё, да,Фания! Терпи`, мне пособи!

              Царица да укроет голову свою.

              Так, так! Седалище покинь.

Пентесилея: Мне...что?

Протоэ: Я думаю,...о чём ты?

Пентесилея (шепчет): Восхищена...о,сколь мне хорошо!

Протоэ: Сестра моя, любимая, сердечко!

Пентесилея: Скажите мне, я в поле Елисейском?

                      Ты ль- нимфа вечно молодая,

                       из тех царицыных служанок,

                       что ей ,спустившейся с лесистых

                       вершин святых в хрустальный грот,

                       при омовеньи пособляют?

                       Ты облик приняла Протоэ

                        дабы обрадовать меня, не так ли?

Протоэ: О, нет, моя дражайшая царица:

              я есть Протоэ, что тебя

              в обьятьях только что сдержала.

              Мы в преходящем, бренном мире, том,

              что боги озирают свысока.

Пентесилея: Ну, ну. Неплохо тоже, ничего.

Протоэ: Что, госпожа моя?

Пентесилея: И тем довольна.

Протоэ: Возлюбленная, обьясни: нам непонятны...

Пентесилея: Тем, что я есть, довольна. Ах, оставьте

                      меня в покое.

Протоэ: Странно.

Верховная жрица: Оборот

                                чудесный.

Мероэ:  Когда б нам удалось

              её тогда уговорить?

Протоэ:  Ах, что тебя тогда

               безумьем в мир теней свело?

Пентесилея (после паузы, с дрожью в голосе): Сестра, я столь блаженна, я святая,

                                                                              созревшая для смерти, о Диана, чую.

                                                                              Не знаю даже, что со мною сталось.

                                                                              Убеждена была: погибну я ,

                                                                               когда Пелид меня бы одолел.

Протоэ (тайком Верховной): Быстрее, труп долой!

Пентесилея(живо замечая): К кому ты обратилась?

Протоэ (замешакавшимся с носилками амазонкам): Живей!

Пентесилея: Диана!

                     И это явь?

Протоэ: Любимая, о чём ты?

...Сюда мы заслоним вас!

Кивает жрицам- те заслоняют останки трупа.

Пентесилея: Боги!

                      Я с Сердцем-то не свиделась!

Протоэ: О...ком ты? О чём помыслила, царица?

Пентесилея: О, Любовь, явись мне!

Протоэ: Нет, во имя Зевса!

              Во имя мировых богов!

Пентесилея(с нарастающим нетерпением): О, расступитесь,

                                                                           вы, святейшие!

Верховная жрица (плотно смыкаясь с жрицами): Любимая царица!

Пентесилея: О, Диана! Почто нельзя? Диана!

                      Он здесь, он рядом был недавно!

Мероэ: Смотрите все! Ней ужас овладел!

Пентесилея (амазонкам с носилками): Стать там!...Что вы несёте? я желаю знать.

Приближается к трупу на виду расступившихмя дам.

Протоэ: Моя царица, не взыщи!

Одна из амазонок с носилками (опустив глаза): Смотри же.

Пентесилея: Ах, невозможно то, что вижу я.

                     Могу сломать, да ласточкино крыльце,

                     да  птаху вылечить затем. Оленя

                     стрелою в роще достаю. Измены

                     искусство стрельб подносит : если

                     на сердце тяжко - бог руки коснётся.

                     Попала слишком метко я в него?

                     Ну, отвечайте!

Протоэ: Не спрашивай нас

             во имя вечных сил Олимпа!

Пентесилея: Долой! Да пусть бы эта рана

                     напомните мне вход в пекло, я желаю

                     её увидеть!

Приподымает коврик

                    Вы ,отвратительные, кто из вас

                    труп осквернил?

Протоэ: Ещё ты спрашиваешь!

Пентесилея: О ты, святая Артемида!

                     Смотри ,что с сыном твоим сотворили!

Верховная жрица: Она пропала!

Протоэ:О боги вечные!

             Почто ты не вняла совету моему?

             Да лучше б ты рассудком помрачилась,

             навечно, да, навечно, навсегда,

             нет: до`жила до дня сего на го`ре!

             Возлюбленная, слушай...!

Верховная жрица: О, царица!

Мероэ: Сердца соратниц скорбь твою облегчат!

Верховная жрица: Крепись!

Пентесилея (пошатнувшись): Ах, эти розы кровоточат!

                                                   венок кровавый вкруг чела:

                                                   бутоны эти смрадом смерти

                                                   затлели червя на поживу-

                                                   они сыграют брачный пир!

Протоэ (нежно): А всё ж любовь ему венок надела!

 

...............перевод с  немецкого.........................Терджимана:)...................

                

 

* * * * *,.................................................................................................................!:)

Д в а д ц а т ь   в т о р а я   с ц е н а

Верховная жрица, побледневшая; некоторые другие жрицы и амазонки

Верховная жрица: Сюда верёвки мне несите!

Первая жрица: Достойнейшая!

Верховная жрица: Да свяжите её!

Амазонка: Царицу, что ли?

Верховная жрица: Эту суку!

          ...которой да руками не касаться!

Амазонки: Святая мать, ты вышла из себя!

Верховная жрица: Трёх дев, что мы послали вслед ей,

                                она низвергла в прах; Мероэ,

                                что на колени пала перед нею,

                                псом затравила. Взглядом страшным

                                что камень тяжкий мне в глаза упёрлась-

                                несдобровать мне: я назад бежала.

Первая жрица: Ужасно это!

Вторая жрица: Чудовищно, скажу вам! 

Верховная жрица: Она , гневна, среди собак: зовёт

                                их сёстрами- те что менады лают.

                                Она , пуская стрелы, мчит по полю,

                                на лучшую дичь гонит свою свору.

Амазонки: О, боги ада! Псы окру`жили её!

Верховная жрица: Туда, за ней ,марсиды, напрямик!

                                Силков ей на пути наставьте,

                                укройте ямы ветвием для ней,

                                и ,ухватив как бешеную суку,

                                свяжите- и на Родину доставьте

                                в сохранности.

Амазонки (из-за сцены): Триумф! Триумф!

                                        Ахилл поддался! он схвачен! розами

                                        его шелом царица увенчает!

 пауза............................................................................

Верховная жрица (сдерживая радость): Слыхали вы тот крик?

Жрицы и амазонки: О, боги!

Верховная жрица: Тот вопль был радостен, не правда ль?

Первая жрица: Победный клич, святейшая:

                          блаженнейший из тех, что слышала я!

Верховная жрица: Доведается кто из вас?

Вторая жрица: Ты, Те`рпи!

                          На холм взбеги да посмотри, что там!

Амазонка (взбираясь на холм, молит): Вас, боги адовы, ужасные,

                                                                 прошу: что вижу я вдали?

Верховная жрица: Ну что, Медузу увидала?

Жрицы: Что видишь там?

Амазонка: Пентесилея,

                  что роженица, меж собак лежит -

                  им скармливает, по кускам, Ахилла!

Верховная жрица: Ужасно! Отвратительно!

Все: Ужасно!

Амазонка: Явилась страшная загадка.

все удаляются

..........перевод с немецкого...........................................Терджимана:)...........

 

                               

.......................................................................,для всех, но РАди Васъ -прим.перев.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

"Прогулка"

Фауст прогуливается в раздумьи. Подходит Мефистофель. 

Мефистофель: Во имя разбитых сердец! Во имя стихийствия ада!

                          Желал бы словечки сказать чтоб вышла наружу досада!

Фауст: Тебя что ль дюже допекло?

            Досель не видел мин столь недовольных!

Мефистофель: Готов я тотчас  к чорту провалиться,

                          когда бы не был Чортом сам!

Фауст: Что с головой твоей творится?

            Волнуешься по пустякамю

Фауст: Убор, что Гретхен я дарил,

            попяра присовокупил!

            Мамаша штучки увидала-

            и еле в обморок не пала.

            Намолен нюх на святость вещи-

            вода из церкви в Углы плещет.

            Мамаша глянула на ларчик:

            "Поганы крАсы- не иначе.

            "Дитя моё, неправый дар-

             души гнойник, кровИ пожар!

             Смиримся, видит Божья Мама:

             порадует небесной манной!"

            Гретулечка надула губки:

            "Дают- бери: тебе прибудет.

             Безбожным не был дароносец,

             такой отдара не попросит"

             Попа мамаша пригласила,

             а тот подарок враз осилил:

             оттанцевал своё от печки,

             увещевал :"Добро -дающим,

             подачкой грех тебе отпущен.

             Несть Папскаго Желудка крепче:

             вмести немало людных крАев,

             а зев всё алчет, не рыгает.

             Способна Церковь, либе фрау,

             облагородить дар неправый!"

Фауст:  ВольнЫ "облагораживать" добро

             попы, ростовщики, король...

Мефистофель: ...цепочки ,кольца да браслеты

                         загрёб что пригоршню лисичек,

                         без "благодарствую", заметим,

                         в казну церковную зачислил.

                         А "счастьем в небеси в грядущем"

                         польстил мамаше ещё пуще.

Фауст: А Гретхен?

Мефистофель:   Замерла, бедняжка,

                            об украшениях молИт,

                            о том, чей дар- уже пропажа.

Фауст: Мне любы горюшко болит...

            Подарок новый сотвори:

            тот, первый- слишком был простой!

Мефистофель: О, господину- баловство!

Фауст: Я так желаю! Действуй метко,

            цепляйся к гретиной соседке!

            Слуга, не кисни, каша нешто,

            неси поболе украшений!

Мефистофель: Хозяин, рад вам услужить!

                        (Фауст удаляется)

Мефистофель:  Дурак, влюбившись, растолчёт

                           Луну красуле на забаву

                           и  зори мигом перечтёт.

                         (удаляется)

 

............................................................, для всех, но РАди Васъ-прим.перев.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

"Улица"

(Фауст. Маргарита проходит мимо)

Фауст: Прекраснейшая барышня-дворянка,

            осмелюсь провести вас к дому.

Маргарита: Нет, не дворянка я ,не распрекрасна.

                   Сама приду, мне не потребна помощь.

(вырывается и уходит)

Фауст: Клянусь же, детка хороша!

            Таких я прежде не видал:

            хозяйка, добрая душа,

            задорна, впрочем , иногда.

            Румянец щёчек, розу губ

            я позабыть уж не смогу!

            Разящий лёт ея ресниц

            повергнул сердце моё ниц.

            Столь краток был свиданья миг,

            а всё ж восторга я достиг!

(Входит Мефистофель)

Фауст: Слышь, ты должен девку мне добыть.

Мефистофель: Которую?

Фауст: Она- в той стороне.

Мефистофель: Из церкви- лучше позабыть!

Грехи выкладывала- нет.

Я всё подслушал аккуратно:

она невинна и опрятна.

Исповедальня- не таким.

Не совладаю с ней.

Фауст: Поболее четырнадцати ей.

Мефистофель: Так рассуждают бабники,

                          цветы срывая мнят: всё им,

                          всё- даром, чести-совести не знают.

                          Бывает, бабников ломают.

Фауст:  Мой герр маэстро Разлюбим,

             Хозяина слуга не укоряет!

             Вот тебе мой простой урок:

             коль сладомладенький цветок

             сегодня ж ночью не сминаю,

             полнОчь- прощальный вам привет.

Мефистофель: Обдумай всё, да поумней!

Полмесяца потребно мне

дабы проторить путь к цветочку...

Фауст: Мне надо нОчи семь часов,

чтоб, расквитавшись с чорным псом,

бутон в петлицу заторочить.

Мефистофель: Вы говорите как француз,

                          но попрошу вас не сердиться:

                          врастяжку вольно насладиться

                          приняв помалу счастья груз?

                          Коль вы девицу разведёте,

                          и так и сяк к ней подойдёте,

                          тем куколку свою окутав,

                          романы франков вам в науку...

Фауст: ...Я голоден и так!

Мефистофель:            Салфетка- не пустяк!

Вам: обращаясь с милой деткой,

не торопитесь, будьте метки.

Не многое возьмёшь наскоком:

не в лоб пойдём, но хитро- сбоку.

Фауст: Достань хоть локон завитой!

Сведи меня  в ея покой!

Достань с груди ея платочек,

с бедра- повязку, нету мочи!

Мефистофель: Дабы, хозяин, утолиться

                         вам, я готов поддать:

                         минуты незачем терятью,

                         я нынче вас сведу в светлицу.

Фауст: Увижу? Овладею?

Мефистофель:              Нет!

Ты утолишься , с наслажденьем,

уютом спальни тет-а-тет.

Фауст:  Отправимся?

Мефистофель: Пока что рано.

Фауст: Ты приготовишь ей подарок!

Мефистофель: Уже дарить? Он преуспеет.

                          Я знаю милое местечко:

                          подарок клад да обеспечит.

                          Мне- на свиданье с погребеньем.

22.

Я не понимаю, зачем собственно Генри Блюмфельд приехал. Только чтоб музыка играла? Чтоб на неё дамы приходили?
Однажды прокрался Злотогор, Ксавер Злотогор, магнетизёр, в "пятичасовый" зал. Он принял свою шельмовскую мину еврея-подростка, он идёт между столиков так и сяк, а ещё он целует ручки дамам, а те все благосклонно кивают ему и просят присесть.
Ему приходится присаживаться поочерёдно за каждый стол, везде на пять минут, и на прощанье он целует ручки- за час расцеловал их дюжину пар.
Он подходит и ко мне. Звонимир,тот сидит рядом, спрашивает его: "Это вы мужчина с ослом?"
-Да, -отзывается Злотогор несколько отчуждённо, ведь он тихоня, его стихия- тишина, ему претит шумливость Звонимира.
- Хорошая шутка, -не унимается Звонимир, и не знает, что его громкая радость не ко двору.
Её-то Ксавер Злотогор вообще не переносит.....................................
Паче чаяния, Злотогор подсаживается ко мне- и рассказывает, что у него есть хорошая идея. Ныне в городе нет доступных салонов магнетизма, а Ксавер желает занять свой отпуск: поработать частным образом. В отеле, в своей комнате на четвёртом этаже. Он желает принимать дам, страдающих мигренью.
- Шикарная идея!- кричит Звонимир.
- Герр доктор!- зовёт Звонимир военного врача. А Злотогор, магнетизёр, вот тут сидит рядом, он бы зарезал Звонимира.
А сильная натура Звонимира не щадит какой-то "магнетизмус".
К нам подходит военный врач.
- У вас появился сильный конкурент, -молвит Звонимир- и указывает на магнетизёра.
Ксавер Злотогор подскакивает,- он ожидал худшего, чем крик Звонимира- и выкладывает доктору о своём намерении.
- Слава Богу, -отзывается доктор, который практикует неохотно, -теперь впредь не стану прописывать аспирин. Буду направлять к вам всех пациенток.
- Общее спасибо,- молвит Злотогор и отнекивается.
А на следующий день пришли две дамы, передали письмо Злотогору наверх. В отель клиентки не желают, но Злотогору нипочём. Он ходит по домам магнетизировать.
- Замечательно,- говорю я Звонимиру,- видишь, как люди преображаются, ибо Блюмфельд, мой шеф, здесь?
- И у меня есть идея.
-Да?
- Блюмфельда погубить.
- Зачем?
- Да так, ради удовольствия, это вовсе не деловая идея, вам она ни к чему.
- Ты вообще знаешь, зачем Блюмфельд здесь?
- Чтоб делать гешефты.
- Нет, Звонимир, Блюмфельду наплевать на эти гешефты. Хотел бы я знать, зачем он здесь. Наверное, влюблён в даму. Но ведь её мог бы он забрать отсель. Дама- не дом, и она может выйти замуж за Генри. Тогда её сложнее забрать с собой, чем дом. Я не верю в то, что Блюмфельд приехал сюда, чтоб восстанавливать фабрику покойного Майблюма. Игрушки не интересуют его. у него достаточно денег, чтоб обеспечить игрушками четверть Америки. Он приехал, чтоб финансировать кинематограф на своей родине? Он вовсе не дал денег Нойнеру, чьи рабочие продолжают бастовать уже пятую неделю!
- Почему он не даёт никаких денег?- спрашивает меня Звонимир.
- Спроси же его.
- Я не стану расспрашивать его. Это меня не касается. Это низость.
Мне кажется, что Нойнер, ему фабрика уже ни к чему, рассчитывал только на Блюмфельда. Теперь плохие времена- деньги теряют свою ценность. Абель Глянц говорит, что Нойнеру милее спекулировать на Цюрихской бирже, он торгует валютой. Нойнер каждый день получает телеграммы из Вены, Берлина, Лондона. Ему стучат курсы- он стучит свои предложения: что ему дела до фабрики?
Это ужасно, растолковывать Звонимиру такие вот мудрёности- тот не желает понимать их, ведь чувствует, что придётся помучиться, а он всего-то именно крестьянин. который ежедневно ходит в бараки, не только ради возвращенцев, но оттого, что бараки находятся на опушке полей, а душа Звонимира тоскует по боронам и косам, и по птичьим испуганным стаям родимой пашни.
Что ни день приносит он мне новости "с белого хлеба", а в кармане прячет он голубые васильки. Он бранится потому, что в этих краях к крестьян никакого понятия о правильном земледелии- те любят отпускать коров на выпас, пока они не попадут зверю. Скот бегает по полям, попробуй загони его.
И вспуганных птиц, и валуны не забыть ему. Он приходит домой вечером, Звонимир Пансин, крестьянин- с великой тоской по земле и дому. Он будит мою совесть,- пусть он скучает по полям, а я -по улицам - заражает меня. Это как песни родины, когда один затянет свою, другой свою - и различные мелодии становятся похожими, и все певцы- как разные инструменты одной капеллы.
Людская тоска по домам пробуждается вовне, она всё растёт, если стены её не сдерживают.
В воскресенье утром иду я по меже: в рост людской вымахали злаки, а ветер завис в белых облаках. Я медленно шагаю прямо на кладбище, хочу найти могилку Санчина. Столь много людей умерло за это недолгое время, голи перекатной- вот они, покоятся вблизи могилы клоуна. Худо беднякам в это время, а смерть их захлёстывает дождевыми червями. я отыскал могилу Санчина и подумал, что следует попрощаться с последней оставшейся его земной памятью, с добрым клоуном, которому пережить бы Генри Блюмфельда,- возможно, даже заслужил бы он гастроли на юга?
Я перешагнул низкую изгородь, ступил на иудейскую половину- и заметил, как возбулись бедные евреи, нищие, которые живут от милости с больших состояний. Они стояли уже не поодиночке, как плакучие ивы в начале аллеи, но кучкой- и говорили много, громко. Я разобрал фамилию Блюмфельд- и немного прислушался, и понял, что они ждут Генри.
Это показалось мне весьма важным. Я спросил нищий- и те ответили мне, что сегодня годовщина смерти старого Блюмфельда, и что Генри, его сын, оттого придёт.
Нишие знали даты смерти всех богачей, и они также знали, почему Блюмфельд здесь. Нищие знали это, не фабриканты.
Генри Блюмфельд явился, чтоб поселить своего покойного отца Йехиэля Блюменфельдаю. Он пришел, чтоб поблагодарить отца за миллиарды, за талант, за всё, что сам приобрёл. Генри Блюмфельд приехал не для того, чтоб основать кино, или- фабрику игрушек. Все люди верили, что он прибыл из-за денег или ради фабрик. Лишь нищие знали причину Блюменфельдовой поездки.
Это было возвращение на родину.
Что ни день приносит он мне новости "с белого хлеба", а в кармане прячет он голубые васильки. Он бранится потому, что в этих краях к крестьян никакого понятия о правильном земледелии- те любят отпускать коров на выпас, пока они не попадут зверю. Скот бегает по полям, попробуй загони его.
И вспуганных птиц, и валуны не забыть ему. Он приходит домой вечером, Звонимир Пансин, крестьянин- с великой тоской по земле и дому. Он будит мою совесть,- пусть он скучает по полям, а я -по улицам - заражает меня. Это как месни родины, когда один затянет свою, другой- свою - и различные мелодии становятся похожими, и все певцы- как разные инструменты одной капеллы.
Людская тоска по домам пробуждается вовне, она всё растёт, если стены её не сдерживают.
В вомкресенье утром хожу я по межам: в рост лодской вымахали злаки, и ветер завис в белых облаках. Я медленно иду прямо на кладбище, хочу найти могилку Санчина. Столь много людей умерло за это недолгое время, голи перекатной- вот они, покоятся вблизи могилы клоуна. Худо беднякам в это время, а смерть их переполняет дождевыми червями. я отыскал могилу Санчина и подумал, что следует попрощаться с последней оставшейся его земной памятью, с добрым клоуном, которому пережить бы Генри Блюмфельда,- возможно, даже заслужил бы он гастроли на юга?
Я перешагнул низкую изгородь, ступил на иудейскую половину- и заметил, как возбулись бедные евреи, нищие, которые живут от милости с больших состояний. Они стояли уже не поодиночке, как плакучие ивы в начале аллеи, но кучкой- и говорили много, громко. Я разобрал фамилию Блюмфельд- и немного прислушался, и понял, что они ждут Генри.
Это показалось мне весьма важным. Я спросил нищий- и те ответили мне, что сегодня годовщина смерти старого Блюмфельда, и что Генри, его сын, оттого придёт.
Нишие знали даты смерти всех богачей, и они также знали, почему Блюмфельд здесь. Нищие знали это, не фабриканты.
Генри Блюмфельд явился, чтоб поселить своего покойного отца Йехиэля Блюменфельдаю. Он пришел, чтоб поблагодарить отца за миллиарды, за талант, за всё, что сам приобрёл. Генри Блюмфельд приехал не для того, чтоб основать кино, или- фабрику игрушек. Все люди верили, что он прибыл из-за денег или ради фабрик. Лишь нищие знали причину Блюменфельдовой поездки.
Это было возвращение на родину.
Я ждал Генри Блюмфельда. Он прибыл один, он пешком придёл на погост, Его Величество Блюмфельд. Я видел его стоящего у могилы старого Блюменфельда, и плачушего. Он снял очки- и слёзы катились по кго худым щёкам, а он утирал их своей детской ручонкой. Затем вынул он пачку банкнот,- нищие налетели что рой мух- Генри пропал посреди множества чёрных фигур, он раздавал деньги, чтоб выкупить собственную душу из греха денежного.
Я не желал уйти незамеченным, я пошёл прямо к Блюмфельду и поздоровался с ним. Он вовсе не удивился моему присутствию- чему вообще удивляется Генри Блюмфельд? Он подал мне руку и попросил сопросидить его в город.
- Я каждый год приезжаю сюда, -говорит Блюмфельд,- проведать своего отца. Да и город не в силах я забыть. Я -"восточный" еврей, тут повсюду наша родина, где наши преставившиеся предки. Если бы мой отец умер в Америке, я бы там был как дома. Мой сын будет стопроцентным американцем, ибо я умру в Америке, там меня и похоронят.
- Я понимаю, мистер Блюмфельд,- я был тронут и говорил с ним, как со старым другом.
- Жизнь столь видимо связана со смертью, а живые- с мёртвым родичами. И нет краю этому, никакого избавления- всё вперёд и заново... В этом крае живут лучшие шнореры (т.е., нищие, попрошайки, с идиш. -прим. перев.),-  снова с восхищение мговорит Блюмфельд, ибо он- человек дня и реальности, и он забывается лишь раз в год.
Я провожаю его в город; люди приветствуют нас, а я переживаю ещё одну радость: мой дядя Фёбус Бёлёг проходит мимо- и здоровается первым, да сколь почтительно, а я снисходительно улыбаюсь ему, как будто я- его дядя.
 
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

9.

Санчин внезапно заболел.
"Внезапно", говорят все ,а не знают, что Санчин десять лет кряду беспрестанно умирал. День за днём. В симбирском лагере год назад вот так один вдруг умер. Щуплый еврей. Он упал однажды пополудни, когда подчищал кашу из своего котелка- и умер. Он лежал на животе, протянул ноги и руки и был мёртв. Тогда кто-то сказал: "Эфраим Кроянкер внезапно скончался".
- Номер 748-й внезапно заболел,- говорят горничные.
На трёх верхних этажах отеля вообще никаких имён не существует. Всех кличут номерами комнат.
Номер 748-й -это Санчин. Полураздетый, лежит он в кровати и курит, и не желает никакого доктора.
- Это наследственная хворь,- молвит он.- Лёгкие слабы. Наверное, у меня они ещё были здоровые, ведь когда я родился, то оказался здоровым парнем и вопил так ,что акушерке пришлось заткнть ватой уши. Но со зла, а может быть, оттого, что места не нашлось в комнатке, меня поклали на подоконник. Вот с той поры я и кашляю.
Одетый в одни брюки, лежит Санчин в кровати, босоногий. Я вижу, что ступни его грязны, а пальцы его ног в "петушиных глазах" ,они покороблены ревматизмом и грибком. Большие пальцы горбаты и кривы.
Он не желает никакого врача, а отец его, и дед тоже умерли без докторов.
Приходит Гирш Фиш и предлагает некий укрепляющий чай. надеется продать его "за достойную цену".
Когда он видит ,что покупателя не находится, обращается ко мне: "Наверное, вы желаете купить счастливый номер?"
- Давайте!- соглашаюсь я.
- Розыгрыш состоится в ближайшую пятницу, это верные цифры.
Они- 5, 8 и 3.
Вбегает, запыхавшись, Стася, она не дождалась Игнаца с лифтом. На её щеках румянец в слезах.
- Вы должны дать мне денег, герр Фиш, -говорит она.- Санчину нужен врач.
- Когда купи`те и чай , -откликается Фиш и украдкой смотрит на меня.
- Я оплачу услуги врача, -говорю я и покупаю чай.
- Успокойтесь ,господин Санчин, - говорю я по-русски.- Стася пошла за врачом.
- Почему мне не сказали?- возбуждается Санчин.
Я насилом тисну его к матрацу.
- Надо окно отворить, бабы, слышь ты?! Надо окурки выбросить и пепел убрать. Доктор, естественно, выбранит нас за курение. Таковы они все, доктора. А кроме того, я небрит. Подайте мне мой нож. Он лежит на комоде.
Но бритвенный нож не лежит на комоде. Фрау Санчин находит его среди швейных принадлежностей. Она им пользовалась вместо ножниц, обрезала пуговицы с брюк.
Я должен подать Санчину стакан воды; больной увлажняет себе лицо, достаёт зеркальце из кармана брюк, держит его в левой руке, кривит рот, высовывает язык направо так, что кожа натягивается -и бреется без мыла. Он порезался только раз, "потому, что вы сглазили"- и я пристыженно отвожу глаза в угол комнаты. Затем Санчин сигаретной бумагой заклеивает порез.
- Скоро придёт доктор.
Его я знаю. Он каджый день посиживает в "пятичасовом" зале отеля. Он был военным врачом. Он, видать по-прежнему в делах; у него строгая, по-военному чёткая походка отставного офицера и пухлый животик.
Он по-прежнему носит малые шпоры, хоть и одет в гражданское платье, носит длинные брюки со штрипками. Его прямая осанка, железный взгляд, его зычный голос блистают как на императорских манёврах.
Лишь Юг* можно спасти, -молвит доктор,- но, если вы туда не отправитесь, то Юг придёт к вам, ждите.
Чеканя шаг, доктор подходит к двери и звонит. Он звонит терпеливо, а тем временем говорит, на отпуская большого пальца с кнопки звонка; это длится несколько минут- и вот, слуга стучит в дверь.
Горничный принимает военную стойку перед доктором, который своим добрым командирским голосом приказывает ему: "Подайте мне винную карту!"
В комнате воцаряется минута молчания; глаза Санчина блуждают, выпытывая секрет, от врача ко мне и Стасе.
- Бутылку малаги и пять рюмок, за мой счёт, -командует доктор.
- Соль медицины вот в чём, -затем со значением молвит он Санчину,- три рюмочки вина ежедневно, понимаете меня?
Доктор наливает до половины все пять рюмок и по очереди протягивает их нам. При этом замечаю я, что доктор стар. Его костлявые руки покрыты сетками синих жилок и дрожат.
- За ваше здоровье, -обращается доктор к Санчину- и мы вместе чокаемся рюмками. Это весёлый чёрный капустник.
Я подаю старому доктору шляпу и палку, а Стася нас провожает в коридор.
- Больше двух рюмок он не переживёт, -говорит нам доктор. - Ну, ему говорить об этом не надо. Завещания от него не требуется.
Доктор, стуча тяжелой палкой в каменные плиты, в сопровождении звенящей музыки шпор уходит прочь. Он не желает никаких денег.
Этим вечером я сопровождаю Стасю в варьете.
Программа всё та же. Только вот в ней образовалась дыра, или это мне так кажется, ведь знаю, что Санчина недостаёт. Его осёл с огненно-рыжими мочками длинных, то встающих торчком, то опадающих ушей топчется по сцене. Он что-то ищет на досках, ему недостаёт Санчина, задорного Санчина, шаром катаюшегося по сцене тела Санчина, его хриплого, срывающегося голоса, его подбадривающих возгласов, его истой клоунской бравады. Осёл встаёт на задние копыта. танцует "жестяной" марш -и понуро уходит прочь.
Я встречаю Александера Бёлёга; он сидит в первом ряду и кушает бутерброд с зернистой икрой, держит его большим и средним палцами растопыренной мальчишеской ладошки. Когда настапает черёд танцевального номера и на сцену выходит Стася, Александер кривит уголот ротика, но это продолжается только миг, ибо Бёлёг цепляет свой монокль.
Затем мы со Стасей идём домой. Мы выбираем тихие улочки, смотрим в освещённые окна без занавесок, окна оскоменно бедных домишек, где малые еврейские детки едят хлеб с редькой утыкаясь в большие горшки.
- Вы заметили, сколь печален был Август?
- Кто такой Август?
- Осёл Санчина. Они уже шесть лет работают вместе.
- Уж "Савой" остался бедняге, вся сцена, -говорю я только потому, что боюсь молчания.
Стася ничего не говорит- она ждёт от меня каких-то иных слов, именно тогда, когда мы выходим на рыночную площадь; мы направляемся к отелю последним проулком- тут Стася несколько медлит, она бы охотно задержалась.
Мы больше не говорим ни слова, пока не садимся в лифт Игнаца. Тут нам становится стыдно от контролирующего взгляда лифтбоя- и мы перебрасываемся пустяковыми фразами.
В эту ночь Стася перетаскивает кровати фрау Санчин и её детей в свою комнату и просит меня остаться рядом с умирающим.
Санчин весел. Он многажды поблагодарил Стасю, взял её ладонь, и мою, сжал их вместе.
Та ночь была страшной.
Я припоминаю ночи в холодных, открытых заснеженных полях, сторожевые ночи, снежные ночи Подолии, в которых я мёрз; и те сумерки, сигнальнами ракетами озаряемые , когда тёмное небо было напугано красными, горящими ранами. Но ни одна из пережитых мною между жизнью и смертью ночей не была столь страшна.
Лихорадка Санчина крепчала не по часам. Стася приносила смоченные уксусом платки, мы клали из на лоб умирающего- это не помогало.
Санчин бредил. Ему представился свой бенефис. Клоун Августа, нежно, ласково, протягивал ему руку, манил зверя куском сахара как перед началом представления. Санчин подскакивал и кричал. Он хлопал в ладоши как в варьете на бис. Он тянул вперёд голову, шевелил ушами, по-собачьи навострял их и внимал аплодисментам.
- Хлопайте, -говорила Стася- и мы аплодировали.  Санчин кланялся.
Утром он лежал в холодном поту. Крупные капли на его лбу набухали как стеклянные желваки. Воняло уксусом, мочой, по`том.
Фрау Санчин тихонько хныкала, упёршись головой о дверной косяк. Мы позволили ей выплакаться.
Когда мы сос Стасей вышли прочь, то поздоровались с Игнацем, "гутен морген". Он, разумеется, стоял в коридоре как на своём привычном, единственном во всём мире посту.
- Санчин, пожалуй, помрёт? -спросил Игнац.
В этот миг почудилось мне, будто Смерть приняла облик этого старого лифтового и ждёт своей поживы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы      
* т.е. юг распадающейся Австро-Венгерской империи, -прим. перев.