27.

Однажды утром пропали Блюмфельд, Бонди, шофёр и Христоф Колумбус.
В комнате Блюмфельда лежало письмо для меня- Игнац его доставил.
Блюмфельд отписал:

"Многоуважаемый господин, благодарю Вас за вашу помощь и позвольте мне передать вам гонорар. Мой внезапный отъезд вы поймёте. Если ваш путь протянется в Америку, то будьте любезны, не забудьте посетить меня".

Я нашёл гонорар в особой бандероли. Он оказался воистину королевким.
Совершенно тихо убежал Блюмфельд. С погашенными фарами, на беззвучных колёсах, без гудков, во тьму ночи бежал Блюмфельд от тифа, от революции. Он проведал было своего покойного отца- и никогда впредь не вернётся на свою родину. Он приструнит свою тоску, Генри Блюмфельд. Никакие препятствия не в силах очистить мир от денег.
Вечером  собирались гости в баре, они пили и говорили о внезапном отъезде Блюмфельда.
Игнац приносил экстренные выпуски газет из соседнего города- там рабочие бились с войсками из столицы.
Офицер полиции рассказывал, что уже срочно звонят насчёт военного подкрепления.
Фрау Джетти Купфер явно покрикивала: голым девочкам пора на выход.
Тут громыхнуло.
Пара бутылок свалилась с буфета.
Слышен был звон расшибаемых оконных стёкол.
Офицер полиции метнулся вон. Фрау Джетти купфер зарперла на дверь на засов.
- Отворите! -кричит Каннер.
- Думаете, нам угодно с Вами подыхать?- взывает Нойнер- и пятна горят на его скулах, будто кармином подмалёваны.
Нойнер пихает прочь фрау Джетти Купфер- о отворяет дверь.
Портье истекает кровью в своём кресле.
Пара рабочих стоят в фойе. Один метнул ручную гранату. Извне в проулок напирает громадная толпа, и кричит.
Гирш Фиш в кальсонах спускается сюда.
- Где Нойнер?- спрашивает рабочий, который бросил гранату.
- Нойнер дома!- отвечает Игнац.
Он не знал, то ли ему бежать к военному врачу, то ли -в бар, чтоб предупредить Нойнера.
- Нойнер дома!- говорит рабочий толпе в проулке.
- К Нойнеру! К Нойнеру! - кричит женщина.
Проулок пустеет.
Портье мёртв. Военный врач отмолчался. Я никогда ещё не видал его таким бледным.
Всё барное общество разбегается. Нойнер -особенным образом, в сопровождении офицера полиции.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Кто-то постучал в дверь квартиры. Назнин вначале приотворила дверь на цепочке, затем сняла её- и открыла гостям.
- Никто не говорит этого ему в лицо, -миссис Ислям рассказывала Разие Икбал,- но всё шушукаются у него за спиной. Не нравятся мне это сплетничание.
Назнин обменялась с гостьями "салямами" и отправилась приготовить чаю.
Миссис Ислям складывала носовые платки и, сидя на диване, склоняясь к низкому столу, совала их в наплечники своего плиссированного жакета.
"Распространение слухов- наша национальная забава,- молвила Разия.- Нельзя сказать, что она хороша. Часто в слухе нет ни щепоти правды". Она искоса посмотрела на Назнин, которая выставляла не стол чайные принадлежности. "Да что они всё перемывают косточки? Если ещё раз от кого услышу это, всё выскажу ему в глаза".
- Ну-у...- потянула миссис Ислям. Она откинулась на коричневую спинку дивана. Рукава её жакета пузырились и топорищились. Поверх чёрных носков на ней были вязанные гетры. Назнин глядела сквозь стекло столешницы и видела, как миссис Ислям перебирает ногами от возбуждения, которое не выдавало её лицо.
- Да, так и есть,- молвила Разия. -Худшее, что может статься с любой женщиной.
- А если ты решишься прыгнуть с семнадцатого этажа, то всё, конец,- миссис Ислям вынула носовой платок и вытерла незаметную испарину с кромки волос.
Один взгляд на гостью повёрг Назнин в невыносимый жар.
- Если прыгнешь с такой верхотуры, то после костей не соберёшь,- согласилась Разия. Она приняла чашку чаю из рук Назнин в свои по-мужски крупные ладони. Она была обута в широкие туфли с высокой шнуровкой, на толстой подошве. Именно сари странно выглядело на ней. "Но, конечно, то был несчастный случай. А что ещё?"
- Ужасный случай,- молвила миссис Ислям.- Но все шепчутся на спиной вдовца.
Назнин прихлёбывала чай. Было уже десять минут пятого, а она лишь покрошила две луковицы. Она ещё не слыхала о несчастном случае. Чану не обмолвился. Назнин желала узнать, что за женщина погибла такой ужасной смертью. Хозяйка молча задумала пару вопросов гостьям, про себя всё повторяла их на всё лады, чтоб не забыть.
-Стыдоба,- молвила Разия и улыбнулась Назнин. Назнин заметла, что Разия выглядит так, будто говорит одно, а думает другое. Когда она улыбнулась, то выглядела позабавившейся, хотя и опустила уголки губ вниз чтоб означить сожаление, а не смешок. Разия была длинноносой, она всегда смотрела на тебя не прямо, а несколько со стороны, словно оценивала собеседника, если только  не подтрунивала над ним.
Мисс Ислям вздохнула, мол, и впрямь позорище. Она достала свежий платок и высморкалась. Выдержав некоторую паузу, она спросила Разию: "Ты слыхала о Джорине?"
- Да слыхала кое- что, -обронила Разия, словно никакая новость о Джорине не способна заинтересовать её.
- И что скажешь?
- Это зависит,- отвечала Разия, свесив нос в чашку с чаем,- от того, что именно ты имеешь в виду.
- Я не прибавлю ничего к общеизвестному. Трудно таить тайны когда выходишь на работу.
Назнин заметила, сколько любопытства сквозит во взгляде Разии, которая не знала многого из того, что было известно мисс Ислям, которая ведала всё обо всех тут. Она прожила в Лондоне уже около тридцати лет, а если ты здесь- бенгалка, то как и что сможешь утаить от неё? Мисс Ислям оказалась первой знакомой Назнин здесь, в самом начале её столичной жизни, ещё когда голова её шла кругом, а всё вокруг казалось сном, а настоящая жизнь являлась только в ночных снах. Чану оценивал мисс Ислям как "респектабельную". Немногие удостаивались им такой чести. "Видите, -сказал однажды Чану, впервые заговорив об иммигрантах, -большинство нашего народа- стадные люди. Они льнут друг к дружке потому, что явились сюда из одного района. Они знакомы, уроженцы одного или из соседних сёл, а когда поселяются в Тауэр Хэмлетс, то думают, будто и здесь- село. Большинство из них пробрались сюда на кораблях. Они нанимались бесправными чернорабочими, только бы доплыть, а то и прятались в трюмах среди крыс". Он откашлялся и продолжил свою речь, обращаясь к стене комнаты так, что Назнин с удивлением воозрилась было на неё. "А стоит им только спрыгнуть с палуб и прошмыгнуть сюда, как они снова ощущают себя в родных сёлах. И вот видите, для белых особ мы все на одно лицо: грязные обезьянки, а тут -наш обезьяний клан. Но эти люди- селяне. Необразованные. Безграмотные. Косные. Без амбиций". Он снова сел и стал похлопывать себя по животу. "Я не презираю их, но что поделать? Если человек разве что водил рикшу**** и всю жизнь не держал в руках книги, что от такого вам ждать?"
Назнин дивилась миссис Ислям. Если та знает дела всех, то должно быть, общается с каждым, селянином или нет. И всё же мисс Ислям была респектабельна.
- Ходит на работу?- Разия обратилась к мисс Ислям.- Что сталось с мужем Джорины?
- Ничего не сталось с мужем Джорины,- отрезала мисс Ислям. Назнин восхотилась: слова гостьи прогремели автоматной очередью. Да, поздно спрашивать насчёт женщины ,упавшей с семнадцатого этажа.
- Её муж по-прежнему работает,- сказала Разия, словно передающее устройство связи.
- Её муж работает, но она никак не наполнит свою утробу. В Бангладеш одно жалованье кормит дюжину иждивенцев, а Джорина никак не насытится одна.
- Куда она ходит? На швейную фабрику?
- Смешиваясь со всякими якими: с турчанками, англичанками, еврейками. Всякой твари по паре. Я не старомодна,- сказала мисс Ислям.- Я не ношу буркха*. Парда** у меня на уме, что важнее всего. Кроме того, надеваю кардиганы и анораки***. Но если ты мешаешься со всем этим народом, пусть даже добрым, тебе следует отбросить прежние привычки, расстаться со своей культурой, чтоб принять их обычаи. Вот такие дела.
- Бедная Джорина, -проронила Разия, -можешь себе представить?- она обратилась к Назнин, которая не смогла.
Гостьи продолжили разговор, а Назнин заварила ещё чаю, и ответила им на вопросы относительно себя самой, и всё думала насчёт обеда, который минает, и о том, что её нечем побаловать гостей.
"Доктор Азад знает мистера Дэллоуэя,- Чану объяснил было Назнин.- Он влиятелен. Если он замолвил словечко , продвижение мне обеспечено. Вот как это делается. Смотри, чтоб специи хорошо прожарила, а мясо нарежь большими ломтями. Хочу сегодня поужинать по-настоящему".
Назнин расспросила о детях Разии, у неё двое: мальчик и девочка, трёх и пяти годков. Дети её играли дома у тётушки. Она ещё осведомилась насчёт артрита миссис Ислям: у неё болела бедренный сустав,- та поохала, мол, действительно, нога болит не на шутку, но большого внимания не сто`ит, надо терпеть. И теперь, когда беспокойство по поводу ужина понемногу начало одолевать хозяйку, гости, наконец, поднялись, а Назнин направилась к выходу и, стоя у отворённой ею двери, ждала, пока те уйдут, чувствуя себя невежей.

_________Примечания переводчика:__________________
* Буркха - платок, которым женщина-мусульманка закрывают себе лицо;
** парда- паранжда ниже уровня глаз;
*** т.е. женские жакеты и куртки с капюшонами;
**** rickshaw- это повозка, которую толкает или ведёт "водитель рикши"; мы, русские, путаем: "рикша"- такси, а не таксист.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

(Следующие персонажи -проходящие мимо.)

Первая дама: Знаете, душенька моя, как она тянет верхнюю до? ...как соловей...
Вторая дама: Говорят, что с дирижёрами она...
Прохожий: Но говорю тебе, это в последний раз, в наипоследнейший раз... ты ещё узнаешь меня...
Лоренц:  ... на земле сплошная темень,... но светла вода...
Первая дама: Никогда б Корени не доверила это, никогда, никогда! Пора ему наконец понять то, что от него, легкомысленного, отвернулись все выдающиеся личности...
Первый мальчик: На паркинге я знаю заведение, где уже есть мороженое...
Второй мальчик: Если ты мне одолжишь гро`шей*...
Первая дама из народа: Мертвец, нет, убийца.
Вторая дама из народа: Но полиция снова, как всегда, опоздала.
Первая дама из народа: Ужасно... горло перерезано...
Лоренц: ... на земле сплошная темень...

(Шум: мокрые шины автомибилей- по широкому проспекту, пожалуй Кернтенштрассе (по Каринтской улице) , вначале равномерно, затем приближаясь, все люди останавливаются. Свисток.)

Постовой: Вы, на красный свет нельця пересекать проезжую! Слышали? Стоят же остальные. Гер-р-р-р-р! Да, Вы!

(Толпа, слышно, приходит в движение. Визг тормозов приближающегося авто. )

Мандль: Алло, герр Лоренц, это вы?
Лоренц: Езус, герр Мандль!
Мандль: Тот на вас порядочно наорал, ага? Вы на пути домой... или ещё по дороге в милую вам фирму?
Лоренц: Нет ,я не в милую фирму иду, но и не домой. Я живу в Седьмом округе. Сегодня ушёл с работы раньше. Желаю чуточку прогуляться...
Мандль: Вот как, по крайней мере теперь я не одинок. Я как раз должен скупиться, у моей жены, знаете ли, день рождения.
Прохожий: Я назову фривольным это, пусть... эта молодость... про`пасть...
Мандль: Я мечусь уже четверть часа, от прилавка к прилавку- и совершенно беспомощен.
Прохожий: На слух, так он из Рима. В Сицилии, говорите вы...
Прохожая: Проходите мимо, вы, не глазейте...
Мандль: Мне ничего не приходит в голову, не знаю, что ,например, в последнюю минуту муж купил бы жене в подарок. Вы планируете свои покупки, точно, на недели вперёд. Знаю за собой грешок, всегда в последний момент...
Прохожая: Я бы себя отхлестала по щекам... кто ещё может ныне положиться на его память. Мои нервы, доложу тебе, в состоянии...
Прохожий: Грандиозно... грандиозно... от Индокитая до Аргентины.
Лоренц: Я не покупаю, то есть, такие вещи я не покупаю никогда. Я неженат...
Прохожий: 150 000 шиллингов, эти налётчики...
Лоренц: А утром моя хозяйка приносит мне завтрак, на обед я ем хлеб, и вечером-тоже, с чаем... и больше я ни в чём не нуждаюсь.
Мандль: Но, дорогой Лоренц, в таком случае вы экономите уйму денег. Или вы ими, так себе, тайком, кому-то пособляете? (Цинично смеётся.) С кем не бывает... Да вы так покраснели.
Лоренц: Я же не краснею.
Мандль: Да успокойтесь же Вы. Знаете что, пройдёмтесь-ка вместе, а вы поможете мне сделать покупки.
Лоренц: Да я не разбираюсь... но помочь выбрать подарок ...для дамы ... пожалуй, лучше вам одному...
Прохожая: Франци!!! Франци!!! Франци!!!
Мандль: Как? Сколько же вам лет ,в самом деле? По виду не скажешь: иногда вы выглядите оробевшим подростком, затем снова- исстрадавшимся мужем... да, жизнь... такова она: всякому нести собственную ношу, да? Вы тоже, вы убеждены, да, я уверен в том, что это нелегко, ага?
Лоренц: Да, но зимой я езжу в горы. Не знаю, ведомо ли вам, что я уже шесть лет тружусь в фирме. Только недавно я получил повышение по службе, но полагаю, что чистыми получаю меньше прежнего... эти налоги... но что остаётся, я коплю на зиму.
Мандль: Вот как, значит, вы для неё работаете. Да, это хорошо, планировать на будущее. Некоторого рода роскошь.
Прохожая: Уволь меня, те, которые всё же красят волосы...
Мандль: И я б охотно съездил в горы. Моя жена предпочитает летом ездить на купание. но из моего желания ничего не выйдет, нет, абсолютно, все планы насмарку, у нас, по крайней мере. Вам лучше, вы увереннее. Вы всегда такой молчун. Молчаливым всегда всё удаётся лучше. Я несказанно удивлён: как только вы решились на беседу.
Лоренц: О, да поговорить я уж...
Мандль: Скажите на милость, как вам это? вот, шёлковый платок. Подойдите-ка, сюда, поближе! Что скажете насчёт этих платков? Думаете, что несколько, хм... ценник верный... 80 шиллингов. (Присвистывает.)
Лоренц: Да, пожалуй, этот шёлковый платок, зелёный, да, пожалуй очень... верно, стильная вещь.
Мандль: Он безумно дорог. Видали, а? Такая цена, полагаю, для шёлковый платков не годится. Пожалуй, пару чулок. Чулки хороши, они непременно пригодятся моей жене.
Лоренц: О да, чулки ,наверное, намного больше подходят.
Прохожая: Глянь-ка: платье!
Прохожий: Пойдём! А то опоздаем на премьеру.
Мандль: Или носовые платки. Они очень практичны. И они всегда нужны.
Лоренц: Да, носовые платки очень практичны.
Мандль: Куплю носовые платки и цветы. Нахожу выбор "женерё"
Лоренц: Же... не... рё, точно. Носовые платки и цветы.
Мандль: Наверное, этого всё же маловато. Я мог бы ещё немного сладостей, пару бонбоньерок, пожалуй...
Лоренц: Да, пожалуй...
Мандль: Угодно ли вам ассистировать мне? Прежде всего, мне нужно взять да и купить носовые платки... или вам угоднее подождать? Клянусь вам, я скоро обернусь. Я должен научиться решаться побыстрее.
Лоренц: Тогда я лучше подожду вас. Буду здесь, недалеко, прохаживаться. Или пройдусь немного по направлению к набережной, если вам туда по дороге.
Мандль: Ну разумеется. (Он обращается к магазину, дверь отворяется, продавщица приветствует Мандля, дверь сразу же затворяется.)

Уличный снова шум нарастает, настоящая жанровая сценка.

Продавец бритвенных лезвий: Не проходите мимо, господин хороший, не проходите, не взглянув на мой патент. "Клингельфикс" звучит как бритвенный звон. "Клингенфикс" значит тоньше бумаги, нежнее дыхания. "Клингенфикс"  - и довольно каждому: не надо стричь, режет любую бороду, то ли мягкую, то ли жёсткую, приобретайте "Клингенфикс".
Прохожая: Проходи же, кому нужна эта чепуха...?
Прохожий: Да бесят эти зазывалы, всегда их тут...
Старая дама: Воздушные шары, голубые и розовые воздушные шарики. Два шиллинга, мой господин! Не желает ли достойный господин приобрести шарик для фрёйляйн невесты? Вашим деткам - голубой шар, достойный господин.
Лоренц: Нет, спасибо, не нужен мне никакой воздушный шар.
Шарманщик (хриплым голосом, притом - под музыку шарманки, вертит ручку.):
Меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой,
не заботьтесь, забудьтесь,
не заботьтесь, забудьтесь:
меж сегодня и завтра
пролегли ночь с мечтой...

__________Примечания переводчика:_____________
* грош- сотая часть австрийского шиллинга;
** genero:s-  восхитительным (фр.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Они забыли друг дружку. Тропа, что долго петляла в высоких зарослях шиповнка по околице, вдруг протянула их прямо воле, свету и преподнесла двух молодых людей Флоренции: возьми их. И Мраморный Град принял дар. Он взял юношу, и взял девушку, да с тем и разлучил их.
     Ибо это была иная Флоренция, та что порознь похитила их. Город Беато Анджелико был родиной Симонетты, и она проходила его насквозь, отчуждённая страхом. вся в белом вверх к Санта Мария дель Фьоре. Молодой человек в пурпурном платье строго по мерке подражал отвесным мещанским замкам и рос вместе и их быстро строящимися башнями. Его облик развивался, зрел и завершался словно под невидимым резцом. Он глядел на Арно вдоль и замер прислушиваясь. Затем молвил он сурово: "А ещё шумит".
      Симонетта свернула со своего таинственного церковного пути, прослышав оклик, смутилась и увидела Джулиано не тем, прежним, ведь повзрослел он.
      Нетерпелив, он протянул руку, стремительно, будто желал послать стрелу из невидимого лука: "Ты это ли не видишь?"
      Девушка ужаснулась. Она посылала свои взгляды вовне, беспомощно, быстро и наугад.
      Ища, осматривала она купола и фронтоны до самых позднезлатых гор Фиезоле, настророжённая, бледнела и снова переводила взор на ближнее. Её ресницы трепетали что крылья.
      Джулиано, опомнившись, понял, насколь жестоко затравил её бедные очи. А от раскаяния стал он молод, помолодел насколько возможно. А возлюбленная, прочувствовав это, выросла, удалилась, едва ли не по-матерински возвысилась над ним.
     Она потянула, не срывая, к себе цветок шиповника- и в белых лепестках-чашечках прочла тихую просьбу: "Уважь меня вестью. Я ни о чём не слыхала", но молвила так: "О чём ты? Укажи мне дым, который ты увидел. Помоги мне отыскать его и научи, что значит он".
     Юноша нерешительно поведал: "Занялся большой огонь во Флоренции. Монах ходил, чёрный, по всем улицам и учил: во всём, что любите вы, горит искушение. Я научу вас спастись от сияния".
     Донёсся шум Арно. Юноша засмотрелся на закат: на сплошную его роскошью и мотовство. Будто пристыженный, продолжил он медленно и робко:"Они снесли монаху любимое: кинжал, милую книгу, венецианские картины, золото, каменья, ожерелья..., многие дамы- бархат и пурпур, собственные волосы, и всё это жестокими своими руками предали огню". Юношеский голос осерчал и угас со словами: "... а за огнём- чад, пепел и бедность".
    Склонив чело, побрёл юноша дальше. Он не взял на себя признаться, что спрятал драгоценности в поленнице десять дён назад. Робко шагнул он к левому краю тропы. Точно так же к левому- Симонетта. Путь стал пуст. Солнце -над все этим. Меж парой будто поток образовался. Они слышали его шум.
     Тишь.
     Затем окликнули они друг дружку. Каждый- из собственного страху.
     -Джулиано.
     Тишь.
     -Симонетта.
     Тишь. Поток- всё шире.
     -Не бойся,- донеслось справа, издалека.
     Тишь. Затем- крик слева:
     -О чём думаешь?
     -Значит, люди уж бедны?
     -Да.
     А справа: "А Бог?"...
     Нечто крикнуло из юноши вовне: "Бог- тоже".
     Он остановился, шатался, искал опоры, а затем их юные тела встретились, замерли, срослись посреди пути словно о д и н  человек. Их глаза оставались закрыты. Пока они были слишком слабы чтоб где-либо быть вместе опричь этой ,общей, узкой ночи.
     Затем подумала Симонетта: "Где ты, любимый?"
     И глухо спросил себя Джулиано: "Как мне прозвать красу твою?"
     Они опечалились ,ибо каждый не мог отыскать образа другого.
     Затем согласно устремили они взгляды ...высоко, будто ища неба.
     Но тогда же отыскали друг дружку -и, узнав, улыбнулись. Будто молвили друг дружке: "Сколь глубок(-а) ты".
     Тогда не стало меж ними ни пути, ни потока.
     Дали всё стремились и стремились в темень, и осталось ровно столько мира, сколь им надобилось чтоб себя оширмить и ощутить себя одинокими. 

     После, когда девушку понемногу одолела истома, сказала она: "Эй, сегодня я хотела бы тебя к кому-нибудь свести. Но у меня больше нет матери".
     Тогда уж явились звёзды, а воздух дрожал в унисон колокольцам С.Никколо`.
     Тогда попросил он: "Веди меня к Богу".
     Она повела его в Порта С.Никколо` словно путеводный луч сквозь тенистый сумрак улиц. Взявшись за руки, будто шествуя во главе долгой, праздничной процессии, взошли они ступенями к церковке. Внутри они , преклонив колени, надолго остались среди всех и порознь.
    И тогда Бог был очень богат.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Герр Петер Ни`колас вслед за семьдесят пятым своим годом запамятовал тьму народу, и грустное, и доброе выветрилось из памяти старика, и счёт потерял он неделям, и месяцам ,и годам. Лишь о днях осталось у него слабое представление. Поскольку наблюдал он своими слабыми, всё слабеющими глазам всякий восход как выцветший пурпур и всякое утро как vieux rose (старая роза- фр.,прим. перев.) блистающее, перемены суток он всё-таки улавливал. В общем, они ему докучали, и старик воспринимал их как лишнюю, глупую докуку. Достоинства весны и лета также для него пропали. В конце концов, его почти всегда знобило. Оттого ему было безразлично, благодаря чему тепло: то ли от камина, то ли от солнца. Только вот что последнее- гораздо дешевле, это он знал. Поэтому что ни день ковылял он в городской парк и садился на долгую скамью под липой между Пепи и Христофом, стариками из дома призрения.
     Его дневные соседи-посидельцы были, пожалуй, постарше. Сев, герр Петер Николас кряхтели и кивал. Налево-направо кивал он как заведённый. Затем герр Петер Николас укоренял палку в песке и клал ладони на её кривой конец.
     А пото`м он мостил свой округлый, гладкий подбородок на тыл ладони и мигал Пепи налево. Он рассматривал, насколько ему это удавалось, его рыжую, будто вялую голову свисавшую с его обрюзгшей шеи, а широкая его седая борода, сдавалось Петеру, линяла, поскольку корешки поросли выглядели грязно-жёлтыми. Пепи сидел наклонившись вперёд, уткнув локти в колени, и плевал время от времени мимо рук в песок, где уже собралось болотце. Он при жизни пил немеряно ,а теперь, казалось, был обречён возвращать жидкостную ссуду земле с процентами в рассрочку.
     Не заметив перемен в Пепи, развернул герр Петер голову вполоборота вправо. Христоф только что всосал понюшку табаку и уж сощёлкивал заботливыми готическими пальцами улики сего предприятия с потёртого платья. Он был невероятно дряхл, и теперь герр Петер, пока будучи в состоянии удивляться, частенько подумывал, как эти жесты ещё удавались тощему Христофу, как тот ещё себе чего-нибудь не сломал за минувшую жизнь. Он мило воображал себе Христофа в образе сухого деревца подвязанного за шею и лодыжки к стойкой, здоровой подпорке. Христоф тоже хорош: слегка рыгнул то ли в знак довольствия, то ли по причине несварения. При этом он беспрерывно молол беззубыми челюстями, а его узкие губы ходили ходуном. Будто его худой желудок не сносил ни минуты праздности -и Христоф по возможности постоянно что-то жевал.
     Герр Петер Николас развернул свой подбородок прямо и уставился слезящимися глазами в зелень. Ему теперь докучали детки в летних одёжках, котрые подобно солнечным зайчикам непрерывно скакали перед зелёными кустами туда-сюда. Он приспустил веки. Он не спал. Он слышал тихое жевание тощего Христофа, шорох его колючей бороды, и громкие плевки Пепи, который то и дело поругивался грязновато когда к нему приближался ребёнок или пёс. Он чуял шорох гравия с дальних дорожек, и шаги прохожих, и двенадцать ударов ближних курантов. Он не считал их, но знал, что уже полдень, когда бьёт столько, что и не сосчитать. Одновременно с последним звоном раздавался вкрадчивый голосок прямо в ухо старика: "Дед... полдень".
     И герр Петер Николас подбирал свою палку и легонько затем возлагал свою ладонь на русую голову девочки-десятилетки. Малышка всякий раз извлекала ладонь, будто увядший лист, из волос целуя её. Тогда дедушка ещё по разу кивал налево и направо. И слева, и справа ему машинально кивали в ответ. А затем Пепи и Христоф наблюдали, как герр Петер Николас с маленькой русой девочкой пропадали за ближними кустами.
    Иногда выходило так, что на месте господина Петера Николаса оставалась лежать пара жалких, беспомощных цветов, забытых деткой. Тогда, бывало, робко тянулся тощий Христоф за ними своими готическими пальцами и затем поднимал их с ложа как необычайную редкость и драгоценность... Рыжий Пепи оттого презрительно сплёвывал, а сосед его стыдился.
    В дом призрения Пепи возвращался ,однако, пораньше и , будто ненароком, ставил на подоконник бутылку с водой. Затем усаживался он смирно в наитемнейшем углу комнаты и ждал, пока Христоф не опустит в неё пару жалких цветов.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

О`причь пыльного гипса
этих долов бесплодных,
ты- тростинка любви, ты- пречистый жасмин.

Опричь жадного зноя
неба тихого,- гомон холодный,
ты- метель, продлеваешь мне дни.

Небеса и долины
вяжут цепочки этим далоням.

Не долина, так небо
гипсом тело моё изязви`т.

перевод с испанского Терджимана Кырымлы

Действие пятое

Прежние без Сапфо и Эвхарис.

Фаон:
Вставай. дитя моё! У люда не проси,
нам остаются боги, и мы сами!
Мелитта:
Я жить не в силах под её проклятьем!
Её глаза зерцалом для меня
допрежде были, ими я пытала
свои все чувства и поступки! Ныне
в них отразилась несуразной я!
Мой образ плох, он даму оскорбил!
Фаон:
Ей ты свои приписываешь чувства;
вздымаются совсем иные волны
в груди её столь гордой!
Мелитта:
                                          Пусть она
гордячкой выглядит, ко мне всегда
она была добра, пусть иногда
резка бывала, только строгость
покрова для меня таила плод,
что мягок был, и сладок непременно!
Увы мне, коль забыть сумею это!
Фаон:
Свои ты ей приписываешь чувства!
Вздымаются совсем иные волны
в груди той гордой!
Мелитта:
Пусть гордой кажется она, ко мне
она была всегда добра, бывало--
строга, хранили жёсткие покровы
плод сладкий, добрый для меня всегда!
Увы мне, коль о том я позабуду!
Рамн:
Закон житья: о добром помни век!
Фаон:
Всегда я знал её столь доброй, что же
так лихорадит Сапфо?
Рамн:
Она разгневалась, уйдя от нас,--
 любви подобен вашей, гнев её
границ не знает!.. Горе вам обоим!
Фаон:
Что сделает она?
Рамн:
                              Убить прикажет
рабыню беглую!
Фаон:
                           Чей приговор?!
Рамн:
Таков у нас закон!
Фаон:
                              Я-- ей защитник!
Рамн:
Ах, да? Но кто оборонит т е б я ?
Фаон:
Земля коль пасть разинет предо мной,
а море забурлит, меня чтоб слопать,
пусть Сапфо силы Естества сведёт
в союз ужасный ради жалкой мести--
я ,хватки не ослабив, посмеюсь
над гневом общим, презирая
хозяйку эту, и её угрозы!
Рамн:
Ах, "презирая"! Сапфо?Кто ты есть,
коль смеешь словом козырять своим
её первейших песен супроти`в,
дерзаешь молвить вперекор Эллады?!
Дурак зашоренный, тупой наглец,
себя ты выше ценишь оттого,
что ничего не сто`ишь рядом с нею:
реликвия твоя-- "ничто", как глаз--
лишь потому, что ты его не видишь?
Змея неблагодарная взметнулась--
и уж зубами сердце Сапфо рвёт,
ведь достоянье всё своё она
сменять желала было на тебя,
который вовсе этого не сто`ит;
один прокол за всю благую жизнь,
всё остальное зависти достойно!
Молчи! И даже эта прямота,
с которой восстаешь ты против Сапфо,
заёмна! В низости своей обрящешь
что кроме забытья` тупиц сугубых,
коли осмеешься роптать проти`в
Эллады Достоянья? Тем, что Сапфо
тебя приметила, ты возгордился--
и свысока посмел взирать на Музу,
не сто`ишь коей.
Фаон:
                       Я не смею спорить
со славой поэтической её...
Рамн:
Не смеешь? Ой! Как будто, ты бы смог!
Близ звёзд высоких буквами в алмазах
её начертано благое имя--
и только звёзды в силах их затмить.
Веков без счёту минет, поколений,
когда давно во прах сотрутся эти
подгнившие земные покрова` покровы,
могилы наши сгинут без следа,
но песня Сапфо будет с уст лететь,
а имя Сапфо не умрёт вовеки...
с твоим! О да, гордись, своим бессмертьем,
злодейством что даровано тебе.
В чужом краю грядущих поколений,
через века, что примут в Гроб Годины
покуда не родившихся от нас,
два имени с уст каждого слетят:
тот, что играла-пела славно-- Сапфо;
и Фаон-- тот, кто погубил её.
Мелитта:
О, Фаон...
Фаон:
                Тихо! Тихо!

Рамн:
                          Бедный рыцарь,
покоя просишь непокойным гласом?!
Твоя дрожит, осознаёт проступок--
ей, впрочем, не избегнуть мести Сапфо,
чью славу ты оспаривать бессилен!
А что ещё ты выспорить желаешь?
Надеешься сыскать слабинку в сердце,
благодаря которому поднялся?
Ты оглянись вокруг! Здесь каждый
облагодетельствован ею, внемлет
её богатой кротости дарам.
Нет никого из граждан Митилены,
средь земляков, товарищей друзей,
чьё сердце бьётся громче и сильнее,
назвись соседом он великой Сапфо.
Спроси у той, что близ тебя трясётся:
"Подруга ,видят боги, твой проступок
поболее вины-- как вышло так?"
Приближенной к хозяйке как жилось?
К тебе рабыню эту что подвигло?
Она пришлась тебе по нраву потому,
что Сапфо кроткий материнский дух
в её твореньи напитал тебя...
О, не чеши затылок, никогда
тебе не позабыть того, что сталось!
С чего начать тебе? Бежать куда?
Нет для тебе пристанища на свете;
в любом благочестивом сердце встанет
твой враг, врага добра и красоты.
Твои шаги опередит хула,
и грянет воплем во ухо каждого:
"Он божий враг, он Сапфо погубил!"
Ты лететь что птице бесприютной
над всей Элладой, с ней, что сохранишь
в убогости своей, а не иначе.
Тебя как гостя не приветит грек,
тебя все боги отвратят от храмов:
трясясь ты улетишь от алтаря,
когда жрецы начнуть мести молитвой нечисть.
А если взмолишься, то злая Эвменида,
из подземелья злая змеевласка
опутает тебя отмщенья ради
скрипя тебе на ухо имя Сапфо--
и в вырытой тобой могиле сгинешь!
Мелитта:
Молчи! Умолкни, прекрати!
Рамн:
                                              Желаешь,
чтоб я рассердился?
Рамн:
                                   Ты прежде
позлился было, высшей досадив.
Теперь плоды посеянного жни
и наслаждайся ими!
Мелитта:
                                  К ней идём!
Фаон:
Меня ли кто спасёт от сих мучений?

Пятое действие

Эвхарис, прежние.

Эвхарис:
Ты, Рамн, здесь? Идём скорей!
Рамн:                                           Куда?
Эвхарис: Туда, где Сапфо.
Рамн:                                   Что...?
Эвхарис:                                         Боюсь, больна.
Рамн: Увы,  от нас отворотились боги!
Эвхарис:
За ней я следовала долго, вверх
в великий зал-- и в оба, замирая,
за каждым действием её следила.
Она у спаренной колонны стала,
к ней прислонилась, всё глядела вниз
на ширь морскую, что о камни бьётся,
вздымая грозди пены в небеса,
безмолвна и недви`жима стояла--
бледны её ланиты, взгляд застыл,
средь мраморных статуй почти им ро`вня.
Лишь изредко цветы она хватала,
и украшения, и злато тоже, всё
что по`д руку ей попадало, с тем
чтоб бросить это в жадную пучину,
дары тоскливым оком провожая.
Уж я хотела объявится, как
тут перезвон в покое зазвучал
нежданный, судорогу вызвал Сапфо--
то лира, на гвозде она висела,
на струнам ветер с моря пробежал.
Хозяйка, тяжело дыша, вгляделась--
и сжалась, будто зна`менье явилось,
верховных сил ей весточка пришла.
Глаза недвидно к лире устремляя,
вдруг ожила` она, с походкой мёртвой
и с чуждой улыбкой на устах.
Уж отворился губ зажим престрогий,--
раздались звуки, жуткие слова
из уст её, чужая речь, глухая:
"Зовёшь меня, подруга со стены?
Пойми меня, родная: не могу!
Меня ты манишь в час, что сплыл!
Благодарю тебя!" О том, как Сапфо
стены достигла, не могу сказать,
но нешто молния пронзила зал--
и отвернулась я на миг, затем
я усидала Сапфо с лирой,
прижатой ко взволнованной груди;
и издали её слыхала вздохи.
Затем венок, победный знак, она
увила вкруг чела, а плащ червлёный,
горящий, как она сама, на плечи
себе набросив...Кто б узрел её,
впервые увидал в тот миг, на высшей
ступени алтаря стоя`щей, с лирой
в деснице тесной, взгляд её нездешний,
её фигуру в ореоле славы
паряющую над ю`долью земной,
тот ей бы что богине поклонился,
дрожащие колени преломив.
Нет, прежде столь недвижной и немою
я не знала` её-- смятенье, страх
мной овладели. Взгляд её застывший
живого трупа ужаснул меня,
поэтому я поспешила...
Рамн:                            Сапфо
ты бросила одну!.. Бежим туда!
........................................................
Но что же это?!.. Кто?? Она сама
уж близится, неведомая нам.

Шестое действие

Сапфо богато одета, как в начале, когда она прибыла из Олимпии,-- пурпурный плащ на плечах, лавровый венок на челе-- с золотой лирой в руках является в окружении храмовых служанок на ступенях у колоннады, нисходит решительно и торжественно.
Долгая пауза.

Мелитта:
Хозяйка, Сапфо, о!
Сапфо (спокойно и прямо) : Чего желаешь?
Мелитта:
Свалилась прочь повязка с глаз моих--
позволь рабынею твоей остаться:
владей ты мною, я твоя сполна,
прости меня, коль в силах ты простить мне!
Сапфо (так же) :
Ты полагаешь, Сапфо в недостатках,
ей из руки твоей потребен дар?
Что мне принадлежит, то было в прошлом.
Фаон:
О, внемли, Сапфо...
Сапфо:
                                 Ты меня не трожь!
Отныне я богам посвящена!
Фаон:
Коль, Сапфо, ты, ведь было, на меня
свой благосклонный взор оборотила...
Сапфо:
Ты говоришь о ми`нувших вещах!
Ища т е б я , я обрела с е б я!
Моё ты сердце не увлёк, раз так--
прочь уплывай! На твёрдой почве
моей Надежде утвердиться впредь!
Фаон: Итак, ты ненавидела меня?
Сапфо:
Любить! Иль ненавидеть?! Третье
дано ль? Ты прежде был меня достоен,
таким ты и остался, сохранишь
и впредь достоинство своё, попутчик,
любезный мой, который по капризу
зачем-то прикипел душою к ближней,
достиг желаемого, а теперь
тропой своей уходит, чтоб иногда
в далёкой стороне да на чужбине
припоминать... попутчицу-подругу...
(Голос отказывает ей.)
Фаон (взволнованно): О, Сапфо, ты!..
Сапфо:                                             Умолкни! В тишине
позволь скорбеть нам!
(окружающим её)
                                      Слушайте меня!
Вы, те, кто слабой Сапфо лицезрели,
меня простите! Слабостью своей
желаю примирить вас, ибо лишь
лук согнутый силён собою.
(Указывая на алтарь Афродиты.)
                                            Пламя
жжёт Афродиту-- та лучится алой
зарёю у`тра ясного!
(Сникает.)
                                 И вот,
я удаляюсь прочь от вас, оставьте
меня одну, лишь со Своими стану
советоваться я!
Рамн:
                            Она желает,
с богами говорить. Отсель уходим!

Сапфо (выступая вперёд) :
Высокие, святые боги!
Меня сполна вы одарили было
богатой благодатью! Ниспослали
мне в длань лук песен, полон строк колчан
сдарили мне; вы сердце наделили
искусством чувств, а дух-- упорством мысли
и силой созиданья, вот о чём
я помнила всегда! Меня сполна
вы одарили щедрой благодатья!
Спасибо вам!

Вы трудною победой увенчали
сию головку слабую мою,
и высеяли во предальних странах
поэзии живучей зёрна славы!
Всегда звенеть златым моим напевам
из уст чужих-- с Землёй лишь сгинет Сапфо!
Спасибо вам!

Пригу`бить вы дозволили поэтке
из жизни этой сладостного кубка,
где горечь скрыта в пенистом вине--
пригу`бить лишь, да не испить его.
О, вгляньте вы, как возвращаю я,
велению высокому покорна,
вам кубок сей, украшенный богато--
я отпила` своё, довольно!

Исполнила я то, что мне судилось,
а посему не откажите мне
в награде завершающей! Средь ваших
нет хворых, слабых и унылых, к вам
гадюка болестей не приползает--
в достатке сил, в расцвете бытия
вам посвящённую скорей примите
в своё жилище, уделите мне
достойный дома жребий и корону!..

О, не считайтсь с тем, что ваша жрица
мишенью для насмешек станет тем,
кто враг богам, предметом рассуждений
напыщенных наукой дураков!
Цветы я смяла-- вы сломите стебель!
Позвольте мне здесь завешить своё
таким же образом, как начинала,
убавьте мне вы мук кровоточащих
предсмертной схватки, дайте мне победу
борений вне.
(Воодушевившись.)
Пылает пламя, солнце восстаёт;
я чувствую-- услышана была!
Благодарю вас, боги!.................
                                       Фаон, ты!
Мелитта, ты! Ко мне вы подойдите!
(Целует Фаона в чело.)
Вот друг тебя целует издали!
(Обнимая Мелитту.)
От матушки усопшей поцелуй!
..............................................................
Теперь-- туда мне, к алтарю богини
Любви, её исполнить жребий тёмный!
(Спешит к алтарю.)
Рамн:
Что снизошло на Сапфо? Прояснилось
всё естество её; озарена
она бессмертья ореолом чистым!
Сапфо (восходя на пик утёса, вознося руки над собравшимися в отдалении) :
Любовь Людей и Поклоненье Высшим!
Что вам цветёт, вкушайте наслаждаясь,
да помните меня! Я возвращаю
последний долг свой жизни! Боги, вы
благословите жертву-- и возьмите
меня к себе! (Бросается с утёса в море.)
Фаон:
                    Стой, Сапфо! Сапфо, стой!
Мелитта:
Увы, она упала-- умирает!
Фаон (тянет к себе Мелитту) :
Скорей на помощь! Всем на берег, прочь!
(Некоторые удаляются.)
Рамн (ступая на берег) :
Вы, боги, отвернулись! Лучше б вы
утёс тот расшатали, размозжили!
Её б спасли в паденьи! Горе! Всё
свершилось!
Рамн:            Да скорей! Что ты ползёшь?!
На лодку всем-- и к ней! Её спасайте!
Рамн (сходя вниз) :
Постой! Уж слишком поздно! Пожелайте
волны ей пухом, ибо грунт облыжный
земли презрела Сапфо, поручив
себя блаженной флейте моря!
Фаон:
                                                   Сапфо
мертва?
Рамн:    Мертва!
Фаон:            Увы мне! Невозможно!""!
Рамн: Так есть!...
Увял тот лавр, умолка песня лиры!
Земля не родина её, отнюдь...
(Воздевая руки.)
Она к Своим , на Небо возвратилась!

Занавес.
Конец.

Туда ступил поэт. Его глаза вбирали
лишь свой остывший блеск сквозь пелену
волос редеющих, не с глади водной,
глубокой, тёмной; так людское сердце,
в мечтах поверх могилы засмотревшись,
своё лукавое подобье зрит. Он слышал
листвы шуршанье, трепет трав
настороже, напуганных пришельцем,
журчанье сладкого ручья, растущего
из тайных родников пещеры тёмной.
Казалось, Ангел рядом с ним стоял,
да не в одеждах светлых, серебристых,
Не взятыми у видимого мира
изяществом, величием, иль тайной
но трепетом деревьев, тишиной пруда,
ручьём прыгучим, сумраком вечерним
сгущавшимся в ту пору Ангел говорил,
держался ним, сливаясь воедино
с окрестом всем, но... лишь только взгляд
его вознёсся, думою ведомый,... два ока,
звёздные глаза во мраке дум повисли,
улыбки две лазурные, немые,
то ли маня его.
                            Послушен свету,
сиявшему со дна души, он шёл
изгибами долины. А ручей
живой и дикий между зелени дерев
пониже. Он ,бывало, пропадал
во мхах, вполне невозмутимо,
глубокий, тёмный. То он танцевал
на гладких валунах смеясь что детка,
затем поход его тянулся по равнине
все стебли и соцветия в поклоне
зеркальной гладью отражая. "О ,поток!
в неведомых глубинах твой исток,
куда стремится вод твоих загадка?
Ты мой близнец. В молчании твоём,
и в прихотях волны прозрачной, шумной,
в затерянном истоке и в пути петлистом
я нахожу своё, а неба широта
и океан безмерный точно скажут,
в какой сырой пещере, в облаке каком
твоя вода; вселенная ответит,
мои где думы вечные пристанут,
когда в цветах твоих мой хладный прах
рассеется по ветру".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
                    И сквозь полупрозрачную преграду
                    Волос глаза поэта тускло-блеклый
                    Свой свет узрели в темной глубине
                    Воды; так человеческое сердце
                    Сквозь тьму могилы видит сон: свое
                    Лукавое подобье. Слышал он,
                    Как листья движутся, и как трава
                    Трепещет перед ним, и как ручей
                    Журчит, в тенистых водах возникая
                    Из родников, и виделся ему
                    Дух рядом с ним, одет не светотенью
                    Лучистою, не мантией сиянья,
                    Дарованного таинствами зренья,
                    Виденьем или прелестью приметной,
                    Но трепет листьев и молчанье вод,
                    Прыжки ручья и сумеречный вечер
                    Ему причастны были, словно нет
                    Иного... но... когда вознесся взгляд,
                    Задумчивостью движимый... два глаза,
                    Вернее, две звезды во мраке мыслей
                    Улыбкою лазурною светились,
                    Маня его.
                             И задушевный свет
                    Его повел извилистой лощиной,
                    Где своевольная дикарка-речка
                    Стремглав от одного к другому логу
                    Зеленому текла под сенью леса,
                    Срываясь иногда, скрываясь в пышных
                    Мхах, где напев ее неуловимый
                    Глубок и темен, а среди камней,
                    Обтесанных теченьем непрерывным,
                    Она плясала и, смеясь по-детски,
                    Равнинами струилась безмятежно
                    И каждую склонившуюся к ней
                    Травинку отражала. "О речушка!
                    В таинственных глубинах твой исток,
                    А где твое загадочное устье?
                    Ты, жизнь моя в причудливом теченье?
                    Твой тихий сумрак, блеск твоей струи,
                    Твои глубины, твой непостижимый
                    Путь - все меня являет мне; и небо,
                    И море мрачное скорее скажут,
                    В каком летучем облаке, в какой
                    Пещере воды бывшие твои,
                    Чем скажет мне вселенная, где мысли
                    Останутся мои, когда в цветах
                    Безжизненный распад меня постигнет".

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 469--514) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Мой друг Звонимир ходит в бараки, ведь он любит возбуждение и беспорядок ,и усугубляет их. Он рассказывает голодающим о богачах, высмеивает фабриканта Нойнера и говорит о голых девушках в баре отеля "Савой".
- Ты же преувеличиваешь, -укоряю я Звонимира.
- Так надо, иначе они не поверят.
Он рассказывает в бараках о смерти Санчина как свидетель.
У него есть охота высмеивать, дух реальной жизни присутствует в его повествованиях.
Возвращенцы слушают, а затем поют они, каждый -песни своей малой родины- и все напевы звучат одинаково. Чешские песни и немецкие, польские и сербские- все они одинаково печальны, и все голоса одинаково суровые, жестокие и злые, хотя мелодии звучат столь красиво, как, бывает, тянет старая безобразная шарманка мартовским вечером накануне весны в воскресенье, когда улицы пусты и подметены, до колоколов заутрени, которые позже накроют город.
Возвращенцы харчуются в кухне для бедняков, и Звонимир тоже. Он говорит, что еда там вкусна. И вот два дня питаюсь и я с ними за компанию- и замечаю, что Звонимир прав.
- Америка!- говорит Звонимир.
Нам дают густой суп из бобов- ложка в нём вязнет, как лопата в земле. Вкуснота, мне бовобые и картофельные похлёбки.
Окна здесь не отворяют, поэтому запах объедков застаивается в углах; густым паром исходят немытые столы, когда приносят свежую похлёбку.
А люди тесно сидят у столов, постоянно воюют локтями с соседями: их души мирны, их помыслы дружественны, а руки воинственны.
Люди не плохи, когда им вдосталь простору. В больших гостиницах они, когда находят себе места, весело кланяются друг другу. У Фёбуса Бёлёга никто не толкается, там уступают дорогу и место, так принято. Но когда двое лежат на узкой, короткой койке, они толкаются ногами во сне, а руками тянут на себя тощее одеяло.
В половине первого мы становимся в конец долгой очереди.
У входа стоит полицейский, он водит саблей от скуки. Впускают по двадцать особ за раз; а я стою в паре со Звонимиром.
Звонимир ругается, когда очередь медлит. Он говорит с полицейским, который отвечает ему неохотно, ибо стражам надлежит быть молчаливыми.
Звонимир обращается к нему на ты, зовёт его товарищем, и однажды выложил ему начистоту, что у того вовсе нет оснований отмалчиваться:
- Ты нем как рыба, товарищ! Даже как готовая рыба, брюхо которой по-здешнему набили луком. У нас на родине в полицию берут только словоохотливых, таких, как я.
Жёны рабочих испугались такой речи- и побоялись рассмеяться.
Полицейский теребит бороду,видит, как Звонимир распоясался- и говорит: "Жизнь скучна: не о чем говорить".
- Ага, товарищ,- отзывается Звонимир,- это оттого, что ты был не на войне, а служил в полиции. Кто, как мы, насиделся в окопах, тому басен до смерти хватит".
Тут засмеялись какие-то возвращенцы. Полицейский говорит: "Наши жизни тоже в опасности!"
- Да,- отзывается Звонимир,- когда вы хватаете здорового дезертира, тогда, уж поверю, жизни ваши в опасности.
Несомненно, возвращенцы любили моего друга Звонимира, а полицейские -нет.
- Ты иностранец,- говаривали те ему,- и слишком говорливый с нами.
- Я возвращенец, и меня нельзя задержать, друже, ведь моё правительство с твоим договорилось насчёт нас. Ты этого не понимаешь: в моей стране ваших предостаточно-и ,если тут хоть волос с моей головы упадёт, то моя власть вашим там головы поотрывает. Да видать, ты не знаком ни с какой политикой. А у нас каждый полицай сдаёт политзачёт.
То были весомые аргументы- и полицейские умолкали. А Звонимир волен был браниться что ни день.
Он ругался, когда ему приходилось подолгу стоять в очереди, и в кухне- тоже, когда уже держал в руках миску с супом. Тот был холоден или пересолен. Звонимир заражал своим недовольством присутствующих- и те все ругались, про себя или громко, так, что повара за окошками перегородки пугались- и добавляли по лишней ложке варева в миски, как бы из щедрости и по указанию начальства. Звонимир усугублял непорядок.
Жёны рабочих уносили суп в горшках по домам, на ужин.
Они паковали суп и в газеты, точно как четвертушки буханок- так он застывал на холоде. И всё же то был вкусный суп, ели его долго: партиями по двадцать душ целых три часа.
Слышно стало, что повара недовольны, они не желали работать за малую плату весь день. Из дам-благотворительниц, которым поскольку-постольку приходилось присматривать за кухней, на второй день никого не осталось. Звонимир одну из них назвал "тётей"- и те пригрозили закрыть заведение.
- Пусть только попробуют!- грозит Звонимир.- Уж мы сумеем открыть. А то напросимся на обед к господину Нойнеру- его суп, несомненно, получше нашего.
- Да, к Нойнеру, -говорят рабочие.
Они, тщедушные, выглядят жалко- их ноги волочат тела как обрыдлую ношу.
- Если принесёшь вязанку дров из лесу, -говорит Звонимир,- то ,по крайней мере, уверен, что в хате будет тепло.
- Нойнер платил бы детские пособия, если бы наши мужья не забастовали,- мы бы как-нибудь перебивались,- плакали жёны рабочих.
- Не годится, - откликается Звонимир, -так не пойдёт, не надо выслуживаться перед Нойнером.
То была щетинопомывочная фабрика. Там чистили свиную щетину от пыли и грязи чтоб затем из готовой "шерсти" делали щётки, которыми снова бы чистили что надо. Рабочие, которые днями напролёт чесали и сеяли щетину, харкали кровью и умирали в свои пятнадцать лет.
Вообще-то действуют правила гигиены и законы, которые предписывают рабочим защитные маски, а цехам- столько-то метров до потолка и открытые окна. Но реконструкция фабрики обошлась бы Нойнеру во много раз дороже детских пособий. Поэтому ко всем умирающим вызывают военного врача. А тот констатирует черным по белому, что труженики умирают не от туберкулёза и не от заражения крови, а от сердечных приступов. Все рабочие Нойнера умирали от "сердечной недостаточности". Врач, добрый малый, желал каждый день пить шнапс в отеле "Савой" и угощать санчиных вином когда уже поздно.
Фабричному начальству тоже жилось не сладко, но они выделялись, будто "бургомистры" фабрики, а Нойнер был их "королём". Уж они-то всегда находили свои подходы к Нойнеру.
Он встерчал их вином и бутербродами с зернистой икрой, раздавал им авансы и утешал их Блюмфельдом.
У Блюмфельда руки были длинные, они тянулись поверх "пруда"- Блюмфельд имел долю во всех фабрика старого отчего града своего. Когда он раз в год являлся сюда, здесь устраивалось всё то, что Нойнеру казалось несколько накладным.
Нойнер ждал Блюмфельда.
И все прочие, не только постояльца отела "Савой" ждали его. Весь город ждал Блюмфельда. В еврейском квартале ждали его: валюту перестали продавать- гешефты сникли. На него надеялись жители верхних этажей отеля; Гирш Фиш дрожал со страху: ему перестали сниться счастливые номера из-за дум о Блюмфельде.
Кроме того, Гирш Фиш напутал с моим тиражом: розыгрыш должен был состояться лишь через две недели. Я узнал об этом в лотерейном бюро.
И в кухне для бедных говорили о Блюмфельде. Когда он явится, то разрешит все конфликты, а всё земное переменится к лучшему. Что сто`ит Блюмфельду? Да он на сигары в день тратит столько.
Блюмфельда ждали повсюду: в сиротском приюте дымоход завалился- его не подымали, ведь Блюмфельд что ни год делает что-либо для приюта. К врачам не ходят больные евреи, ведь Блюмфельд должен оплатить их лечение. На кладбище ,заметили, земля просела; двое лавочников погорели- и вынесли товар на улицу, а лавки свои восстанавливать и не подумали: а то что ещё погорельцам просить у Блюмфельда?
Весь миръ ждёт Блюмфельда. Все медлят с переменой постельного белья, со сдачей комнат внаём, со свадьбами.
Некое ожидание висит в воздухе. Абель Глянц говорит мне, что ему выпала оказия занять место. Но он лучше устроится у Блюмфельда. Один дядя Глянца живёт в Америке, у него можно поселиться- пусть только Блюмфельд даст шифкарту (точнее "шифСкарту", т.е., билет на пароход в Америку; в переводах прозы Шолома-Алехейма именно "шифкарта"- прим. перев.) ,не должность- тогда уж всё дядя устроит.
Дядя Глянца продаёт лимонад на улицах Нью-Йорка.
Даже Фёбус Бёлёг нуждаетсмя в деньгах дабы "укрупнить" свой гешефт. Мой дядя ждёт Блюмфельда.
Но Блюмфельд никак не приезжает.
Только прибывает поезд из Германии, как на перроне стоит масса людей. Знатные господа с коричневыми и жёлтыми дорожными пледами, в каучуковых плащах, со свёрнутыми и зачехлёнными зонтами покидают вагоны.
А Блюмфельда нет.
И всё-таки горожане ежедневно ходят встречать его на вокзал.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы