Последнее время что-то совсем неладно было на душе у Тимофея Худякова
– опостылело все на свете. Так бы вот встал на четвереньки и зарычал бы, и
залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
Пил со сторожем у себя на складе (он был кладовщиком перевалочной
товарной базы) – не брало. Не то что не брало – легче не делалось.
– С чего эт тебя так? – притворно сочувствовал сторож Ермолай.
Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
– Судьба-сучка... – и дальше сложно: – Чтоб у ней голова не
качалась... Чтоб сухари в сумке не мялись... – Тимофей, когда у него
болела душа, умел ругаться сладостно и сложно, точно плел на кого-то,
ненавистного, многожильный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось,
и поэтому было еще "двенадцать апостолов", "осиновый кол в бугорок", "мама
крестителя" – много. Даже Ермолай изумлялся:
– Забрало тебя!
– Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
– Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю. Чего тебе не
хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит душа. Да и
не понимал он. Сам не понимал. В доме действительно все есть, детей выучил
в институтах... Было время, гордился, что жить умеет, теперь тосковал и
злился. А сторож думал про себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: хапал всю
жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
– Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
– Пройдет.
Не проходило.
В тот день, в субботу (он весь какой-то вышел, день, нараскосяк),
Тимофей опечатал склад, опять выпили со сторожем, и Тимофей пошел домой.
Домой не хотелось – там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил лужи. А небо
с закатного края прояснилось, выглянуло солнце. Окна в избах загорелись
холодным желтым огнем. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
Тимофей думал: "Вот – жил, подошел к концу... Этот остаток в
десять-двенадцать лет, это уже не жизнь, а так – обглоданный мосол под
крыльцом – лежит, а к чему? Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, – тьфу!
Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь всякими правдами
и неправдами доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил
валиком – рыбачил себе в удовольствие: ни горя, ни заботы. А червей вместе
будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут – как циркач
на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том
знакомом переулке Поля Тепляшина. Когда-то давно Тимофей с Полей "крутили"
преступную любовь. Были скандалы, битье окон, позор. Жена Тимофея, Гутя,
семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху. Гутю хвалили в деревне, она
гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в ее положении:
– Он к сударушке, а ты – со стяжком – под окошки к им. Да по
окошкам-то, по окошкам-то – стяжком-то...
Бывала в деревне такая любовь – со стяжками. Теперь лучше –
разошлись, и все. Раньше годами лютовали.
С Тимохиной любовью тогда все само собой утряслось: у вдовы Поли подрос
сын Колька, Николай Петрович, и стал гонять Тимофея от матери. Тимофей
набычился – к Поле:
– Уйми сосуна!
А та вдруг залепила:
– Пошел ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На – выкуси.
Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на молодой Колькин кулак
и после этого перестал туда ходить. Самое дурацкое положение настало потом:
обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились, и вместе смеялись над Тимохой.
– Как там сударчик-то мой поживает? – принародно спрашивала Поля.
Гутя смеялась:
– На печке – клопов давит.
Мстили, что ли.
Тимоха тогда же налетел на законную жену, но получил отпор на этот раз
от своих детей.
Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.
Поля удивилась.
– Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
– А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить надо? Посидим по
старой памяти, выпьем вот... – у Тимофея была с собой бутылка, он ее
поставил на стол. – Спомним былое...
– Было бы чего!
Поля стала старая, некрасивая. Тимофей со злости подумал: "Она
красивой-то и не была сроду". Стало вдруг жалко себя.
– Хошь, анекдот один расскажу?
– Вона!
– Чего ты, как попка, заладила: "вона! вона!" Как дикари, честное
слово. Ну, зашел... Ну и что? Глупые вы какие-то, бабы, честное слово!
– Чего же ходите – к глупым-то?
– А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь – шило на мыло.
– Небось ревизия была – злой-то?
– На меня еще такой ревизор не родился...
– Оно видно.
Тимофей выпил стакан – закусить чем-нибудь не спро-сил, Поля не
предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.
– Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет по улице... А сам
доходной-доходной – мужик-то. Но все-таки думает: где бы тут подцепить
какую-нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли. И тут
подходит к нему одна – гладкая вся, тут – полна пазуха, вежливая.
"Пойдемте ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький – сама навялилась.
Приходит. Она говорит: "Раздевайтесь, я счас приду". А сама – в другую
комнату. Ну, он разделся, сидит. Ждет. А она выводит детей малых и говорит
им: "Вот, детки, если не будете хорошо кушать, будете такие же худые, как
вот этот дядя".
Полю эта история не рассмешила. Тимофею тоже было не смешно. А днем,
когда рассказали, смеялся с шоферами, и подумал еще, что историйка
поучительная.
– К чему эт ты? – спросила Поля.
Тимофей пояснил:
– Точно так со мной выкинула судьба-сучка. Живи, мол, Тимофей!.. Раз
башка есть на плечах – живи, никого не бой-ся! Ну, Тимофей и разлысил
лоб...
– Жил бы честно, никого бы и не боялся.
Это она больно уела.
Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней укусить.
– Не знаешь, кто это вот тут, – показал на кровать, – честно с чужим
мужиком миловался? Не приходилось слышать?
– Приходилось. А тебе не приходилось слышать, кто на этом же самом
месте от живой жены с чужой бабой миловался? Я одинокая была, вдова, а ты
семейный. Поганец ты...
Тимофей еще выпил. Вот теперь он, кажется, все понял: жалко себя,
жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
– Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
Поля засмеялась.
– Чего смеешься? – спросил Тимофей.
– А чего мне не посмеяться?
– Не надо... Тебе не личит – зубы кривые.
– А ведь когда-то не замечал...
– Замечал, почему не замечал, только... Эхма! Что ведь и обидно-то,
дорогуша моя: кому дак все в жизни – и обра-зование, и оклад дармовой, и
сударка пригожая, с сахарными зубами. А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с
гниль-цой...
– Во змей-то! – изумилась Поля. – Козел вонючий. Ну-ка забирай свою
бутылку – и чтоб духу твоего тут не бы-ло! А то возьму ухват вон да по
башке-то по умной... Умник!
Тимофей аккуратно надел на бутылку железненькую ко-сыночку, устроил
бутылку во внутренний карман пиджака и, не торопясь, пошел прочь. Стало
вроде малость полегче. Но хотелось еще кому-нибудь досадить. Кому-нибудь
также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
Пришел он домой, а дома, в прихожей избе, склонившись локотком на
стол, сидит... Николай-угодник. По всем описаниям, по всем рассказам –
вылитый Николай-угодник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек.
Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
– Ну, здравствуй, Тимофей, – говорит.
Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги старичку. И, стараясь
тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
– Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, батюшка.
Угодник весь как-то встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил
пальцем.
– Пьяненький?
– А – есть маленько! – с отчаянной какой-то весело-стью, с любовью
продолжал Тимофей. – С тоски больше... не обессудь, батюшка. С тоски.
Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил – чего, думаю, теперь не
попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
– С чего тоска-то?
– Тоска-то? А бог ее знает! Не верим больше – вот и тоска. В
боженьку-то перестали верить, вот она и навалилась, матушка. Церквы
позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
– А ты веровал ли когда?
– Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В ро-ждество Христа
славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
– Сам-то не коммунист?
– Откуда! Я бы, может, и коммунистом стал – перед то-бой-то чего
лукавить! – но был у меня тесть – ни дна бы ему, ни покрышки! – его в
тридцатом году раскулачили...
– Ну.
– Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикал-ся никогда.
Угодник больше того удивился. Горько удивился.
– Ты что, Тимофей?
– Как на духу батюшка! Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу –
как понимать-то?
Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью белую бородку.
– Чего пришел... Да вот попроведать вас, окаянных, пришел. Ты,
однако, подымись с колен-то.
– Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что, батюшка, так вот
походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
– Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
– Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, никогда не был, так
– заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то... Трепач
он был, тесть-то. Дурак дураком. Ботало коровье. Жил, правда, крепко. А я
середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
– И что же он, тесть-то?
– Отпыхтел свое, пришел. Я его так и не видел – далеко живем друг от
друга. У сына он живет, балда старая. А сын далеко где-то. Так, говоришь,
испаскудился народишко?
– Здорово испаскудился, – серьезно сказал Угодник.
– Совсем никудышный стал народ! – подхватил Тимофей. – Пьют,
воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то
– господи-господи, что делается!
– Приворовываешь?
– Приворовываю, батюшка. Ребятишек вон выучил – на какие бы шиши,
так-то? Батюшка... – Тимофей весь собрался, подполз поближе. – Чего я
тебя хотел попросить...
– Ну?
– Ты там к господу нашему, Исусу Христу, близко сидишь... К деве
Марии... Посоветуйтесь там сообча да и... это... Шибко уж жалко, батюшка! До
того жалко, сердце обмирает. Ведь я мужик-то неглупый, ведь у меня
грамотешки-то совсем почти нету, а я вон каких молодцев обвожу вокруг
пальца...
– Не пойму я.
– Родиться бы мне ишо разок! А? Пусть это не считается, что прожил,
– родите-ка вы меня шло разок. А?
Угодник опять невольно рассмеялся.
– То жалуется – тоска, а то... Ну и сукин ты сын, Тимоха!
– Да потому я жалуюсь, что жизнь-то не вышла! – Тимофей готов был
заплакать злыми слезами. – Ты вот смеешься, а мало тут смешного, батюшка,
одна грусть-тоска зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то как! Разве ж я
не вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! – да растереть,
вот и вся моя жизнь.
– А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...
– Перво-наперво я б на другой бабе женился. Про любовь даже в Библии
писано, а для меня – что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи,
– одинаково. Или как все одно килу смолоду нажил – так и жена мне:
кряхтишь, а носишь. Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего.
Хайло разинет и давай – только и знает. Сундук плетеный, не баба. Из-за
нее больше и приворовываю-то. Жадная!.. Несусветно жадная. А с моей-то
башкой – мне бы и в начальстве походить тоже бы не мешало... Из меня бы
прокурор, я думаю, неплохой бы получился, – Тимофей засмотрелся снизу в
святые глаза Угодника. – Тестюшку, например, своего я б тада так
законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...
– Цыть! – зло сказал старичок. – Ведь я и есть твой тесть, дьявол
ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?
Тимофей, удовлетворенный, поднялся с колен, отряхнул штаны и спокойно
и устало сказал:
– Гляди-ка, правда – тесть. Тестюшка! Ну, давай выпьем. Со стречей.
Вишь, за кого я тебя принял...
– Допился, сукин сын!
– Все секреты свои рассказал тебе. Тц! Ну, ничего – знай. Вот ведь
как обознался! Это ж надо так вклепаться... А-я-я-яй.
...Потом, когда выпили, тесть, оскорбленный за себя и за дочь, тыкал
под нос Тимофею опрятный кукиш и твердил скороговоркой:
– Вот тебе, а не другую жись! Вот тебе – билетик на второй сеанс!
Ворюга...
А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:
– Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!
– Я тебя самого посажу, ворюга!
– Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, ли-шенцу?
– Вот, вот тебе – билетик на второй сеанс! Хе-хе-хе! Другой раз жить
собрался!.. На-ка! – тесть-угодник хотел опять угодить под нос зятю белым
кукишком, но зять вылил ему на голову стакан водки и, пугая, полез в карман
за спич-ками.
– Подожгу ведь...
Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.
– Чего ты, Тимоха?.. Над старым-то человеком... Бесстыдник ты!
Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...
– В том-то и дело, что не знаю, – миролюбиво уже сказал Тимоха. –
Не знаю, тестюшка, не знаю. Я б все честно сказал, только не знаю, чего
такое со мной делается. Пристал, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали
сивку... Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко – песня-то была
хорошая. Прости за комедию-то. Прости великодушно.
