Артур Шницлер "Возвращение Казановы" (отрывок 1)

     На пятьдесят втором году жизни Казанова, гонимый по свету отнюдь не юной жаждой авантюрных наслаждений, но будучи обеспокоен грядущей старостью, оказался не в силах унять душевную тоску по отчему граду Венеции, ту, что подобно стервятнику над умирающим,опускаясь, всё сжимала круги свои. Всё чаще за последнее десятилетие в  речах его проступала ностальгия, а ведь прежде в мастерски сочиняемых памфлетах его лишь упрямство да своенравие и ,временами, циничное самодовольство практика водили пером, а вот и зазвучали всё откровеннее болезненная тоска, почти мольба и честное раскаяние. Он тем вернее рассчитывал быть услышанным венецианскими правителями ,что в числе грехов его давно минувших лет не числились невежество ,интриганство и мошенничество, а сладострастность натуры и вольнодумство понемногу забывались окружением , и к тому же история своего побега из свинцовой темницы в Венеции, которую он преподносил всякий раз как свежую, да и прочие присказки относительно себя, поблёкли ,и тем более ,что письма в Мантую отосланные им два месяца тому назад не могли не дать властным мужам оснований положиться на теряющего внутренний и внешний блеск авантюриста с тем, чтобы удовлетворительно устроить в кратчайший срок судьбу его.
     По причине скудости средств Казанова решил остановиться в скромной, но приличной гостинице, где в лучшие свои годы раз  останавливался, теперь рассчитывая на прощение, а убивал своё время , -не считая прочих не духовных, от которых он полностью отказаться был не в состоянии, развлечений- за сочинением критического памфлета клеветнику Вольтеру, посредством оглашения коего автор надеялся, возвратившись в Венецию ,несомненным образом укрепить собственную репутацию в глазах благосклонных ему горожан.
     Однажды утром на загородной прогулке, когда Казанова мучительно закруглял истребительное в отношении безбожного француза предложение, он внезапно прочувствовал он с необычным, едва ли не телесно мучительным, беспокойством жизнь свою , три месяца коей провёл он в жалком номере, утренние прогулки из городских ворот на природу, короткие вечера свои за картами с мнимым бароном Перотти и его траченной любовницей в оспинах, нежности уже немолодой, но пылкой хозяйки, и даже своё обращение с трудами Вольтера , и его собственный дерзкий и ,как ему казалось доселе, неплохо складывающийся отзыв- всё это показалось ему под соусом нежного, почти сладкого августовского раннего ветерка в равной мере бессмысленным и превратным. Он пробормотал  вполголоса проклятье, не зная, кому или чему оно адресовано- и, стиснув эфес шпаги, что посылал во все стороны враждебные блики, будто таращились  на него из одиночества ,смеясь, невидимые глаза, -внезапно свернул к гостинице дабы тотчас озаботиться приготовлениями к немедленному отъезду. Ведь он не сомневался, что переместившись на несколько миль ближе к желанной родине, почувствует себя лучше. Он поспешил к почтовой станции дабы заблаговременно заказать себе место в экипаже, который на закате направлялся на восток. Ещё оставалось ему отдарить ответным визитом барона Перотти, а ещё полчаса с лихвой хватило бы на сборы, то есть, упаковку пожитков. Он подумал о двух переменах поношенного платья, в худшую из которых как раз был облачён, и о штопанном-латанном, когда-то отличном, белье, что купно с парой коробок да часами при золотой цепочке и некоторым количеством книг составляли всё его, Казановы, имущество. Молодая баба с кнутом в руке проехалась мимо. В возке среди мешков и прочей домашней утвари лёжа храпел пьяный муж. Та взглянула ,сначала насмешливо-жадно, ему, вышагивающему как на параде, бормочущему что-то себе под нос, в наморщившееся лицо, но встретив ответный гневный взгляд, приняли очи бабские испуганное выражение, а , уже отъехав да обернувшись вслед ,возница даже умаслила глазки. Казанова конечно же знал, что ярость и гнев играющие красками молодости означают кротость и нежность, сообразил тотчас, что это был всего лишь наглый вызов её, выразивший готовность по первому требованию притормозить, а затем творить с молодой бабой всё, что ему заблагорассудится, но, хоть и взбодрился он малость случившимся, всё же решил не тратить даже нескольких минут на столь мизерный роман- и возок крестьянский с седоками беспрепятствено укатил в пыльное марево просёлка.  
     Тени деревьев лишь немного скрадывали разящий зной восходящего солнца- и Казанова заметил что устал шагать. Уличная пыль осела на его платье и обуви столь густо, что их изношенность уж не бросалась в в глаза, и оттого Казанову по наряду и осанке вполне можно было принять за владетельного господина ,которому взбрелось оставить собственный экипаж дома. Уже выгнулась было перед ним арка ворот, за которыми совсем близко располагалась облюбованная гостиница, как вдруг ему наперерез с грохотом выкатила сельская, тяжело груженная телега, в которой ехал дородный ,хорошо одетый, ещё довольно молодой мужчина. Он сидел себе сложив руки на животе и покачивая головой в такт лошадиной поступи, да ,случайно задев оком Казанову, сразу ожил, одарил того радостным взглядом. Дородный мужчина сгоряча вскочил с места, плюхнулся обратно, снова приподнялся, пихнул кучера в спину: потребовал остановки, оборотился в ещё катившем по инерции экипаже, не теряя Казанову из виду, махнул тому обеими руками, окликнул его зычным, приятным голосом трижды по имени. Только по голосу узнал Казанова мужчину, подошёл к остановившейся телеге, улыбаясь, пожал обе ему протянутые руки да молвил: "Не может быть. Оливо, это вы ль?"- "Да, это я, синьор Казанова. Вы узнали меня?"- "Почему бы нет? В последний раз видал вас на свадьбе: за это время вы несколько раздались. Да и я-то за минувшие пятнадцать лет не слишком изменился, разве что не в вашем духе".- "Отнюдь, синьор Казанова, -взревел Оливо, -вы хороши как никогда прежде! Вообще-то, через несколько дней исполнится шестнадцать  лет! И, как вы догадываетесь, по случаю юбилея мы вас говорили битый час, мы с Амалией..."- "Правда,- от всего сердца обрадовался Казанова,-  вы помните ещё обо мне?"  Оливо едва не расплакался. Он, будучи растроган, всё не выпускал рук Казановы. "Сколь благодарны мы вам, синьор Казанова! И чтоб мы забыли своего благодетеля?!  А если б тогда..."- ...Давайте о том не будем - оборвал его Казанова, -Как поживает госпожа Амалия? Как прикажете понять: я провёл в Мантуе два месяца, большею частью в уединении, но всё же прогуливался изрядно по старой привычке, -как вышло так, что я вас, Оливо, да вас обоих ни разу не повстречал?"- "Очень просто, синьор Казанова. Мы уж давно не живём в городе, о чём я вовсе не жалею, Амалия же- напротив. Окажите честь, синьор Казанова, садитесь-ка: через час будем у меня дома", - и он скорчил мину, попросту приглашая к себе в телегу старого знакомого. Тот же покачал головой. Ибо вскоре после того, как Казанова ,влекомый жадным любопытством и настойчивостью Оливо, почти было согласился, сомнение одолело его с новой силой- и он заверил Оливо, что вынужден ещё до вечера покинуть Мантую ради неотложных дел. До и что ему, Казанове, ждало в доме старого друга? Амалия за столько вёсен не стала моложе и привлекательнее: с тринадцатилетней дочерью она вряд ли окажется хотя бы приятной собеседницей.  А господин Оливо, прежде бывший поджарым , усердным, что редкость в сельской глубинке и к вящей радости дородного отца-хуторянина, в штудиях юношей, теперь не настолько увлекал Казанову, чтоб тот отложил намеченный отъезд, который приблизил бы его к Венеции на десять-двадцать миль. Оливио же, чтоб покончить с отговорками, моментально настоял на крюке в гостиницу,- и Казанова уже не стал отбояриваться. Хозяйка, дородная дама тридцати с небольшим лет, не застеснявшись Оливио, приветствовала вернувшегося Казанову нежно-многозначительным взглядом, подчеркнувшим особую, с недавних пор установившуюся взаимность. Спутнику же она, как старому знакомому, подала руку- и Казанова тут же усёк, что последний регулярно постаялял на кухню особые, ценные полусухие вина с собственного подворья. Оливио не преминул пожаловаться на Кавалера Чести (именно так хозяйка величала Казанову, а Оливио немедля перенял манеру обращения) ,который жестоко отклоняет приглашение новообретённого старого приятеля под смехотворным предлогом необходимости сегодня, ах! именно сегодня покинуть Мантую. Вытянувшееся лицо хозяйки убедило Оливио в том, что она только что узнала о замысле постояльца- и Казанова постарался убедить её в том, что замыслил было срочную ретираду не желая стеснять собственным пристутствием семейство друга, и ,самое главное, будучи вынужден...нет, обязан в ближайшие дни закончить некий важный рукописный труд, для чего не знает уединения лучшего чем эта превосходная гостиница, где прохладная и тихая комната кстати к его, Казановы нуждам. Оливио же заверил, что его замечательному лучшую честь окажет Кавалер завершив там свой труд. Сельское уединение может только способствовать сочинительству. Если же Казанове потребуются учёные писания и справочники, то таковых имеется в усадьбе целая стопа, которой снадбила его, Оливио, несколько недель тому назад  племянница, дочь преставившегося сводного брата, юная, но не по годам образованная девушка. А если вечером ненароком явятся гости, пусть Кавалер не отчаивается :ведь усталость от трудов и лишений дневных следует развеять весельем да и в картишки перекинуться сильно не повредит. Казанова ради одной только молодой племянницы решившийся было ознакомиться с усадьбой друга поближе, для виду тянул кота за хвост: уступив натиску Оливио, он клятвенно заверил любезную хозяйку  в том, что покинет Мантую не более чем на дань-два и попросил возможную, несомненно важную, адресованную ему корреспонденцию незамедлительно досылать ему нарочным. Как только дело ,к немалому удовольствию и в пользу Оливио, решилось, Казанова отправился в свою комнату, приготовился к отбытию и ,уже по истечении четверти часа, явился в гостевую, где друг его было увлёкся горячей экономического свойства беседой с хозяйкой гостиницы.  Ну, и Оливио мигом прервался, встал и ,приняв стакан вина на грудь, подмигнул хозяйке пообещав ей, что Кавалер, если даже не через день-два, то в  любом случае предстанет перед ней цел-невредим. Казанова же, неожиданно рассеян и тороплив, столь холодно простился со своею приветливой благодетельницей, что та уже рядом с телегой шепнула ему на ушко вовсе не любезность.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы