Это мои старые переводы, три рассказа...

Рудольф Пейер

( Rudolf Peyer “Der Andere”)

Не надо мне было глядеть. Я же знал : тут, рядом на скамейке сидит один и пялится на мои ботинки…

Я вдоволь намигался, часами волочился под палящим солнцем ,подымая тяжёлые от пыли веки, всматривался в слепящую даль пустыни. Бесполезно. Оставалось одно : ждать пока наступит вечер.

Мне было плевать, что этот сидит рядом. Плевать, что с его висков течёт пот. Плевать, что этот тип беден, худ, голоден, вял. Изредка, когда я шевелился в дрёме, доска за спиной услужливо подсказывала мне : «Ещё имеешь вес». Это меня заботило- и баста.

Я было не заметил когда этот тип пришёл и уселся рядом. Не иначе оборванец :вон как дышит…Наконец, я мельком окинул его взглядом. Спросонья, чтоб не ужаснуться. Присмотрелся ещё, уже будучи бодр, и снова прижмурил глаза. Итак, несомненно: блестящие, зеркально-лакированные носки чужих ботинок! И- ни пылинки, ни пятнышка на зеркально-чистой коже! Спёрло дыхание. Я не осмелился присмотреться ещё раз. Сквозь ресницы еле заметил светло-серые гамаши с чёрными фланелевыми отворотами. Я сжался. Бросал мимолетные взгляды на этого. Он спал или дремал. Или притворялся сонным. На нём был серо-чёрный в полоску фрак , блестящие перчатки, котелок и тёмные очки, а в руках- элегантная трость. Держался молодцом. Слишком бодро для этой убийственной жары. Не шевелился.

Я фыркнул…

Предусмотрительно поджал ноги.

Он не пошевелился…

Я уже начал привыкать к «чёрному» : мол, ну пришёл, ну сидит себе, разумеется рядом.

Одного не мог понять: он не потел!

Я откашлялся…

Он не дрогнул.

Я начал загребать растоптанными ботинками щебень и пыль под скамейкой.

Он не реагировал.

Когда наконец-то я начал набираться мужества для начала беседы, он без всякого повода встал и прямо, твёрдыми шагами, двинулся к горизонту.

Он не забыл свою трость, шёл элегантно, будто по мощёному бульвару. Привстав, я дивился незнакомцу вослед.

И тут-то услыхал я шумок. Обернулся- и рассмотрел долгий, жидкий, жёлтый шлейф у горизонта. Автобус, не иначе.

«Э-э!», вскричал я сложив ладони рупором : «Вы-ы-ы-ы…» . Не знаю, он не услышал меня или не подал виду. Я пару раз шагнул вперёд и закричал ещё громче: «Э-э-э-э! Автобус!» . Незнакомец между тем шагал дальше, тень его маячила впереди. Уже я мог различить цвет автобуса. Но там шагал этот, высокий странник над мутным далёким горизонтом, а я знал, что ни пылинка не ляжет на носки лаковых ботинок.

( Lukas Hartmann “Mutters Vater”)

У матери всегда были дела. Видел её, льняные полотенца развешивающей- их ветер баюкал; за трепетом полотенец исчезло её лицо. Вот, она стоит у плиты , кухня полна масляным чадом, она трясёт миску с картофелем-фри, моё пожелание ко дню рождения, гора фри вырастает на моей тарелке, мать приговаривает «ешь давай» и «ещё добавка будет». Я всегда мучился в сомнениях, что бы подарить ей к Рождеству, чему она обрадуется?

Знаю, что она любит оперетты, охотно танцует вальсы Штрауса («теперь слишком неуклюжа для этого», извиняется) , что в школе училась на «отлично», что ей претят долгие поездки, а соседи ценят маму как помощницу.

После смерти своей матушки, будучи молодой женой . унаследовала она большое крестьянское хозяйства, с тем и повзрослела. Руки её- золотые, видел как она, стирая, выбивала бельё о доску. Вследствие замужества разрывалась мать на два домоводства. Её муж, мой отец работал тогда вахтами, редко приезжал на побывки. Хозяйка в качестве платы получала от деда яйцо, хлеб, овощи, после забоя- кровяные и ливерные колбасы, на зиму- по мешку картофеля. Довольствовалась, не ворчала: «бравая жёнка», говаривал дед.

Старик зарабатывал пару франков на стройке. По дороге в школу я видел его: он лопатил в канализационной шахте. Седоволосый старик и чистенькие итальянцы (гастарбайтеры- прим.перев.) . Я стыдился что дед так низко пал и обходил бригаду подальше.

«Теперь надо бы садик вырастить», зарекался он ,когда я заходил в гости, в дешёвый дом. Он играл на губной гармони, обходя пустынный свой тогдашний двор в праздники по вечерам.

Он всё сильней горбился. Стискивал мне ладонь крепко и плотно ,до боли: его руки прежде держали вожжи , доили коров. На старости потрескались- совковая лопата уже не для них. Каждый день мать приносила ему жидкий суп : деду оставалось подогреть. Мать убирала постель, вытирала пыль с мебели. Он тем временем у окна посасывал трубку сидя у окна. Рассказывал о первой своей пограничной службе, как в 1918-м неожиданно получил чин ефрейтора.

«Ведь не требую благодарности» , говорила она «Он требует ухода». Он бранился, если та опаздывала – и без слов принималась за уборку. Ему становилось всё хуже : дни напролёт отлёживался в постели, капризничал, отказывался греть себе еду. Мать перестилала каждый день: дед стал мочиться под себя. Она стыдила его, укоряла : он долго ломался прежде чем соглашался помыться. Дед желал знать как высоко поднялась рожь, зацвела ли смородина. Мать послушно отчитывалась.

Я неохотно сопровождал мать: дедовы немощи ввергали меня в ужас. Эта усугубляющаяся худоба, светлые кляксы на пергаментной коже, спертый дух в комнате, дюжины корячащихся мух на подвешенных липучках. «Не можем к себе забрать его», говаривала матушка, «наша изба ведь очень тесна», извиняясь, как будто кто-то действительно настаивал забрать деда.

Стариковский приют ,куда отправили деда находился в лугах. Коров там пасли, открытое место. Отцу понравилось . Днями прогуливался. Потом начал волочить ногу. Пришлось ходить с палкой, но, из-за гордости , решил дед почаще сидеть в комнате. Он делил узкий, вытянутый покой с пятью другими стариками. На стенах- гравюры Альберта Анкера. Дед оставлял свою тумбочку незапертой, хотя замечал: табак и бельё кто-то воровал. Между пациентами царила вражда. Сёстрам приходилось растаскивать боевых петухов. Постоянно дед сопротивлялся помывкам , он заслужил славу жалобщика и сутяги.

«Хочу наконец умереть», говорил он, когда приходила мать «время уже». Он целыми днями разжигал потухшую трубку и отражал колкости коллег. Его заботил шнапс. Сёстрам не нравилось, когда пациенты держали алкоголь, но мать проносила ему по бутылке настойки на травах, которой её снабжали родственники. Он прятал бутылку под шерстяным бельём. Он пил помаленьку, лицо его при этом краснело. Если бутылка долго оставалась порожней, дед отчитывал мать. Она слабо возражала ему , но на следующий раз не забывала пополнить запас. «В его годы надо иметь ещё иные радости», говорила она.

«Когда я наконец помру?» , вопрошал дед при всякой оказии. Его руки дрожали, он не мог удержать колоду карт, читать уже не хотел.

Регулярно мать выслушивала историю об ефрейторских погонах.

Летом я его видел , праздно сидящего под каштаном , на древней скамье в ряду молчаливых стариков. На природе они забывали о сварах. Кивали друг другу. В странно скрученных позах или склонённые вниз проводили они дни напролёт.

Напоследок возжелал мой дед себя удушить. Он ухватил рябыми ладонями свою тугую шею и сдавил её. Сил осталось достаточно, чтоб умереть.

Врач, который осматривал тело, удивлялся его крепкой конституции. Мой дед, сказал он , мог запросто прожить до ста лет.

Урс Бернер

ЭТО БЫЛО ЛЕТОМ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

( Urs Brenner “Dieser Sommertagabend”)

С этого началось: когда я что-то покупал, то немного прихватывал даром. Почему? Потому. Когда в третий раз попался, сказал мой опекун : « Для меня это слишком» . Он отправил меня в исправительную колонию. Мягко сказано: отправил. Сунул. Загнал меня. Теперь понятно. Я у него в печёнках сидел. Надо было принять решительные меры.

Надзирателю колонии нравилось, когда мы его звали отцом. Нашим отцом. После ужина читали мы «Отче наш». То же самое. А в конце басил наш общий батюшка «аминь». Я не верю ,что он был благочестивым. Возможно, желал сделать нас набожными, ведь это было католическое заведение. Он не дрался как мой покойный отец. У него была другая метода. Он внушал нам страх. Большой на это мастер. Когда мы раз за столом пошумели , били ложками в миски, чтоб добавки дали, мы ведь не ели досыта, подпрыгнул наш батюшка, аж стул полетел, и стукнул по столу со всего размаху. «Тихо!», заорал «я запру вас в загон. В каждом углу поставлю по сторожу. И ,если кто-то из вас рыпнется, он того прихлопнет. Понятно?» Я понял. Наш отец хаживал на охоту. Да, я отлично понял, мне было этого довольно. Я написал попечителю, попросил его перевести меня в другое заведение. Рассказал ему начистоту всё как есть.

Скоро вызвали меня в кабинет отца нашего. А там этот моему опекуну и говорит: « Знаете ли, у Карла чересчур развито воображение. Вам не следует верить ему на слово, что он вам там написал», и усмехается. Павлин ядовитый. Натурально, я осмелился- и рассказал всё как есть, но это не помогло. Опекун уехал, а мне пришлось остаться. В столовой была маленькая сцена, на которой мы иногда разыгрывали представления. Там отче приказал поставить стол, персональный- для меня одного. С тех пор трапезничал я на сцене. « Жаль, Карл нуждается в бенефисе», сказал наш надзиратель. Подлая задумка, мне б такое не взбрело. Ну, у кого из нас буйное воображение? Но это было ещё не всё. Я получил отдельный покой, очень милая комнатка, но мне запретили разговаривать со всеми. Целую неделю. У меня оказалась уйма времени обдумать побег. Когда меня выпустили из «одиночки»- так ту комнату называл надзиратель- воля поманила меня хорошим куском сыру: на следующий день подоспела моя очередь доставить молоко в деревню. Я всё выложил сыровару: « Надо в Цюрих. Мать тяжело больна». Той же ночью спустился по водосточной трубе. Кожу содрал. Но ,разумеется- не сразу в Цюрих. Выше по склону, в пятистах метрах от колонии , была пустая веранда. Там я и спрятался. Отцу нашему не пришло бы в голову искать меня совсем рядом . В тайнике я припрятал одежду, шляпу… и ещё нож. Через три дня ушёл я оттуда к автобану. Попуток было много и мне не пришлось долго ждать. Удалился на сотню километров от нашего отца- и похорошело мне. Решил впредь не иметь с ним дела. Я не хотел возвращаться к надзирателю в «замок», так называли селяне нашу колонию. Всё пошло как по маслу. Никто не узнал меня. Никакой полицай или кто-нибудь в этом роде, чтоб стал у меня на пути и схватил за руку. Я нашёл работёнку. На автозаправке. Хозяин там был порядочный. Не спрашивал много, кто такой да откуда. Но платил мало и приговаривал : «Ничто не бесит меня так как непунктуальность». Через неделю послал он меня к чёрту. Не то чтоб я спал на работе. Он бешено повысил норму: так быстро мыть машины я не смог.

В одном магазине требовался грузчик, в пекарне- курьер, в гостинице- подсобник на кухню, и ещё одному старику-садовнику нужен был подсобник. Но все желали ознакомиться с бумагами: кто да откуда… Два дня я голодал. Тут –то и сказал себе: ну что, опять к батюшку нашему?

И тогда был этот июльский безветренный день. После полудня я устал бродить по Цюриху, присел на лестницу , под универмагом. Меня удивило, что люди так заняты покупками, как будто и дел других нет. Даже в такую жару. Я чуть-чуть спустил ноги на тротуар. Хотелось ведь устроиться поудобнее. Споткнулась одна женщина. Она не упала ,но выронила полную сумку. Я подумал: ей следовало бы идти осторожнее. Она согнулась и стала собирать свои манатки. А я подтянул ноги как прежде. Когда она собрала всё барахло и уже собиралась идти дальше, я окликнул её: «Вы!» . Наконец то она обратила на меня внимание, уставилась так. А я ж не хулиган. Я услышал свой голос, как издалека : «Не делай так больше». Она подступилась ко мне , резко так. Не было нужды так наскакивать на меня и кричать : «Что делаешь?». Не надо было ей так кричать. Я выпрямил поджатые мослы, встал и ,подумав «если бы не эта жара, если бы не эта проклятая жара», воткнул нож в эту женщину. Зачем ей было так кричать? Я не вынес крика- и сунул нож ещё раз. Тогда она утихла.

На этот раз вы меня в другой «замок» доставите.

 перевод с немецкого Терджимана Кырымлы