— Только у меня к вам просьба: пожалуйста, не говорите мне, что можно родиться слепым или стать парализованным, с детства посвятить себя исключительно монастырскому служению, науке или искусству, всю жизнь перебиваться с хлеба на воду, и при всем том это будет замечательная жизнь, наполненная всем необходимым и достаточным. Я глубоко уважаю людей, прорвавшихся к звездам через тернии, но большинство из нас все-таки далеко не они. Я сама пришла к вам с банальностью, и если вы, в свою очередь, от них удержитесь, это будет прекрасно.

— Я постараюсь, — честно пообещала я.

Женщина пришла одна. Ее звали Иридой (именно так, здесь нет орфографической ошибки). В ее внешности было что-то мятежное, напоминающее  об иллюстрациях к советской школьной хрестоматии.

— Если вы попросите ребенка — я имею в виду любого ребенка  в возрасте, когда он уже немного владеет карандашом, — нарисовать собаку, ничего более не уточняя, он вам ее и нарисует. Это будут разные, но в то же время очень похожие рисунки, и существо на них будет обладать всеми основными признаками «собачности». То же самое получится, если попросить малыша нарисовать березку. Если мы вслух скажем «счастливая женская судьба», то у нас внутри появятся такие же разнообразные, но в чем-то очень похожие между собой «рисунки», растянутые во времени. Даже не рисунки скорее, а комикс. Причем я понимаю, что у жителей Полинезии в этом комиксе будут важные визуальные, но по сути все равно несущественные отличия, и потому специально подчеркиваю: говорю о нашей, российской или пусть шире — европейской культуре. Из чего состоит этот комикс? Сначала, конечно: папа, мама, я — счастливая семья, все вместе идут в зоопарк, шарики и мороженое, ребенок держит родителей за руки, а потом папа сажает его на шею, чтобы поверх столпившихся у вольера людей показать ему белых медведей, серого волка или смешную обезьянку. Потом трепетная первая любовь, какие-то выдуманные препятствия и страдания, записки с признаниями, догонялки среди тех самых архетипических березок, восход, закат, его пиджак на ее плечах, молчание красноречивее слов, первый поцелуй. Экзамены, экзамены, экзамены! Веселая и суматошная студенческая жизнь, дружба навсегда, планы, планы, планы, мы перевернем мир, как именно — обсуждается до рассвета… После, на второй-третьей любви — свадьба, свадьба, свадьба! — подвыпившие улыбающиеся друзья, родные, плачущие от счастья, море цветов, белое платье и босоножки на высоченных каблуках, свадебное путешествие в какое-нибудь декоративно-красивое место, опять восходы-закаты… Потом он нежно прикладывает руку к ее животу и говорит: я знаю, это будет сын, мы назовем его Петей, но если будет дочка, то это тоже прекрасно, ты сама придумаешь ей имя. Потом он смотрит, как она кормит Петю при свете ночника, и говорит ей, что она похожа на Мадонну. Еще через некоторое время Петя в первый раз улыбнулся им из колыбели, у нее на глазах выступили слезы, и она сильно сжала руку своего мужчины. Дальше Петя идет первый раз в первый класс, вся семья вместе с младшей сестренкой провожает его, потом они обустраивают новую квартиру, потом у Пети начинается переходный возраст, и она поздним вечером на кухне рыдает на плече мужа: он стал такой чужой! Я не знаю, как с ним разговаривать! Ты мужчина, попробуй ты… Муж растерянно кивает и гладит ее по волосам: все образуется, я в этом возрасте тоже был не подарок… Потом она сажает цветы на даче, муж ремонтирует что-то возле сарая, ее старенькая мать сидит в кресле-качалке на веранде, пьет чай и читает книгу, кудрявая внучка играет в песочнице, выросший Петя привозит продукты, а дочка с друзьями и то и дело меняющимися кавалерами (всех их надо кормить!) приезжает на озеро купаться…

— Мне нравится ваш комикс, — говорю я. — Но будет продолжение?

— Да, — кивает она. — Будет альтернативный вариант, с продолжением. Комикс в нескольких сериях, то есть поколениях. Моя бабушка жила в отстающем нечерноземном колхозе. Это уже картинка, я думаю, вам не надо ее описывать: вы ничего про это на самом деле не знаете, но советские фильмы видели и что-то разоблачительное в перестройку читали. Я видела бабушкину фотографию тех лет. Она не была красивой, но в ней было много молодой жизни. Мужчин в деревне после войны… ну вы сами понимаете. Тогдашний однорукий, контуженный на фронте, глубоко семейный председатель сказал ей (по-доброму сказал, это бабушка всегда подчеркивала): «Марья, у моей жены по женской части здоровья вышла полная отставка. Не могет она ничего. А я, хоть и калека, здоровый еще, с нуждой. Ты меня, конечно, любить не станешь, но ноги-то тебе не трудно раздвинуть? Не задаром. Я тебя с зимы в контору работать возьму и всем твоим трудодней подпишу по чуть-чуть, чтоб незаметно. Если не побрезгуешь, давай тогда по-быстрому, мне еще сегодня на заречное поле надо бы съездить, только у меня, сама видишь, одна рука, так что тебе тут кое-что самой придется...»

Когда мама родилась, председатель бабушке подарил коробку душистого земляничного мыла, им потом вся семья много лет по праздникам мылась. А бабушку три деревни за глаза звали «подтирка председателева», хотя они и были-то вместе всего ничего — раз пять или шесть за все время, так бабушка говорила, и я ей верю. Мама моя всегда умная была и училась хорошо, читать любила. А жена председателя библиотекаршей работала, она как-то маме и говорит: прости меня, Дарья, я понимаю, что никакой вины на тебе, девочке, нет, но не могу я тебя видеть — каждый раз душа злобой переворачивается. Хочешь из колхоза в город уехать? Я мужа заставлю, он тебе бумаги сделает. Бабушка маме сказала: поезжай, здесь тебе жизни не будет, хоть и поневоле, но все одно сгубит она тебя. И по голове ее погладила, мама говорит — чуть не первый раз, когда она материну ласку помнит. Я-то хорошо помню бабушкины руки — скрюченные все, в чешуйках, и четыре ногтя черные. Меня-то она уже много ласкала. А в деревне тогда, правда это или неправда, говорили: председатель после контузии даже читать толком не мог, ему все жена читала и объясняла, как поступить, и что она скажет, то он и делает. А у них прежде-то два сына было — один за одним они погибли, мальчишки совсем, в 44-м, похоронки в колхоз пришли с разницей в три недели.

Мама в Ленинград уехала и поступила на завод. Жили, по ее словам, в общежитии хорошо, всего по четверо в комнате, и девочки все славные, веселые. Мама моя, я уже говорила, умная и быстро в цеху на работе освоилась, стала рационализаторские предложения вносить. У нас дома грамот за них — целая толстая папка. Там и по станкам какие-то штуки, и по организации производства. И еще у нее звание есть — «Заслуженный рационализатор республики» или что-то в этом роде. Ей потом, уже когда я родилась, через это звание и комнату в коммуналке дирекция «пробила». Тогда ведь только семьям жилье давали… Но жили они весело и интересно: праздники вместе справляли, песни пели, плясали даже — все же почти из деревни. В девичье общежитие парней не пускали, но ведь всегда можно договориться или обмануть. Маме нравились парни веселые, которые пошутить могут. Она вспоминала бабушку и думала: за молодого пойду. Мой отец, как я поняла, практику на этом заводе проходил, анекдоты хорошо рассказывал — и смешные, и политические даже. Он очень худой был, и мама его деревенскими продуктами подкармливала (она к бабушке-то регулярно ездила — с огородом помочь и вообще). Она думала, что у них любовь и он просто стесняется шаг сделать. Когда она ему о беременности сказала, он ей предложил денег на аборт и сказал: ты же понимаешь, что я не могу своим родителям девочку из деревни, лимиту представить как свою невесту, к тому же беременную. Они нас обоих с лестницы спустят. И куда мы пойдем? Она сказала: ну что ж, прощай тогда. Он вздохнул с облегчением, уточнил: так тебе денег, значит, не надо? — и ушел.

Пока я маленькая была, ходила в садик на пятидневку. А как в школу пошла, так маме пришлось с завода уйти, там же смены, не могла же я в семь лет все сама. Мама переживала очень, она любила свой завод, станки эти. Но завод потом все равно в перестройку встал и всех на улицу выкинули. Ее лучший друг и соперник (я думаю, он всю жизнь был в нее влюблен), с которым они много лет социалистически соревновались, тогда не смог себя в новой, капиталистической жизни найти, пить начал, а потом просто застрелился. Мама, как узнала, по нему плакала ночью, я хорошо помню.

Я после школы в институт учиться пошла, мама очень мною гордилась. Ей казалось: стать инженером — это вершина всего, почти Олимп. А я технику не особо любила, да и инженеры в перестройку оказались никому не нужны. Тогда все учились на юристов и еще иностранные языки. Я работала сначала в институте за кульманом, но там совсем не платили, я пошла в транспортную контору, потом одно время в магазине работала, потом… да важно ли это?

В школе я училась, у меня была цель — институт. Ничего легкомысленного, да меня как-то и не тянуло. Потом мне всегда нравились мужчины существенно постарше меня — с тихим голосом и седыми висками. Как правило, женатые, конечно. Председатель, бабушка — напоминала я себе. Как и все у нас в роду, я была не то чтобы красивой, но что-то такое во мне было — одно время вокруг вилось много молодых и веселых. Даже умные встречались. Но я помнила о матери, строго себя вела и думала: шалишь, уж у меня-то все будет как положено — свадьба, белое платье, марш Мендельсона… Мой муж был небольшой начальник, человек, что называется, «положительный». Спокойный, бережливый, «все в дом». Познакомился с мамой. Предложение делал, как положено, с цветами — пять красных гвоздик, до сих пор помню. После свадьбы в кафе сказал: «Смотри, сколько копченой колбасы и сыра в нарезке не доели. Чего теперь, оставлять обслуге, что ли? С какой стати! Ты в салфеточку собери…» — «Боже ж ты мой, — подумала я, поправляя сбившуюся фату. — Что я наделала?!»

Он сам порядок поддерживал и от меня требовал: неужели трудно посуду сразу помыть и на полку поставить? Почему на полу крошки? Ребенок уже два часа как поел… Последней каплей было, когда я выкинула какие-то сомнительные жареные грибы, а он достал их из помойного ведра, помыл в дуршлаге и предложил нам всем на ужин: они еще хорошие, а вы не умеете ценить труд и продукты.

Мы с дочкой ушли обратно к матери в коммуналку. Он тут как-то, месяца три назад, переплатил алименты на четыреста пятьдесят рублей (что-то там неправильно насчитали), так специально мне позвонил, осведомился о здоровье моей мамы, меня и дочки (именно в этой последовательности), а потом и говорит: тебе это, конечно, покажется несущественным, но ведь во всем главное порядок… Я хохотала, пока он трубку не повесил.

Мы живем неплохо. У нас теперь на троих две больших комнаты с отдельным входом. Моя нынешняя работа мне почти нравится, правда платят все-таки не ахти, и маме приходится подрабатывать вахтером. Мы бы и так прожили, но она не хочет. Бабушка тоже чуть не до последнего дня, фактически уже лежа, в огороде ковырялась и с курями — дочке и внучке свеженькое, разве в городе такое купишь? А если и купишь, так за какие деньги?

Теперь мой к вам вопрос: могу ли я, «как мать и как женщина», со своей стороны сделать хоть что-нибудь, чтобы жизнь моей дочери была максимально похожа на первый рассказанный мною комикс и максимально не похожа — на второй? Ей четырнадцать, и недавно она очень серьезно сказала мне: ты знаешь, мама, я не хочу и не буду иметь детей. Людей и так слишком много, они толкаются и друг друга не видят. Мы все в нашем роду нелегкомысленные люди, и мне стало по-настоящему страшно. Потому что женский комикс без детей — это вообще полный аут. Что я могу сделать? Уточняю: у нас дочерью хорошие, доверительные отношения, у меня с матерью были такие же.

Я долго думала. Хорошо, что она с самого начала предупредила меня про нерассказывание о разнообразии жизненных путей, иначе я бы, конечно, не удержалась. Но она задала очень конкретный вопрос, и ей нужен был конкретный ответ. А уж что она там сделает с этим ответом — это ее дело. В конце концов, большая половина советов испрашивается только для того, чтобы сделать наоборот.

— Забудьте про доверительность ваших отношений, — после долгого молчания (женщина спокойно ждала, сложив руки на коленях) сказала я. — Не рассказывайте ей ничего. Ведь над вашей матерью, когда она принимала решение, висела история бабушки, над вами — уже две истории, и вы отказали себе в серьезной и счастливой, быть может, любви с человеком с седыми висками, а потом — в легкомысленной веселой связи с ровесником. Не грузите вашу дочь историей трех неудачных женских судеб, дайте ей возможность написать все самой для себя с чистого листа. И, вполне возможно, ее история получится счастливой.

— Но как же? При наличии живых матери и бабки она получится «Иваном, не помнящим родства»?

— Нет, конечно. Вы расскажете ей о фантастическом трудолюбии прабабушки. Вы покажете ей толстенную папку бабушкиных грамот. Вы обратите ее внимание на то, как исключительно собственными усилиями поднимался ваш род по социальной лестнице. Вы даже можете рассказать ей о том, что у женщин в вашем роду есть склонность выбирать из наличной среды самцов сравнительно высокого ранга. А дальше — сама, сама, сама…

Теперь уже надолго задумалась моя посетительница.

— Мне придется несколько «переписать» уже известную дочери историю, — сказала она в конце концов.

— Вы, несомненно, справитесь. Комиксы у вас получаются отличные — яркие и запоминающиеся.

— Спасибо. Вероятно, я попробую.

***

Это было уже довольно давно. Иногда я вспоминаю историю этого рода и гадаю о том, как сложилась и еще сложится судьба никогда не виденной мной девочки. И еще я думаю вот о чем: может быть, были, есть еще какие-то способы «повлиять на судьбу», которые просто не пришли мне тогда в голову? На самом деле в нашей стране, с нашей историей это очень актуальный вопрос.(С)

http://snob.ru/selected/entry/92220