И смотрит на нас война (пулевые хроники V)

Одинокая бабушка сидит в уголке своего балкона. Второй этаж, край
хрущевки. Она будто одна во всем мире. Такая чистая. Умиротворенная.
Мировая такая. У балкона пять старых, пропитанных сыростью деревянных
рам, и она сидит в пятой. Живописная, рисованная каким-то художником в
момент уныния и, возможно, чувства вялотекущей обреченности. В синей
теплой кофте, и платке, обмотанном вокруг обремененного временем лица.
Бесконечно круглого, как тихая, безмолвная грусть. Как луна.
На крыше ее дома уселись вороны.
Она
сидит молча, слегка припав к окошку. Каждый поворот ее головы будто
вырисовывается карандашом художника прямо на глазах. Все замерло, все
недвижимо, и только голову медленно поворачивает бабушка. Она смотрит.
Смотрит на редких прохожих, балансирующих по скользкой зимней дорожке
под ее балконом. Мир накрыл снег, голые деревья убраны белыми
одеяниями, украшены блестящими на сером тусклом солнце бриллиантами. На
земле протоптаны серые борозды. По снегу несется маленькая рыжая
собачка, высоко поднимая лапы, изгибаясь дугой, обжигая холодом пузо.
Ее глаза взволновано выпучены, язык висит из пасти, ушами она тянется к
небу, как бы просит, как бы восклицает что-то, или вопрошает? Она бежит
стремглав как парнокопытное – поднимая по две лапы. Одной ей ведомо,
что ее так обеспокоило. Но она молчит. Просто бежит куда-то, торопится.

А бабушка не торопится, она поворачивает голову вслед редким
прохожим. Нечаянным попутчикам сиюминутной ее жизни. Но Жизни, ведь ее
в бабушке осталось так немного. И она посмотрит в прохожего остро,
проницательно, проникновенно, и обязательно примерит его на свою жизнь.
А вернее не примерит, а приложит. Что она там увидит?.. Это бы
узналось, узнай ты главное – Что смотрит из этой бабушки. Какой именно
из пережитых ею годов. Какая боль? Какой мир? А может из нее сейчас
смотрит на нас, сквозь запотевшее окошко в старой прогнившей от сырости
раме, война. Может быть ураганные огни, разбросанные куски тел, озера
крови в воронках от крупнокалиберных снарядов смотрят из тихой бабушки.
Дьявольская какофония чеканного звона падающих на землю гильз, криков и
стонов смертельно раненых и умирающих, разрывов связок гранат в
бункерах и траншеях бушует за ее спокойными глазами. За запотевшими
стеклами, с прогнившими от сырости рамами, ее зрачков. И все это, может
быть, смотрит из тихой бабушки злобно, протестующе, припав жадно всем
лицом к прозрачным стенкам ее спокойных глаз. И оценивает, оценивает,
вымеряет, сравнивает. Все эти умирающие смертельно раненные, пачкая
кровавыми следами от трясущихся рук ее роговицу, разевая грязные
разорванные рты, следят напряженно за случайными прохожими под старым
балконом хрущевки. Так и сидит она – тихая, доживающая снаружи, и
бурлящая, умирающая внутри. Как между молотом и наковальней. И
разбивает молот последние капельки ее жизни, настоящей, сиюсекундной
жизни, выковывая из нее витиеватый узор. Узор прожитого времени, опыта,
надежд и разочарований, рождений и смертей. Молот бьет по наковальне, и
с каждым его ударом, еле заметно вздрагивает мускул на старой, обвисшей
щеке бабушки. Тихой бабушки, с непоколебимо спокойными глазами. Не
смотря на то, что из них сейчас смотрит.
Она прекрасна, как букеты
красных гвоздик, возложенные к памятнику Неизвестному солдату. Она
ужасна, как пролезшая из прошлого в дыру настоящего, и глядящая на нас
молча и неподвижно война.
Встрепенулись и полетели с крыши вороны.