Восхождение на трон /

Так было и в декабре 1825-го. Чтобы предотвратить гибель страны, Николай Павлович принял решение принять царский венец. Он сделал это против своей воли – просто не осталось выбора. 14 декабря должна была состояться вторая присяга – как её назвали в войсках, «переприсяга». В ответ декабристы начали распространять ложные слухи, приписав царю собственные намерения – совершить переворот. Призывая армию постоять за Константина, вожди тайных обществ предполагали расправиться с государем Николаем, догадываясь, что за первой смертью последуют многие другие.

Конечно, это пугало даже самих мятежников. Муравьёв-Апостол перед смертью признался, что «всегда благодарил Бога за неудачу 14 декабря». Думается, подобные мысли посещали и других декабристов, когда они оставались наедине с собой. Но в кругу столь же бледных товарищей эти люди не решались проявить мужество, опасаясь прослыть трусами.

Лишь один офицер – Яков Ростовцев – заявил мятежникам, что их планы внушают ему отвращение и несовместимы с дворянской честью. Он предупредил, что направил письмо о заговоре царю, предложив отказаться от кровопролития. Речь, разумеется, не шла о доносе. Ростовцев не назвал ни в своём послании, ни позже, во время следствия, ни одного имени. Зато действовал в первых рядах войск, сохранивших верность государю, и был ранен. Впоследствии он сделал для освобождения крестьян с землёй больше, чем любой другой человек в России. Возглавив реформу, боролся за каждую лишнюю пядь земли для простых землепашцев и привлёк к обсуждению проекта тысячи людей. Медаль за этот труд была положена Якову Ростовцеву на гроб.

Предупреждённый им Николай мог лишь догадываться, какая сила стоит за мятежниками, но сознавал, что опасность очень велика. «Неизвестно, что ожидает нас, – предупредил он жену. – Обещай мне проявить мужество, и, если придётся умереть, – умереть с честью». Утром 14 декабря к императору вошёл генерал-адъютант Бенкендорф. «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, – сказал ему царь, стараясь казаться спокойным. – Но, по крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг».

Сразу после этого разговора во дворце собрались командиры гвардейских полков, в том числе вождь декабристов – князь Трубецкой. Он присягнул царю среди прочих.

Солнце поднималось всё выше, было морозно. Полки, батальоны, роты, увлекаемые то одним, то другим изменником, шли на Сенатскую площадь. Следом за своими гренадёрами отправился полковник Николай Стюрлер, умоляя их опомниться. Так добрался он до Медного всадника, где Каховский спросил его по-французски: «А вы, полковник, на чьей стороне?» – «Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верен», – ответил безоружный офицер, на которого направлено было дуло пистолета. Каховский выстрелил. Это воодушевило ещё одного мятежного аристократа, который бросился на раненого с саблей. Владел он ею плохо – и даже двумя ударами не смог добить героя войны 1812 года. Стюрлер умер лишь на следующее утро.

Вообще, Каховский в то утро должен был, по просьбе Рылеева, убить царя, но побоялся отправиться в Зимний. Совершить покушение вызвался Якубович – офицер, прибывший с Кавказа для поправки здоровья. Он слонялся близ государя и даже вступил с ним в беседу на углу Невского проспекта, выдавая себя за сторонника. Но выстрелить так и не решился, понимая, что цареубийцу уничтожат на месте.

Дворец почти не охранялся, и государь распорядился, чтобы туда срочно прибыл лейб-гвардии сапёрный батальон – самая верная ему часть в столице. Офицеры, служившие в этой части, принадлежали, кстати, к небогатым семьям. Это была не та гвардия, что блистала на парадах. Получив боевые патроны, сапёры быстрым шагом двинулись к Зимнему. Едва они вошли во двор, как следом ворвалась толпа гренадёров, во главе с поручиками Пановым и Сутгофом. Перед тем они принесли присягу Николаю, чтобы тут же её нарушить, предполагая истребить царскую семью (как минимум взять её в заложники). Однако, увидев наставленные на себя ружья, изменники мгновенно среагировали. С криком: «Сапёры! Да это не наши!» – они исчезли столь же стремительно, как и появились.

...В бытность моей работы охранником Зимнего я не раз дежурил на 1-м посту, через который некогда прошли восставшие гренадёры. А там, где стояли сапёры, мы – сотрудники охраны Эрмитажа – два года подряд собирались на панихиду, поминая Царственных мучеников. Молились о казнённых. Я помню лица своих товарищей. Убеждён, что, случись им защищать своего царя, они бы не дрогнули.

К Московскому полку, вышедшему на Сенатскую площадь, пробились через замёрзшую Неву лейб-гвардии Гренадёрский полк и Гвардейский экипаж – всего более трёх тысяч человек. Их не пытались задерживать на улицах, но пытались увещевать, когда они собрались вместе. Была надежда, что восставшие прислушаются к генералу Милорадовичу – любимцу армии, близкому другу великого князя Константина Павловича. Его встретили криками «ура», но радость мятежников продолжалась недолго.

Генерал вынул шпагу, подаренную ему Константином, и попытался донести до солдат правду. Они внимательно слушали, но аристократы-изменники не могли допустить, чтобы их обман раскрылся. Раздался выстрел Каховского, уже привыкшего к роли убийцы. Смертельно раненный, Милорадович упал на грязный, истоптанный снег.

В суматохе его ударили штыком, и даже когда уносили раненого, вслед продолжали стрелять. Не декабристы, а какие-то пройдохи украли у умирающего часы и кольцо, подаренное ему вдовой императора Павла – императрицей Марией. Подлость продолжала торжествовать. Никогда, даже в детстве, когда декабристы подавались как герои, я не мог понять: почему им прощается обман солдат? В советских учебниках не скрывалось, что солдат ввели в заблуждение, но не хватало совести признать, что на лжи ничего не построить.

Вырываясь из рук окружающих, знавших, что случилось с Милорадовичем, к восставшим вышел митрополит Петербургский Серафим. Солдаты на площади начали креститься, и сильно подались в сторону владыки, напряжённо внимая его словам. «Довольно лжи! – выкрикнул Каховский. – Возвращайся на своё место в церковь». Владыка внимательно посмотрел на убийцу и, подняв крест, спросил:

– Это не внушает тебе доверия?

Иуда трижды поцеловал крест, не думая о раскаянии. Не решаясь убить священнослужителя, офицеры-декабристы решились прибегнуть ко лжи ещё более радикальной, чем прежде. Раздались крики, что «настоящего царя» – Константина – держат в кандалах. Это разом переменило настроение. Вновь послышались возгласы: «Ура Константину Павловичу!» Солдаты вспомнили, что они «не бунтовщики», закричав: «Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул... Ты – изменник, ты дезертир... Не верим вам, пойдите прочь!.. Это дело не ваше: мы знаем, что делаем...»

Надо сказать, что народ устал от дворцовых переворотов, последний из которых – убийство императора Павла – был ещё свеж в памяти. Люди боялись нового обмана, поэтому можно попытаться понять солдат, вышедших на Сенатскую. Среди них были, скажем, нижние чины Гвардейского экипажа, которые отправились туда не по зову декабристов, а по собственной воле. Убедить их в том, что Константин уже присягнул Николаю, взялся Великий князь Михаил с несколькими генералами. Но солдаты им не верили.

– Что вы упорствуете? Вы знаете, что вам за это будет хуже? – воскликнул один из генералов.

Один из моряков сумрачно ответил:

– Вам, изменникам-генералам, нужды нет всякий день присягать, а мы присягой не шутим.

Лишь на другой день Гвардейский экипаж понял, что Николай настоящий их царь, и раскаялся в своём поведении.

*    *    *

Поток мятежников, стремившихся к памятнику Петру, постепенно начал иссякать, а верные царю части продолжали подходить: преображенцы, измайловцы, конногвардейцы... Даже не зная, кто на какой стороне, можно было отличить верные части, где солдаты выглядели как солдаты, от взбунтовавшихся, где можно было видеть расстёгнутые шинели и небрежно надетую амуницию. Они ещё верили, что стоят за правду, но разложение уже тронуло их души.

Перестрелка продолжалась, с обеих стороны падали раненые и убитые. Лишь артиллерия могла решить дело, но государь страшился кровопролития. Он не побоялся отправиться в гущу мятежа, хотя мог, дрогнув, бежать с семьёй в Царское Село. Это было, однако, не в его характере – поворачиваться спиной к опасности.

Собираясь на Сенатскую площадь, царь наугад раскрыл всегда лежавшее на его столе Евангелие и прочитал выпавший отрывок, обратившись к находившемуся рядом генералу Кутузову:

– Посмотри, Павел Васильевич, какой мне стих вышел: «Аз есмь пастырь добрый; пастырь добрый душу свою полагает за овцы, а наёмник, иже несть пастырь, бежит».

Угроза гибели не лишила его сил, а, наоборот, укрепила. Впоследствии он сам признавался: «Я был не так храбр, как вы думаете, но чувство долга заставило меня побороть себя». Государь мог погибнуть в тот день много раз – его огромная фигура была отличной мишенью, но царь продолжал гарцевать на лошади под пулями.

– Ваше величество! Нельзя терять ни минуты, – объявил генерал-адъютант Васильчиков. – Ничего не поделаешь. Нужна картечь!

– Вы хотите, – спросил Николай, – чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?

– Да, – сказал Васильчиков, – чтобы спасти империю.

Переговоры продолжались. Последним попытался убедить восставших генерал Cухозанет. Пулей с его треуголки сняли султан. Николай громко крикнул:

– Пальба орудиями по порядку!..

Артиллеристы бросились исполнять команду. Вдруг последовало царское :«Отставь!»

Снова прозвучала команда – и опять государь её отменил.

«Я видел, – вспоминал он позднее, – что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно всё, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством». Но решение это далось ему мучительно.

Лишь в третий раз он решился на открытие огня. На этот раз последовала заминка у пушкарей. Они были такими же русскими людьми, как царь, – не приученными стрелять по своим. Тогда поручик Бакунин соскочил с лошади и, вырвав у солдата запал, поднёс его к пушке, заряжённой картечью...

«Дорогой, дорогой Константин! – писал император брату. – Ваша воля исполнена: я – император, но какою ценой, Боже...» «Нехорошо сделали – вся Россия погублена», – произнёс в те же часы вождь восстания Кондратий Рылеев. Он был прав: после 14 декабря её крушение спустя менее чем столетие стало неизбежно.

Сапёры во дворе Зимнего утешали плачущего цесаревича Александра, будущего Царя-Освободителя. Они передавали его из рук в руки, целовали, смеялись. Россия была спасена, пусть на время.

Всю ночь с Сенатской площади и с ледяного покрова Невы, куда бросились мятежники после первых залпов, убирали трупы. Совершенно по-другому обернулось дело в Москве. Там архиепископ Филарет в Успенском соборе после краткого слова огласил завещание Александра и отречение Константина. Затем, осенив всех крестом, неожиданно и громко произнёс:

– Разрешаю и благословляю!

Слова вышли за пределы храма и стали известны тысячам москвичей на площади перед собором, а следом всей древней столице. Присяга прошла совершенно спокойно. За этим стояли ясные представления владыки о противниках государя: «Им не нравится, – писал он, – старинное построение государства на основании благословения и закона Божия, они думают гораздо лучше воздвигнуть здание человеческого общества в новом вкусе, на песке народных мнений и поддерживать оное бурями бесконечных распрей. Их новые построения никогда не достраиваются, каждый день угрожают падением, часто действительно рушатся».

К несчастью, в Северной столице не нашлось человека, способного предотвратить трагедию. Единственной столь же авторитетной, как владыка Филарет, личностью был там военный губернатор генерал Милорадович. Но, к несчастью, он страстно желал видеть на престоле Константина Павловича – своего старого боевого товарища. За эту ошибку Михаилу Андреевичу пришлось заплатить жизнью. Восстание декабристов стало далеко не первой – и предпоследней – попыткой военных вмешаться в вопросы престолонаследия. Последняя случилась в феврале 1917-го.

*    *    *

Правление императора Николая началось с жестокого экзамена, оценку которому дал замечательный наш поэт Василий Андреевич Жуковский:

«Какой день был для нас 14-го числа! В этот день всё было на краю погибели и всё бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днём очищения; днём ужаса – но в то же время днём великого наставления для будущего... Мы прожили вековой день... Государь отстоял свой трон... Во все эти решительные минуты Государь явился таким, каков он быть должен: спокойным, хладнокровным, неустрашимым. Он представился нам совершенно другим человеком; он покрылся честью в минуту, почти безнадёжную для России».

Удивительно великодушие государя. В советское время казнь пяти декабристов подавалась как «кровавое злодеяние царизма». Об этом всерьёз говорилось даже в то время, когда лишь за два года – 1937-й и 1938-й – было расстреляно не за измену, а по подозрению в измене более 600 тысяч человек. Между тем Николай Павлович помиловал более тридцати декабристов, приговорённых судом к смертной казни. Легко отделались, скажем, поручики Панов и Сутгоф, которые, по мнению государя, собирались убить его семью. Николаю Панову смертную казнь заменили сначала пожизненной каторгой, затем 20-летним наказанием, но освободили через 13 лет.

Несколько сот человек просто отпустили, отказавшись от тщательного расследования их участия в подготовке мятежа. Врач английского посольства в беседе с Пушкиным удивлялся: «Всё посольство Британии только и говорит, что об удивительном… милосердии вашего государя. У нас (в Англии) по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено тысячи три человек, после чего всех оставшихся сослали бы на галеры».

*    *    *

Вот рассказ о полковнике Александре Булатове – одном из вождей заговора. Несчастный примкнул к декабристам после смерти жены – потрясённый, не ведая, что творит. 14 декабря он планировал лично убить Николая Павловича, но не смог поднять на царя руку. А вечером – в парадной форме, с орденами и оружием – явился во дворец в кабинет Николая I, сдал ему свою шпагу и потребовал для себя ареста и расстрела. Дальше всё складывается ещё более удивительно. Николай пытается освободить Булатова, но тот упорно сопротивляется. Выгнать его из Петропавловской крепости невозможно, но в тюремную камеру полковника не пускают, определив на постой в квартиру коменданта. В любой момент он может не только покинуть крепость, но и вернуться к командованию своим 12-м егерским полком, однако муки совести не позволяют ему это сделать. 7 января 1826 года Булатов отказался от пищи, а спустя две недели погиб в госпитале при невыясненных обстоятельствах. Считается, что покончил с собой, но это плохо согласуется с его отпеванием, которое возглавил митрополит Серафим Петербургский. На гробе героя 1812 года лежала золотая сабля, которой Александр Булатов был награждён за храбрость. Те из гвардейцев, кто был 14 декабря на стороне мятежников, и те, кто был против, – одинаково его любили.

Так ли сильно они отличались – те, кто оказался по разные стороны? Екатерина Трубецкая – первая из жён декабристов, последовавшая в Сибирь, на прощание услышала от императрицы Александры: «Вы хорошо делаете, что хотите последовать за своим мужем. На вашем месте и я не колебалась бы сделать то же». Или вот, из письма Кондратия Рылеева, написанного жене в предрассветные часы перед казнью. За несколько месяцев у него не осталось ни следа революционных настроений, сошла на нет прежде огромная гордыня:

«Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть, и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не взроптал во всё время моего заключения, и за то Дух Святый дивно утешал меня.

Подивись, мой друг: и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога не предавайся отчаянью: ищи утешения в религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей…»

Ещё он просил жену молиться за царя, высказав надежду, что царствование Николая будет счастливым. Этому не суждено было сбыться, но подлинная история – это не цепь всем известных событий, которые изучаются в школе. Вы не услышите на уроках ни о покаянии Рылеева, ни о том, что царь взял на себя заботу о его семье, заменив кормильца. Не сумев сокрушить Россию извне, с помощь Наполеона, диавол ударил изнутри. Умнейшие были им запутаны, благороднейшие бросились исполнять его волю, не сознавая, что происходит. Неужели мы столь беззащитны...

Вдруг читаем у приговорённого к казни: «Ради Бога не предавайся отчаянью». Николай не мог отменить казни – это было бы бесчестно по отношению к жертвам 14 декабря. Нынешний облегчённый гуманизм не способен этого понять, проникнуться мыслью, что единственный смысл истории – борьба за спасение души в той схватке, из которой Николай и Рылеев вышли победителями.