Наполеон ли сжёг Москву ???

Москву сжег московский градоначальник Ростопчин. Был ли смысл защищать Москву с военной точки зрения и чем бы это закончилось? Для нанесения как можно большего урона противнику смысл защищать Москву, конечно, был. Кремль можно было использовать как цитадель, в каменных усадьбах, монастырях и церквях сделать опорные пункты. Но Кутузов отлично знал, что от 2-й армии почти никого не осталось, а 1-я армия изнурена. Только перед самой Москвой посчитали, сколько солдат осталось в строю. Получилось около 60 тысяч. Запереться с ними в Москве – и что? Другой армии у России не было. Были еще Чичагов и Тормасов – но далеко. Наполеон вполне мог оставить у города относительно небольшой корпус и с остальными войсками двинуться куда угодно, хоть на Петербург – а на пути у него не было бы почти никого. То есть еще неизвестно, чем бы эта оборона могла кончиться.

Еще на подходе к Москве в русской армии было настроение – Москву сжечь. Генерал Михайла Воронцов в воспоминаниях по поводу того, кто сжег Москву, писал: «Я ничего не буду говорить о том, как это могло случиться, скажу только, что, когда под Смоленском мы соединились с Первой армией, мы слушали о твердой решимости сжечь Москву, нежели оставить ее, изобилующую всевозможными запасами, неприятелю, и все внимали этому с восторженностью и ликованием». Ростопчин в августе писал Багратиону: «Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею – обрати город в пепел».

Денис Давыдов вспоминал: «Граф Ростопчин на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас». То есть сама по себе идея – гори все синим пламенем! – была в головах у многих, если не у всех. Надо учитывать, что война имеет свою психологию. То, что человеку в мирной жизни кажется невероятным, для человека, находящегося какое-то время в условиях войны, – дело плевое. Отступая, армия жгла деревни. Уходя из Смоленска, сожгли то, что в нем еще не сгорело. И пожарные трубы были увезены из Москвы по приказу Ростопчина. Так что все было задумано и сделано им самим. Он, правда, очень скоро струхнул от величия своего подвига и, чтобы хоть как-то пострадать от пожара самому, сжег свое поместье Вороново, хотя мог бы этого уже и не делать.

Москве перед нашествием жили около 300 тысяч человек. К моменту прихода французов в городе оставались около 30 тысяч человек. Уезжать люди начали еще с июля. Уезжали в окрестные губернии – Ярославль, Тамбов и прочие. Что-то удалось вывезти, что-то нет. Богачи оставляли в своих домах прислугу с записками к французам с просьбой соблюдать какой-никакой порядок. Если бы пребывание французов в Москве шло по европейским правилам, то хозяева по возвращении могли бы ограничиться только генеральной уборкой в доме. Но, так как правила были русские, многим пришлось строиться заново.

Город был разграблен, это исторический факт. А что еще можно ожидать? Очень многие в армию Наполеона именно за этим, за военной добычей, и шли. В церквях срывали золотые оклады с икон, кресты, золото и серебро переплавляли. Грабили и русские – крестьяне подмосковных сел возами вывозили оставленные в казначействе медные монеты, которые у французов не пользовались спросом. Огромное количество ценностей сменило хозяев, и не все ценности попали к французам. После ухода французов вопрос «перемещенных ценностей» стоял очень остро. И, чтобы те москвичи, которых ограбили, не перерезали тех, кто грабил, и наоборот, Ростопчин постановил торговать «перемещенными ценностями» на рынке возле Сухаревой башни, а если кто узнал свою вещь, то требовать возврата не имеет права. И, как только о последнем положении узнали в Москве, рынок тут же забился торговцами и разным барахлом.

Французы были измотаны походом и Бородинской битвой не меньше русских. Французы по Испании знали, что такое резня на улицах города – там приходилось убивать и женщин, и детей, но и женщины и дети при каждой возможности убивали французов. Милорадович пообещал, что если французы вступят в Москву раньше времени, то их будут резать на улицах, как в Испании. Это подействовало. На самом деле отсрочка нужна была из-за того, что русская армия перепилась. Солдаты валялись пьяными по улицам, их собирали и приводили в чувство. Но все равно протрезвили не всех – в воспоминаниях врача баварской кавалерии Генриха Росса рассказывается, как кавалеристы воровали у валявшихся вдоль улиц русских солдат фляжки с водкой. Впервые о том, какова была русская армия после Бородина писали в дореволюционных журналах «Русский архив» и «Русская старина». Там публиковались воспоминания без всяких комментариев – как есть. Вот там и было написано, что русская армия в Москве перепилась. Гражданское население было в истерике. Купцы выставляли на улицы бочки и ящики с вином. Ростопчин еще накануне велел уничтожить запасы алкоголя на Винном дворе и в питейных конторах, но пожарные, посланные для выполнения этого ответственного поручения, перепились сами. Артиллерист Суханин в «Журнале участника войны 1812 года» писал: «Войска, будучи расстроены и проходя через богатый город, не избежали искушения, тем более что виноторговцы отдавали целые ящики, наваливали их на обозы, лишь бы добро не досталось неприятелю». Ростопчин писал: «Армия измучена, без духа, вся в грабеже».

Буквально на второй же день, 15 сентября, начались пожары, которые продолжались до 20 сентября. Сгорело 6,5 тысячи домов из 9 тысяч, 7 тысяч лавок из 8,5 тысячи, 122 церкви из 329, а оставшиеся храмы были разграблены и изуродованы. Сержант Бургонь пишет: «Пламя справа и слева образовало сплошной свод». Секретарь Наполеона Меневаль пишет: «Город превратился в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня». Стендаль: «Пожар был далеко от нас и окутывал весь воздух на далекое расстояние и большую высоту дымом какого-то медного цвета…». На второй или третий день пожара на Москву налетел как по заказу ураган и разметал пламя по всему городу. Горело, как в топке. Николай Муравьев пишет, что на расстоянии нескольких верст от Москвы при свете пожара можно было ночью читать газету.

Правда, при этом сгорели много тысяч раненых русских солдат, не успевших эвакуироваться. Ведь оставлять при отступлении раненых неприятелю – это было вполне в обычае того времени. Кутузов в 1805 году оставлял своих раненых французам с врачами и с запиской, в которой просил позаботиться о них. И ничего – позаботились. Раненые и врачи не считались пленными. Это были опять же идеи Руссо, который писал, что, как только враг бросил оружие, он перестает быть врагом и становится просто человеком, чью жизнь никому не позволено отнимать.

Французы в Москве по мере сил заботились о русских раненых – офицеров, находившихся в Воспитательном доме, лечил сам лейб-медик Наполеона Ларрей. Но при всем желании – да еще было ли оно? – французы не могли спасти всех русских раненых.

Одни пишут, что раненых было пять тысяч, другие – десять, кто-то пишет, что раненых было около пятидесяти тысяч. Но если считать, что при Бородине были убиты хотя бы 10 тысяч русских, то раненых должно быть около 30 тысяч. Даже если две трети из них ранены легко и могут идти сами, то остается еще 10 тысяч «лежачих». Возможно, все они были оставлены в Москве.

Наполеон оправдывался, что не он сжег Москву, устраивал показательные расстрелы, чтобы хорошо выглядеть перед другом Александром, и зачем же он Кремль-то взрывал? Показательные расстрелы устраивались, скорее, все же для москвичей и других потенциальных поджигателей. А что касается приказа взорвать Кремль, вероятно, это просто у Наполеона была истерика. Наполеон – человек. Он был вне себя. Он прошел половину России и не получил ничего. Он думал, что это он вертит Александром, а оказалось – не так. Он выиграл битву при Бородине, или, по крайней мере, у него были все основания так говорить. Он вошел в Москву. Он сжег Москву. Но без мирного договора, без разных формальностей, присущих тому времени, со стороны все это выглядело как татарский набег, и Наполеон это понимал. Наполеон терял лицо, а он не мог позволить себе терять лицо. Наполеон привык считать себя баловнем судьбы. Он верил в то, что все, что он начинает – это хорошо. Его изречение: «Надо ввязаться в бой, а там посмотрим» – выражает именно его уверенность в том, что все, в конце концов, повернется хорошо. В Русском же походе все было только плохо. Наполеон очень сомневался в смысле этого похода. Он почти три недели провел в Вильно, потом две недели в Витебске. Ему явно хотелось остановиться и, может, даже вернуться, но что-то гнало его вперед. Тут была и психология. Война тогда шла по схеме: противники маневрируют, разменивают фигуры, потом сшибаются в решающей битве и – подписывают мир. В России же схема нарушилась. И Наполеон не знал, чего ему теперь ждать. Или, наоборот, знал.

Последствия пожара Москвы ликвидировались 20 лет. Улицы были сделаны прямыми, было проложено бульварное кольцо. Центр застроили каменными зданиями. Можно сказать вслед за грибоедовским Скалозубом, что «пожар способствовал ей много к украшенью». Москва после войны стала той самой «второй столицей», которой она до войны на самом деле не была. Так что, безусловно, – не было бы счастья, да несчастье помогло...