Правила жизни у всех разные...Энтони Хопкинс

Энтони Хопкинс Актер, 74 года, Лос-Анджелес

Лучшие из нас развиваются поздно. В школе я был идиотом. Необщительным типом — другие дети меня не интересовали. Сейчас это называют дислексией или нарушением внимания. А я был просто тупицей. Зато именно поэтому и стал актером. Россия привлекала меня с детства. В четырнадцать я читал «Историю русской революции» Троцкого. Разумеется, когда учителя спрашивали, коммунист я или марксист, я не очень-то хорошо понимал, о чем они говорят. А детям на такие тонкости вообще было наплевать: просто звали меня «болши». Моя житейская философия? Ты всегда должен понимать, на что способен из одного только презрения к себе. Что бы я ни делал в молодости, все говорили: «Ты безнадежен». Отец говорил: «Безнадежен», ровесники говорили: «Безнадежен». Так что потом все, что со мной случилось в жизни, стало для меня большим откровением. Поначалу я был физически опасен на сцене. Когда я играл в Манчестере, режиссер меня уволил, потому что я чуть не сломал кому-то хребет. Он сказал, что меня слишком опасно выпускать на сцену. Но в результате мне повезло, потому что он посоветовал мне пойти в одну из тех «модных театральных школ», которые сам не одобрял. И я пошел в RADA (Королевская академия драматического искусства. — Esquire), где началась моя настоящая карьера. Большинство актеров — довольно простодушные люди, считающие себя сложными натурами. Помню, как я услышал про Роберта Де Ниро в «Бешеном быке» и подумал: «Обязательно надо посмотреть этот фильм». Я пошел на него в маленький нью-йоркский кинотеатрик, пропахший мочой; кто-то там отливал, несколько человек спали. Это было что-то вроде момента истины: так вот, значит, ради чего все наши старания? Сейчас мне плевать на театр с высокой колокольни. Честное слово, не понимаю, почему некоторые относятся к нему так трепетно. На кой черт нам весь этот театр четырехсотлетней давности? Кому он нужен? Закатайте его в асфальт. Подумаешь, беда! Все равно это мертвечина. Какой Лир лучше: такой или сякой, — кого это волнует? Ты делаешь то, что уже делали до тебя пятнадцать тысяч актеров. Все актеры в свои самые сумасшедшие годы хотят сыграть Гамлета. Я тоже хотел. А теперь думаю, это все равно что с собой покончить. Сейчас меня абсолютно не интересуют Шекспир и вся эта британская чепуха. А когда интересовали, это было одно голое честолюбие — просто хотелось славы. Если кто-то легок на подъем и обладает яркой индивидуальностью и энергией, это угрожает многим людям, которые не хотят лишних волнений. Подумайте о тех, кто подрывает устои. О тех, кто баламутит воду. О людях вроде Оливера Стоуна, которые по-настоящему что-то делают, провоцируют людей, власти на разговоры. Обычный человек хочет, чтобы его окружали надежные люди. И это нормально, по-моему. Но если бы все были такими, на свете было бы скучновато. У меня нет любимых ролей. Я просто работаю. Учу свои роли, знаю, что говорю, и если берусь за что-то, делаю это как следует. Я прихожу, делаю свое дело и иду домой. Потом получаю чек — вот и вся история. Люди говорят, что это цинично, но они не правы. Это практично. Люди, которые обвиняют тебя в продажности, на самом деле просто завидуют. Вот недавно один мой близкий приятель встретился в Лондоне с агентом по кастингу из Национального театра, и эта женщина спросила его с ужасно снисходительным видом: «Ну как там Тони?» Он ответил: «Очень доволен, он в Голливуде». «Жаль, продался», — сказала она. «Да, — ответил мой друг. — А еще здорово разбогател и прославился». Она прямо позеленела. Нет ничего более раздражающего, чем добродетель и высоконравственность. Я не говорю, что сам не фальшивка. Такая же фальшивка, как все остальные. Мы все фальшивки. Все шарлатаны, все испорчены, все лгуны. Ганнибал Лектер на самом деле весьма интересная фигура. Думаю, втайне мы им восхищаемся. Он воплощает собой невыразимую часть нас самих, желания, фантазии и темные стороны нашей души, и мы можем быть по-настоящему здоровы, только если признаем их существование. Наверное, нам хочется быть такими же сорвиголовами, как он. Как-то раз я попросил одного священника-иезуита прочесть самую лучшую из всех известных ему коротких молитв. Его ответ меня рассмешил. Он сказал: «Хер с ним». Мне нравится мое одиночество. Я никогда никого не подпускал близко, все финтил да увиливал. Конечно, я изображаю теплоту и дружелюбие. Но внутри меня всегда было пусто. Никакого сострадания, только небрежность — и так всю жизнь. Было время, когда я пил все, что льется. Теперь-то уж никто не пьет, не курит и не ест углеводов. Как ни странно, я рад, что был алкоголиком. Естественно, мне жаль, что от этого страдали другие. Но побывать в шкуре алкоголика — это потрясающе богатый жизненный опыт. Случались дни, когда я выпивал бутылку текилы и мне было все равно, жить или умереть. Такой я тогда был конченый, опустошенный — полный банкрот в эмоциональном смысле. Я обожал текилу. Нет, наркотиков я не принимал никогда. Но во мне было столько текилы, что я вполне представляю себе, что такое кислотный трип. Хороший сценарий всегда видно по первым пяти страницам. Такие вещи чуешь нутром. Если я не могу прочесть больше четырех страниц, мне уже ясно: это не для меня. Больше всего меня настораживают сценарии, где то и дело подробно описываются декорации. «Восход над пустыней, на горизонте громоздятся...» — целое эссе прочтешь, пока доберешься до диалога. Чушь. Мой отец был булочник, и на культуру ему было насрать. Бывало, играю я на пианино, а он входит, стряхивает мучную пыль со своих волосатых рук и говорит: «Что это за херню ты играешь?» Я говорю: «Бетховена». А отец: «Неудивительно, что он оглох. Ради бога, выйди и займись чем-нибудь». Теперь мне во многом понятен его цинизм. Мне нравится Спилберг. Он снимает такие фильмы, какие ему самому хотелось бы посмотреть. Он не чета тем умникам-выпендрежникам, которые делают фильмы для своих друзей, а потом их никто смотреть не хочет. На площадке Спилберг всегда полон страсти и энтузиазма и работает очень быстро. Он не любит валять дурака, попусту тратить время. Я всегда хотел добиться успеха. Хотел познакомиться с Кэтрин Хепберн и Альбертом Финни. И особенно с Питером О’Тулом. Я преклонялся перед О’Тулом. Помню, как мы первый раз пошли с ним в бар. Он сказал: «Возьми «Гиннесс». Как настроение, дорогой? Ладно, давай выпьем и пойдем за нашими «Оскарами». Меня восхищает такого рода безумие, восхищают пьяницы и разгильдяи. И я когда-то таким был. Несколько лет назад я снова видел О’Тула, и он сказал: «Говорят, у тебя уже нимб вокруг головы — не то что у нас, грешных». Когда бросаешь пить, теряешь кое-кого из друзей. Жизнь — это хореография. Ничего не проси, ничего не жди и принимай все спокойно. Я так рассуждаю: «Что люди обо мне говорят или думают, меня не касается. Я такой, какой есть, и делаю то, что делаю, просто ради забавы — вот как устроена эта игра. Чудесная игра жизни на ее собственном поле. Здесь нечего выигрывать и нечего терять, здесь не надо ничего доказывать. Не надо выворачиваться наизнанку — чего ради? Потому что я по сути своей никто и всегда был никем». Это пришло ко мне лет десять назад во время глубокой депрессии, когда я сидел в одном римском отеле. Я повторял это про себя как заклинание. И с тех пор в моей жизни произошло много удивительных событий.