Борис Клюев: "В тринадцать лет я грузил вагоны"

– Нет, я сказал правду. У меня есть награды за работу в кино, но театральная – первая. И то, что эту премию присуждают зрители, вдвойне почетно. Но, вы знаете, я всегда был равнодушен к различным наградам. Мне казалось, что у человека должны быть другие ценности. Хотя становилось обидно, когда кто-то получал звания неизвестно за что. Но потом, когда я и сам стал народным артистом, эта проблема отпала сама собой (смеется). – На самом деле поистине народным вы стали и без всяких званий: один Трианон из «ТАСС уполномочен заявить» чего стоит… – Я, признаться, не ожидал такой бешеной популярности этой роли. Ведь он отрицательный герой, да к тому же предатель. Дошло до того, что, когда обсуждался сценарий, по совету ребят из Комитета мою роль значительно сократили. Но все равно получился такой интеллигентный человек, который вынужден идти на преступление, и многие зрители прониклись к нему симпатией. Помню, после выхода картины на экран я приехал в Америку к своим приятелям, пошел гулять по Нью-Йорку и решил купить фотографии ночного Бродвея, которыми торговал какой-то человек. Спрашиваю у него по-английски, сколько стоит, и он шепчет что-то сквозь зубы, а потом вдруг поднимает глаза, вздрагивает и восклицает: «А-а-а, Трианон!» И я понял – наш, советский человек. Вот это популярность! – Кстати, вам когда-нибудь приходилось бороться за популярность? – Тут дело вот в чем. Я всегда серьезно относился к своей профессии, потому что очень ее люблю. Понимал, что театр – это конечно, хорошо, но никакой спектакль не принесет тебе столь широкой известности, как кино. И нужно пройти тернистый путь, прежде чем тебя заметят и позволят сыграть что-то запоминающееся. И вот однажды я снялся в фильме «Земля, до востребования», где у меня была очень хорошая сцена – я оказался в кадре с Олегом Стриженовым. И, конечно, был уверен, что после этого придет успех. Думал, теперь меня будут приглашать, да и друзья говорили: «Классно сыграл!» Но премьера состоялась, и… ни одного звонка. Полнейшая тишина. И это меня потрясло. Я тогда пересмотрел какие-то свои позиции: понял, что расчет в таком деле невозможен – огромную роль играет случай. – Слагаемых очень много. Талант, везение, реклама... – Вы знаете, в кино даже талант не нужен. А именно – случай. Вот такой пример. Одна, ныне очень популярная актриса в советские времена дебютировала в кино, и из Союза кинематографистов пришел приказ – взять ее в картину «Три мушкетера». Ее, конечно, взяли. Но как с ней намучилась вся съемочная группа! Оказалось, что артистка мало что понимает в профессии. Хорошая девочка, но актриса – слабая. Поэтому для нее сократили текст, и оставалось лишь молчать и хлопать глазками. Это кино. В театре такой фокус с ней не прошел бы. Потому что в театре выходишь один на один со зрителем и хотя бы десять минут на сцене ты должен простоять. Я уж не говорю о трех часах. Если этого нет, то уже через минуту – «текст мимо уха»: то есть зритель слушает, но ничего не понимает. Многие мои коллеги очень горько переживают неудачи и начинают винить в них кого-то. А я считаю, что во всем виноват сам. И стараюсь проанализировать ситуацию, пытаюсь выйти из этого положения. Гораздо легче сидеть, пить и разговаривать об искусстве. Говорить, что тебя не поняли. А вот заставить себя работать – это совсем другое… Почему мне нравится театр? Здесь накоплен такой материал, что в любом возрасте можешь что-то сыграть. Помню, как Михаила Жарова привозили из больницы на спектакль «Так и будет». Он еле двигался. Выходил, смотрел в зал, и раздавались аплодисменты. Это как музыка для циркового коня. Он выпрямлялся и буквально порхал по сцене. Зритель его принимал, хохот стоял. И Жаров говорил: «Как хорошо я себя чувствую». Он ощущал себя на крыльях, а потом приезжал домой и… сдувался. Потому что очень сильная энергетическая подпитка из зала идет. – Вот мы говорили о популярности в кино, а сегодня ваше имя ассоциируется с отцом из сериала «Воронины». Не обидно: с одной стороны – работа в Малом театре, а с другой – популярность благодаря сериалу? – Ничуть. Вы знаете, я очень хорошо помню таких людей из своего детства, из московского дворика. Это люди с определенным чувством юмора, может, достаточно кондовым, но с юмором. Этакие хитрованы. Водка тогда стоила три шестьдесят две, и один мужик во дворе кричал жене, чтобы она скинула ему 62 копейки, а чтобы не рассыпались, завернула в три рубля. Все понимали, что он имеет в виду. Но всем нравилось. Это не отношения дебилов. Мне приятно, когда молодые ребята подходят и говорят: «Вы точно как мой отец». А потом я всегда стараюсь добавить к роли юмор, иронию. Потому что это одно из лучших качеств человека. Без юмора жить нельзя.

– Вы сказали, что персонажи сериала напомнили соседей по московскому дворику. А где был этот дворик? – Я вырос на Патриарших прудах. На улице Спиридоновка, одно время она носила имя Алексея Толстого. Там, в знаменитом доме Рябушинского, находится музей Горького. В то время в нем жили племянницы писателя, и, познакомившись с ними, нам с друзьями удалось побывать в этом доме. Поразила ванная комната – метров сорок, с огромным, до пола, венецианским окном и ванной в полу. А я жил в коммунальной квартире, в которой не было даже газа. Позже провели газ и поставили ванну, и все обитатели квартиры, а нас там жило семь семей, мылись по графику. Дома были построены до революции, с огромными полутораметровыми стенами, и они сохраняли продукты без холодильника. Выходишь на черный ход – холодно. За счет этих толстых стен. – А семья у вас большая была? – Я был единственным ребенком. Когда мне исполнилось всего четыре года, в возрасте 36 лет умер папа. И мама в двадцать девять лет осталась вдовой. Все последующие годы попытки мамы привести кого-то в дом заканчивались моим протестом. Потом я жалел об этом. Стал взрослым и понял, как тяжело ей было остаться одной в таком молодом возрасте. Вся жизнь прошла мимо. Она работала бухгалтером, жить было трудно, с одеждой тоже было совсем плохо. А я рос как на дрожжах. Пальто покупали на вырост. Сначала рукава были длиннее рук, на следующий год нормально, а на третий уже коротки. Помню, мать мне сшила из гимнастерки куртку на молнии, покрасила ее в черный цвет, и я в этой куртке ходил до десятого класса. И потом, мы все время играли во дворе в футбол и хоккей. Я вдрызг разбивал башмаки, и мама отдавала их в починку корейцу-сапожнику, который сидел в какой-то будке собачьей, практически в темноте и целыми днями ремонтировал обувь. Свои университеты я начал довольно рано. Лет в тринадцать пошел грузить вагоны и долго этим занимался. Только так можно было что-то купить. А потом, получив паспорт, устроился рыть котлован в Дмитрове, где жила моя тетка. Когда заработал первые деньги и положил их перед матерью, она заплакала. А потом купила мне на эти деньги ботинки и костюм на выпускной вечер. – И долго вы грузили вагоны? – Когда начал учиться в институте, такой возможности не стало, мы учились с девяти до девяти. Я даже спортом перестал заниматься, потому что невозможно было совмещать его с учебой. На первом курсе института я учился не очень хорошо, четыре раза сдавал историю КПСС. Таких, как я, было еще три оболтуса. Помню, как нас привели на кафедру марксизма-ленинизма, преподаватель положил перед нами учебник истории КПСС и ушел, понимал, что четвертый раз мы просто обязаны сдать предмет. А вернее – все списать. Пришел, мы ему с трудом ответили, и он поставил всем по тройке. Со второго курса меня взяли в армию, и я три года прослужил. А когда я вернулся в институт, то стал получать повышенную стипендию. Не могу сказать, что стал усердно заниматься, просто так сложилось, театральные навыки мне давались легко. Единственное – пришлось усердно заниматься французским языком, так как закрыли кафедру английского языка. А поскольку до этого я французский не учил, мне приходилось вставать в шесть утра и зубрить язык. Но я постоянно где-то подрабатывал, понимая, что маме очень тяжело и я просто обязан ей помогать. Во время практики в театре за участие в массовке получал какие-то деньги, мог позволить себе купить понравившуюся рубашечку. На нее, правда, приходилось работать полтора месяца. Когда появились деньги, я стал собирать библиотеку. Покупал в книжном магазине на Кузнецком Мосту книги по истории театра, драматургии. Тогда они стоили всего 30 копеек. – Возможно, поэтому вы так хорошо понимаете своих студентов? – Я их очень люблю. И с первого курса начинаю думать об их дальнейшей судьбе. Я мечтаю вырастить какого-нибудь гениального молодого артиста и гениальную героиню. Многие мои ученики добились известности. В том числе Егор Бероев. Он мне всегда напоминал меня в молодости. Я пришел учиться таким же интеллигентным нескладным мальчиком. Толя Гущин – тоже такой серьезный парень, Илья Древнов из «Современника» – очень хороший мальчик. Аллочка Юганова, которая работает в «Ленкоме», – замечательная актриса, она в «Варварах» у меня играла очень хорошо. Уже тогда было понятно, что она девочка с большими способностями. Сейчас Алла стала много сниматься в кино. Все делает правильно, весь процесс, второй план. Это очень важно. Вот лет через десять после окончания начинают давать продукт. А многие довольствуются маленьким. Все зависит от человека, у каждого есть право выбора.

– Сейчас не так много актрис уровня Аллы Тарасовой, Тамары Макаровой, Любови Орловой, чтобы сочетались красота, ум, талант. Сыграют в одном сериале и считают себя звездами… – Они себя и актрисами стали называть. То она певица, то модель, а то вдруг актриса. Когда Адольф Шапиро выпустил на сцену МХТ в роли Раневской Ренату Литвинову, я сказал, что это возмутительно. Я возмущен таким неуважением к моей профессии. Получается, что любой человек со стороны может выйти на сцену, в том числе и сценарист. Но актерской профессии надо учиться. Этой профессии учатся не только в институте, но и всю последующую жизнь. А тут, оказывается, ничего этого не надо. Вышла и в той же манере, как в жизни, говорит, двигается. И я ушел с первого же акта. А вскоре после меня из другой двери вышла Света Крючкова и сказала примерно то же самое. Я даже хотел поговорить с Адольфом, спросить его, почему он это сделал. Но Шапиро приходящий режиссер, и не думаю, что это он позвал Литвинову. – Кстати, вы ведь не раз бывали в США. Там в мюзиклы подчас попадают артисты, которые тоже порой без специального образования, но их очень хвалят… – Вы знаете, они плохие артисты. У них другая подготовка. Они блестяще поют и танцуют, а вот артисты они слабые. Я смотрел «Голубую комнату» с Николь Кидман, которая мне очень нравится в кино. Но в театре она просто никакая. Смотреть на это без слез невозможно. И потому я хочу сказать, наш театр намного выше. И Де Ниро, и Аль Пачино, и Мерил Стрип, с которыми я общался, утверждают, что у них настоящих артистов всего десять человек. Кстати, все они приверженцы системы Станиславского и с большим интересом изучают наш театр. И действительно правы, утверждая, что настоящих актеров очень мало, потому что ради популярности, денег и успеха все мечтают стать киноартистами. Когда на актера работают молодость, непосредственность, даже неумение – он может достичь определенного успеха. Как только эти актеры вырастают, они становятся несостоятельными. Они не умеют анализировать, не умеют держать мысль. А кино, каким бы развлекательным оно ни было, все равно предпочитает умного артиста. – Но в российском театре есть и другая беда: считается, что высокого уровня артист может достичь только на столичной сцене… – А куда деваться. В провинции много замечательных актеров, но без сильных партнеров талант постепенно стирается. Нужно сопротивление. Если он яркий человек и в провинции звезда, это может быть очень опасно для него. Потому что не с кем «соревноваться» и он не будет дальше развиваться, а так и останется на своем уровне. В Москве партнеры у тебя другие. И никто здесь не уступит. Это профессионализм. Я работаю с молодыми актерами, и никогда не стану им «подыгрывать»: пусть они подтягиваются до моего уровня. И это очень правильно. Всегда императорский театр питался актерами из провинции. А сейчас этого нет. Ведь чтобы взять человека, ему нужно предоставить в Москве площадь. Для артиста расцвет наступает к сорока годам. В свое время Михаил Иванович Царев говорил: «Если женщина до тридцати лет ничего не сыграла – уже не сыграет. Мужчина до сорока. Если сыграет – может быть, кем-то станет». Возрастной ценз существует. Но настоящий драматический артист все равно себя проявит. Ведь есть понятие «глубина». Можно выйти, сказать одну фразу, а за тобой – целая биография.