Как не любить... Как не дорожить жизнью... За неё! За не совсем плохие фрагменты жизни!!!

                Погиб  Серега…  Иркутский парень.  В горах у Тевзаны.  Под  Новый год.  Молодой, красивый, путёвый…  Один он, из состава всей группы спецназа. Только один…  Но этого много.   Очень много. Сдержанный, молчаливый,  способный к самопожертвованию. Таким он был. Его черная футболка с типовой служебной надписью, выполненной белой краской, напоминает о нём  щемящей болью в сердце. Проходит время. Но не ложатся слова в строки…  Не смиряется в душе ярость… Больно…

                  Для кого-то это ВОЙНА. Он  воюет. 

                  А для кого-то КОМАНДИРОВКА.  И он тоже воюет.  Но погибают там, в  этой командировке и на этой войне,  и те -  и другие.   По правилам войны.

               Если тысячи людей угнетаются… Так, без крови… Нагибаются по тому или иному поводу… К чему это приводит? Терпение не беспредельно.  Нарастает обратная реакция, гневная, не менее жестокая...

                 Войны начинаются с малого… Оскорбления, унижения… Слова…  Безнаказанность…  Несправедливость… Поощрительные речи, сеющие раздоры…  Но потом… Дальше - больше...  Люди подвергаются  издевательствам… Насилию… Не просто насилию…  Методичному… Изощренному, безрассудно жестокому… Изгоняются из своих жилищ… От могил своих родных…  Уничтожаются… И все это опутывается поощряющей идеологией…  Оборачивается выгодой каким-то силам…

              Если уничтожают… Людей, проживавших здесь веками… Уничтожают сотнями, тысячами…. В пекле войны…  В пекле ненависти…  Беременных женщин, детей грудных и малолетних, стариков больных и немощных, не говорю уже о  молодых и крепких людях…    Жертвы, жертвы…  А сотни тысяч, оставивших свои родные края? Кавказ, Кавказ…

              Но разве надо дожидаться тысяч жертв?  Мало одной трагедии?  Мало трагедии одного человека? Мало  трагедии одного народа? Неужели нельзя сделать верный вывод из случившегося?

              Жертва… Девочке в четыре года изуродовали судьбу… На глазах матери изнасиловали,  посекли  боевым ножом лицо, изуродовали ножом половые органы. Отрезали руку… Убили родителей… Брата…  Повод? Потому, что она русская… Из русской семьи... Беззащитная в той ситуации...  Она выжила…  Выросла… Но каково ей жить… Каково жить  её родным? В  лишениях и жажде мести…  Разве такие не нуждаются в защите?

             Этой жертвы мало? Нужны тысячи? Подобных примеров масса.

             Сеющим раздоры…  Вы к этому ведёте… Войной пользуются редкостные мрази… Оружие берут в руки не только  воины…

              Кто-то же должен остановить войну. Кто-то же должен прекратить произвол. Кто-то же должен защитить старика, ребенка… Человека…  Кто-то же должен удержать….    Не допустить… Стоять…       

             И…  почему это должен делать кто-то, а не ты?   На своём месте каждый должен сеять добро…   Мне  понятно, почему и ради кого, такие, как Серёга, молодые парни отдают свои жизни.

              Мир на Кавказе не удержали.  Известна цена относительно  установившегося мира в этом регионе сегодня.

               К чему пишу? Все-таки не о Сергее. Ему уже всё равно.  О нем не могу. Ещё болит.                                                                                                  О параллелях.

             Живущим каково?

             Сколько ненависти, злобы, нетерпимости, невежества в вопросах межнационального и языкового общения в Украине. И далеко не только по этому поводу… С каждым годом ком агрессии нарастает, раскручивается…  Насаждается … Подогревается… Но  не пресекается…  Раздоры... Разделение... Клин в добрососедство... Кому это надо? Зачем?

             Может я ошибаюсь?

              К чему идём…  Вот в чем вопрос… Пора задуматься. Пора пресекать. Пора остановится.

              Я верю в здравый разум…

      (С согласия автора размещаю на своей страничке понравившийся мне рассказ, который вдруг исчез с  блога в i.ua)

     Прошло полгода и… опять в больнице. Уже узнаёт персонал. Даже с медсестрой Аллой как-то ходили на симфонический концерт (сбежали вечером с лечебного учреждения после моих дневных “мучений”).  Смешливая,  молодая, с выразительными глазами. Но рассказ не о ней.  Впрочем, конечно – же, с теплотой вспоминается поддержка  и  доброе отношение тех медицинских работников, которые отнеслись к тебе не как к очередному больному, а как… к живому человеку. Наверное, так. Хотя… может мне в это просто хотелось верить… Может быть…

      Первый день. Захожу в кабинет ЛФК, встречает Танюша, работающая здесь уже длительное время. Узнала. Обменялись новостями, шутками-прибаутками.

- Ты опять после чемпионата к нам? – укоризненно спросила Таня.

- А то! – смеялась я в ответ и, почему-то, хвастливо добавила о своей медали (бесёнок дёрнул за язык). Может, просто не хотелось в больнице выглядеть “больной”, слабой, требующей сочувствия. При этом я здорово  покраснела за своё бахвальство.

- А где Бонжур?

- После твоего отъезда его не видели.

- Как ты думаешь, он на вахте? – спросила и понимала, что услышу в ответ.

- Не знаю.

Помолчали, вспомнив весельчака Бонжура. Эх! Жаль, я даже не знаю его имени.

Бонжур – высокий, чуток сутулый мужчина лет 50, может старше,  если судить по седине и взгляду. Многие ждали его появления. Всегда весел, всегда оптимистичен, всегда бодр и обаятелен (именно за обаяние и прозвал медперсонал Бонжуром). Мало кто знал, что у этого человека два высших образования, в прошлом военный, сейчас работает в Чернобыле.

Очень светлый человек!

Пожалуй, продолжу свой рассказ дальше.

И вот через неделю появляется Бонжур. Его с “грешной” радостью встречают все, кто хотя бы раз общался с ним. Почему с “грешной” радостью? Но  ведь человек, так или иначе, оказался в БОЛЬНИЦЕ!  Как мне кажется,  нельзя этому радоваться. Нет здесь ничего смешного. Однако… Увидев Бонжура я тоже поддалась общей радости.

Пролетела неделя. Как-то так получилось, что в группу, которую посещал Бонжур, начало ходить людей намного больше обычного. Даже приходилось освобождать помещение, что бы все смогли уместиться.

На последнем занятии разговорились с Бонжуром. Так и пошли вдоль по коридору, беседуя о его дочери (практикующем психологе, которая не хочет выходить замуж), о том, как он босиком по снегу бегает (закаляется) и о всякой-всячине. Долго побеседовать не получилось, мне надо было уже бежать на другую процедуру. И как то тоскливо защемило в сердце. Мелькнула мысль о том, что это может быть последний разговор с Бонжуром, таким неординарным и позитивным человеком. Поэтому поговорили ещё чуток, а дальше распрощались, пожелав удачи друг другу.

Светлее становиться, когда в твоей  жизни встречаются люди, способные подзаряжать всё и всех вокруг себя положительной энергетикой, оставлять яркие радостные впечатления.

Только взгляд у Бонжура был особый…  Эти спрятанные за толстые стёкла очков смеющиеся глаза…  Бывали редкие моменты, когда в этих глазах проскакивала то ли глубокая печаль, то ли усталость.

Искренне желаю всех благ Бонжуру (эх, я так и не узнала, как его зовут).

К.

Когда мы были на войне 

Когда мы были на войне, Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей Любимой али о жене.

И я конечно думать мог, И я конечно думать мог,

Когда на трубочку глядел, На голубой её дымок.

 Как ты когда-то мне лгала, Как ты когда-то мне лгала,

Что сердце девичье своё Давно другому отдала.

Но я не думал ни о чём, Но я не думал ни о чём,

Я только трубочку курил С турецким горьким табачком.

Я только верной пули жду, Я только верной пули жду,

Что усмирит печаль свою И пресечёт нашу вражду.

Когда мы будем на войне, Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу На вороном своём коне.

Но только смерть не для меня, Да, видно, смерть не для меня,

 И снова конь мой вороной Меня выносит из огня.

         Кому ты нужен, Бродяга?  Чего мечешься?  

        Так хочется  покоя.

           ... завтра вновь командировка...

         Проводы удались. Огъурлы ёллар олсун!

         Преодолеть можно всё. Забыть нельзя.

А Трофимову Сереге искренняя благодарность!  Будем жить!

          «Штрафбат» стоял  в  углу, между стеной   и  высоким  деревянным крыльцом дома.  В засученных, рваных, выцветших, когда то черных, сатиновых шароварах. Босиком. Изрядно потрёпанный, пыльный, поцарапанный, в «цыпках» и  соплях.

           «Штрафбат» - это два десятилетних пацана из Козловского хутора Березовского сельсовета.

             На крыльце «пятистенка», посмеиваясь, сидел  дед  Семён. Худой, высокий старик, в начищенных хромовых сапогах, галифе, гимнастерке и солдатской фуражке, сдвинутой на самый затылок. Он, подёргивая густыми усами, набивал махорку  в самодельную ореховую трубку и искоса поглядывал на мальцов. Именно Семен, брат моего родного деда, на каникулах определял  правовое положение детворы, сплавленной родителями на лето в хутор  «набрать жирка». Дед называл нас по разному, соответственно определенному периоду. «Бродяги» - до проступка. «Штрафбат» - в период заслуженной кары.  «Моряки» -  в момент помилования и особо дружественного расположения.

         Мы с Ванькой Белошапкиным куражились перед девченками на колхозном поле. Рубили подсолнухи. Кто больше срубит «голов» одним махом. Победителем стал объездчик Лютый. Страшный старик, без правой руки, удаленной вместе с плечом. Но этот изъян он успешно преодолевал трехметровым кнутом и семихвостной, изготовленной из сырой кожи, плеткой. Удирая от него, мы нанесли по подсолнухам последний ощутимый  удар.  Поваляли с сотню, не меньше. Да ещё с помощью Лютого на коне, по кличке Ворон. Он нас догонял  по очереди. Каждому подсёк  кнутом босые ноги, уложил на горячий чернозём,  предварительно протянув с оттяжкой по заду жгучим кнутом. Он же и отконвоировал нас к деду Семёну, с понурыми головами, с руками за спиной, с шагом «нога в ногу». Урок впечатляющий.

       «Был у нас на фронте «франт». Тоже покуражиться любил перед бабами. Да куда ему, с казаком тягаться – завёл он. – Баба, она казаку сродни с люльки. Как к титьке присосется, так до конца дней не упустить. Тока титьки миняить…»

       Дед прошел войну, имел ранения, солдатские награды. Заводился на рассказы о войне только о чём - то смешном, весёлом. При этом хохотал не меньше других. Забавно разевал рот, в котором и было то всего два зуба впереди - верхний да в углу рта нижний. И рассказчик был ловкий, с показами, поддёвками да лёгким матерком.

       Пока дед раскуривал трубку, мы, не сговариваясь, повернулись к нему лицом  и, стараясь не привлекать внимания, стали потихонечку выползать из углов, под тень, падающую от деревянного резного козырька. Стоять в углу – наказание и стыдоба жуткая. Опять же перед девчёнками. Всё  из - за них с самого детства.

      «Стояли мы под Воронежем. Я – после ранения. Был прикомандирован к ополчению на земляные работы по укреплению Чижовского плацдарма. Чай слыхали такой…? Эх, штрафбат, мать яё ети…» - дед погрузился в аромат самосада, надвинул козырёк фуражки на глаза.

      Листья сухого самосада дед «томил» в русской печке, в  чугунке, предварительно натерев  внутренние стенки чугунка мёдом. Махорка получалась знатная. Пахучая на всю округу.

      «Так вот о «хвате».  Тоже был после ранения. Тока меня - то в грудь навылет. А его по заду вскользь. Гришкой звали сержанта.  Неплохой такой… Да всё норовил по бабам… Да всё как то меня зацепить… Мол ему двадцать, а я стар уже… Я был к бабам закреплен по службе. Дрова, вода, продукты подвезть… Привези, отвези…  А Гришке надо было с ополченцами землю рыть… А он всё тянулся к кухне полевой… К бабам значит… Покуражиться… Франт…» -  дед, из под козырька смотрел, как мы без спроса, подтянулись в тень.  Потом из заранее принесенного им ведра помыли руки, умылись…

        «Всё на возу поспевал… Конь был боевой, добрый… Запряжешь, бывало… В седле ходил…  Кутили мы с ним в расположении… Он по конским делам… Я по бабам… Да вы сидайте, на ступени…  Аль зады болять?  Эээээх, штрафбат…. От Лютого не утекёшь…  Враз догонить и обязательно отмудохаить… Мастер. В молодости Захарку Миронычева так уработал, за бабу свою, Нодьку рыжую, тот по  сей день на шкуре шрамы считаить…  - дед, откинувшись назад, протянул руку иприоткрыл двери в сенцы – Маааать! А мать…  Нук неси водички с марганцовкой…  Промой мальцам, царапины энти. Враз пройдеть».

        Бабуля только ждала момента. Тут же появилась. С чайником и  теплой кипяченой водичкой. С полотенцем через плечо и литровой баночкой с «марганцовочной» водой. Мы, не глядя никому в глаза, спустили шаровары и  безропотно отдали бабуле – санитарке полученные в «бою» раны для латания. Интересно, что из всей одежды летом на нас были только шаровары на резиночке. Ни тебе рубашек, ни тебе трусов… Об обуви и не думали…  Дед молча ждал, дымя трубкой и сурово глядя на бабкину работу и наши задницы.

         Быстро управившись, бабуля, проходя мимо деда, шлёпнула его полотенцем по затылку: - «Хватя брехать старый, про баб - то…  Не уймёшьси никак… Нашел слушателей… Дети ведь ишо, неразумны вовсе». Дед взвился как ужаленный. Аккуратно положил трубку,  быстро исчез за дверью. Шум борьбы, смех, возмущения в сенцах…

         Через минуту он уже присаживался на ступеньку, затягивал табачный дым, закатывался смехом и сплёвывал попавшую на губы волосинку.

          «Ох, моряки…  Если бы Вы знали, что я со своей бабкой утворил… Яж её за лобок зубами укусил!» -  дед хохотал, всё искал волосинку в двузубом рту, а мы пытались разгадать, в чём же тут причина смеха и радости… И действительно, что смешного, укусить человека за лоб беззубым ртом? Не смешно…

          Годы прошли, прежде чем узнал, какой лоб – лобок имел дедуля ввиду.

          Услышав обращение к нам, как к МОРЯКАМ, стало понятно, что  «гроза» проходит. Стали просить продолжить рассказ. Дед повёл разговор.

         «Ну вот… Я всё про кураж перед бабами – то. И надоел мне этот франт, как горькая редька. То одну девку обидить. То другую. То одна жалится. То другая. То меня подковырнёть, то бабу…  И говорю яму, мол, выходи бороться, щучий ты сын, бродяга… А он мне, мол я стар, да грудь ишо не зажила… Я ж ему строго так, коль боишьси так и скажи… Грудь перевязана – это моё дело…  А на вызов ответить – эт твоё дело… Тады он снимаить гимнастерку, майку, руки так растягиваить на весь мир и кажить, гад, мол иди дед, щас я тебя обниму… Мол чё там с тобой бороться… 

         Я же тока рукава засучил по локоть. Подхожу к нему, борову, вроде как бороться, а сам как с лявака… как уяб*у  яво в ухо…  Отлетел радимый,  в дрова, тока перевертывался…» - дед грустно как то засмеялся. Мы тоже тихо  хмыкнули, глядя на него и боясь нарушить процесс нашей реабилитации. Дед был обоерукий воин, хорош и в левой, и в правой руке. И дети, и внуки его унаследовали этот дар.

          «Швыдко так, подхватывается этот хват и ко мне. А все бабы хохочут. Дело в обед. Народу…Ты что, говорит, старый, сам сказал бороться… А сам кулаки распускаешь…. А я ему и кажу… Мол, х*уль  с тобой бороться, коль ты на ногах не стоишь… Рукава опустил и пошел печь топить да воду греть».

           Дед курил трубку. Мы переминались с ноги на ногу рядом. Помолчали. Бабуля позвала нас в хату, где на дубовом высоком столе стояла одна на всех огромная чашка с окрошкой. С деревянными ложками, обгрызенными нами по краям, и пахучий пышный  хлебный каравай домашней выпечки. Помолились перед образом иконы «Божьей Матери Троеручицы». Перекрестились.  Положил крест дед и на трапезу. Он сидя, а мы,  из – за Лютого, стоя, влупили окрошку и помчались на улицу за новыми приключениями. То кизяки повалять соседу. То яблоки с чужого сада утащить.  Кстати, Лютый ловил меня  ещё один раз.  В своём саду. Я мстил неудачно, воруя его яблоки. И также, кнутом повязал, сдернул с дерева, один разик протянул по заднице и отконвоировал к  деду Семену. Точь в точь, по отработанному плану..

          По сей день приходит в памяти старик под образом, бабуля за ним с полотенцем на плече, да окрошка на домашнем  пшеничном квасе. Да Лютый… Уроки его.