Эра прагматизма

Стоим на балконе. Дымим. Чувствую себя Марлоном Брандо. Даже лицо у меня какое-то небрежное. «Бонд» в мягкой пачке – подумать только! Внизу резвится доця моего соседа с третьего этажа – Лёхи Быкова, местного коммерса, поднявшегося на торговле дрянным импортным бухлом. Добрая девочка кидает дворовой малышне жвачки «Турбо» на «кучку-драчку», и весело так хохочет, наблюдая за тем, как малыши валяют друг друга в пыли, борясь за очередную подачку. Тут ведь важна даже не столько сама жвачка, сколько вкладыш. Я слышал, что их меняют в школах на бутерброды по курсу один к двум. - Курва растет, - говорю я, раздраженно схаркивая вниз. - Я бы тоже за таким батей скурвился, - говорит Джон, задумчиво выпуская колечки дыма. – К нему Кубик домой заходил – ликер брать для днюхи, и знаешь что говорил? У него во ВСЕХ ТРЁХ комнатах стоит по видику! Зеленые мои глаза выпучились, словно у рыбки, выброшенной на берег. Я не смог подобрать слов для подобной роскоши, и лишь молча, по инерции, сосал обуглившийся фильтр. - Не врет? – Наконец выдавил я. - И это еще не все. – Джон улыбается, как человек, которому не терпится вывалить на тебя какую-нибудь сногсшибательную новость. – Кубик говорит, что видел у него компьютер! - Пиздеж! – быстро сказал я, без тени колебания. – Вот это уже стопроцентнейший пиздеж. - Кубик не пиздун, - обиделся Джон, – ему можно верить. Тем временем, у юной феи внизу закончились жвачки, и она, показав напоследок малышам кукиш, гордо направилась домой. Ее турецкая кожанка, за которую некоторые ее ровесницы, не задумываясь, отдали бы десять лет жизни, была на несколько размеров больше. На вырост, бля. Быков – он и есть Быков… Вернувшись в комнату, я не нашел ничего лучшего, чем лечь на диван и уставиться в потолок. Это мое любимое занятие, и я в нем дам фору любому. - Я че пришел-то, вообще, - сказал Джон, рассматривая свои грязные ногти, - у дружка моего коммерсы знакомые открывают французский ресторан… - Ну и? – спрашиваю я равнодушно. - Знаешь, что коронным блюдом хотят сделать? - Я так понимаю – лягушачьи лапки, - сказал я, пожав плечами ровно настолько, насколько это можно было сделать, лежа на диване. - Еще варианты, - весело сказал Джон, отрицательно мотнув головой. - А че они вообще-то жрут эти французы, - говорю. – Ебу я… Оливье еще вроде… - Ха-ха! У нас это «коронное блюдо» бабы на каждый праздник строгают. Не шаришь ты. Соображать не хочешь. Подумай еще раз: зачем я мог придти с этим вопросом ИМЕННО к ТЕБЕ. И тут до меня кое-что начало доходить… - Погоди, ты имеешь в виду… - Вот, вот, Котя… соображаешь… Ненавижу, когда Джон называет меня «Котя». У меня есть нормальное имя, и нехуй выкидывать из него букву «с». - Ты считаешь, что я своих голубей буду отдавать на жрачку для распальцованых богатых пацанов?! - Момент, момент… - Нет, ты мне скажи, - я даже слегка с дивана приподнялся! – ты это серьезно что-ли? - Да ты знаешь, сколько они предлагают за одного голубя?! – раздраженно крикнул Джон. - Меня нимало не ебёт, сколько там они предла… - Пять баксов, - веско сказал Зайцев. Пять баксов за голубя! Это после гайдаровской реформы, когда многие семьи теперь существуют на 20-30 долларов в месяц! - Меня это не ебёт, - вяло повторяю я, изо всех сил прикусив нижнюю губу. Но Джон меня уже раскусил. - Сколько у тебя сейчас? – деловито говорит он. - Штук двадцать, - отвечаю я. – Плюс штук пять птенцов и штук десять яиц… Джон хватается за голову. - Ты вообще-то представляешь: сколько это бабок?! Я чувствовал себя словно молодой папа, которому за энную сумму предложили оттрахать собственную дочь, русоволосую второклассничку. - А с чего ты взял, что мои подойдут им? – слабо цепляюсь я за последнюю соломинку. - А чего ж не подойдут? – удивляется Джон. – Подойдут, да еще и как. Они у тебя ухоженные, откормленные. Домашние, че тут еще скажешь... Твоя правда, сукин сын. Я в голубей всю душу вложил. Даже на рыбок покойных мне было похуй. Но вот голубей люблю. С самого детства люблю. А сейчас, выходит, соглашаюсь их продать за тридцать серебренников. Или может проще надо относиться к вещам? Сейчас в стране наступила эпоха денег. Джон понял, что я колеблюсь, и заволновался: - Ты тут думы не раздумывай. Сам же понимаешь – им других найти на раз. Лучше идем-ка в твою будку, дашь мне пару самых упитанных на показ. Космоса можно и там… Робина, к примеру. Куры, а не голуби! Напоминание о моих любимцах придало мне сил. - Говна тебе, а не Космоса, - зло сказал я. – Может тебе еще деда моего продать… - Да нахрен мне твой дед! – хмыкнул Джон. – Им суповые наборы не нужны. Внезапно, как-то в одну секунду, меня начало жутко раздражать и круглое, довольное ебло Джона, и маленькие его, боксерские уши и коротко стриженные волосы. И розовый румянец на щеках. Подобные чувства на меня уже накатывали раньше, но никогда столь остро. Я уже хотел было выложить, что о нем думаю, но меня прервал звук ключа, вставляемого в замок. - Дедуля, блядь! – донеслось в коридоре. – Я вам дам дедулю, блядь! Я вам такого, блядь, дедулю дам, щьто три дня под шебя шшать будете! Дедуля, блядь! Ах ты ж туды-перетуды! Ну почему же мой старик, нажравшись, не режется во дворе с другими овощами в домино?! Че ж ему Сталинград-то вечно в жопе играет?.. - Дедуля, блядь, такое видел, што вам, кожлам, и не шнилошь! – громыхало из коридора. – Огонь, воду… - И половые губы!.. – довершаю я, даже не шелохнувшись. – Иди сюда, чудище, погляжу на тебя… В комнату, руки в боки, вшагивает дед. Впрочем, долго ему в этой позиции продержаться не удается, и он быстренько принимает более привычную форму перевернутой буквы V. - Дедуля, блядь, еще огого! – кряхтит он, пытаясь принять вертикальное положение. – Ешть еще порох в пороховнишах, ешть!... Охуенный порох, да… - Ты за какие шиши нажрался? – начинаю допрос. - Нажралшя… - с сарказмом повторяет дед, упорно царапаясь вверх. – Трежв как штекло! Поговори еще мне тут… И тут меня осеняет… - А с какого это ты хуя шепелявишь, старый поц? – спрашиваю. – А ну-ка, ну-ка… Не поленившись встать ради такого дела с дивана, я подхожу к деду и раскрываю его смрадную пасть. На месте двух передних золотых зубов зияет аккуратная дырка. Так, так, так… - Кто тебе зубы высадил, пехота? - Вышадил! Ха-ха-ха! Хто бы это мне их вышадил! Я сам кому хошешь вышажу! - Где ты их уже проебал? – спрашиваю с отвращением. - Где, где! – Дед пытается состроить презрительное выражение лица но получается это у него из рук вон плохо. – Кульману шменял на «Штоличную», жиду ювелирному!.. Шё ты шмотришь так? Кульмана не жнаешь? Кульман – мужик! - Ты зубы пропил? – медленно уточняю я. - Шкажано: шменял! – чеканит дед! – Шменял! Он мне тут еще денег дал шушуть… Арбуж можно купить… творога полкиллограмщика… Каша овшяная, ёб твою мать, в глотку не лезет!.. - Ща, дед, время такое, - говорит Джон с ехидной ухмылкой на ебле, - выбирай: либо зубы, либо еда! И то и то иметь – слишком большая роскошь. Я не плакал лет с шести. Не хотелось бы это делать при Джоне. - А ну пошел вон отсюда! - заорал я на Джона, вкладывая в этот крик все виденное за последние пять минут. – К ёбаной матери, я сказал! Пошел вон, козлина! - Котя, ты че? – удивляется Джон. – Че ты психуешь? - Какой я тебе нахуй Котя! – продолжаю я орать. – Пошел нахуй отсюда! Джон пожимает плечами и идёт в прихожую. Он знает, что адекватно поговорить со мной можно будет не раньше, чем через полчаса. Уже не первый раз. - Арбуж купим, - говорит дед, садясь на пол. – Жавтра и шходим… - Стой! – кричу я Джону вслед, когда он уже открывает замок, и, скрипя зубами, хватаю ключи от голубятни. Ах ты ж треклятая нищета!.. … Вечером я, как обычно, лежу на койке и смотрю на стену. Я убеждаю себя, что у Робина было врожденная травма, а Космос не совсем чистокровный. «Не первые и не последние» - говорю я себе. Но себя, блядь, не обманешь. Как мерзко на душе-то… с-сука… Лучи заходящего сентябрьского солнца тускло освещают календарь, висящий на погнутом гвозде. Дед его недавно спьяну порвал, поэтому на том месте, где указан год, виднеются лишь две последние цифры: 92.

(С)